Максим Громов
Тюремные рассказы
Из книги «Лимонка в тюрьму», которая в настоящее время готовится к печати
Баня на Матросске
Вообще это была не баня, а душ.
В банный день, который полагался через пару дней после того, как я оказался в новой камере, нас повели в душевую в другом конце коридора. Сначала небольшой предбанник, что-то вроде раздевалки, с одной раковиной, как в школьных туалетах. Далее вместо унитазов три или четыре душевые кабинки. Синий кафель, открытое окошко в стене напротив входа, только зарешеченное. Ну точно как в школе. Но вместо туалетных кабинок душевые.
Едва я вошел в душ, сразу заметил, что порог поставлен достаточно высоко. Не знаю, может, это было специально, но водосток в душе работал очень плохо, и вода уходила медленно. А разойдясь по всему полу, включая предбанник, поднималась выше щиколотки, но тем не менее не уходила в коридор.
Вода, конечно, радость большая, тем более в жаркой камере. Кабинок было в два раза меньше, и мы по очереди менялись. Сначала мылились, потом подходили под душ, все как в обычной бане без парилки.
Наша камера была первая в коридоре, и мы шли обычно в душ первыми. Душ был сухим и еще не запаренным. Если, конечно, конвойные не начинали с того конца коридора, что как-то раз случилось. Тогда мы зашли уже в запаренный сырой душ. Мыло и полотенце с мочалкой, сменное белье в пакете, бритвенные принадлежности. Брился я всегда, несмотря на небольшую бороду, которая очень удобна в тюремных условиях. Но правку все равно надо было делать. Шею и немного щеки надо постоянно брить. Все это делать лучше на распаренное лицо. Зеркала – вот не помню, были ли вообще, все обычно брились на ощупь. Что там в клубах пара разберешь?
Старые зэки в бане всегда сразу начинают шутить.
«Раньше заходили в баню, и, если не прикроешь задницу ногой, можно запросто девственность потерять. И не вздумай за мылом нагнуться, если уронишь, также можешь «отъехать», быстро кто-то может пристроиться сзади».
«Молодой зэк – первоход заходит в баню, мыло выскользнуло. Сразу с разных углов раздается – „О, отъехало!“ Старые зэки, кто был поближе, кидались к мылу. „А мне не взападло, мне пригодиться, я не гордый“» – шутили старые мужики».
Разумеется, терли друг другу спины, делились мылом и станками.
В конце помывки заходил конвойный и кричал, что пора заканчивать. Все начинали вдвое быстрее намыливаться и отмываться. Время всегда давали впритык, и помыться должны были все камеры, а их пара десятков на продоле.
Все начинают одеваться во все чистое, кто-то уже постирал и приготовил сменное белье, кто-то еще будет стирать.
Помывшись, мы так же под конвоем шли в хату.
В первый раз, когда мы шли из бани в камеру, меня спросил Володя:
– У тебя как со вшами? Ты не подумай, здесь ничего нет зазорного, надо просто курсануть что и как.
– Да вроде удавил, а так бывает, но вот мылом дегтярным помылся…
Ко мне подошел Химик и, смеясь, показал на моей свежей футболке прямо на груди ползущую вшу. Это из-за мыла, загнанного мне ребятами первой же передачей, его запах вытеснил вшу наружу.
Тут же Химик мне стал объяснять, как выводить вшей. Для этого надо было вскипятить полный тазик воды, можно покрошить мыла, если стирка, тем более дегтярного – это вообще отлично. Мыло обеспечивало быстрое намокание одежды, и вши погибали сразу. Потом закрыть тазик на полчаса, тогда гниды успеют созреть и выведутся, и тут же, разумеется, погибнут.
Это была первая ночь, которую я проспал хорошо, гнид не осталось, и сон был очень спокойный.
Так благодаря Химику я стал спать крепко, стирая таким образов почти ежедневно свою одежду и простыни до декабря месяца, пока нас не перевели в осужденку. Хата была старая, и на меня накинулась целая армия клопов, но вши меня уже более не беспокоили. И всегда я вспоминал Химика с удовольствием и с благодарностью. Еще я не скоро встречу зэка, который тоже ловко знал, как с ними бороться.
Это будет один древнейший зэк из Екатеринбурга. Но это уже случится в конце зимы, он добавит к моим знаниям мудрость, что на одежде швы после стирки надо смазывать хозяйственным мылом. Точнее промазывать. Тогда вши не могут зацепиться за швы. Так надо делать перед этапом, чтоб в столыпинах и автозаках не мучиться.
Хакер
В конце августа к нам в камеру втолкнули новенького. Он был худощавый, от чего казался высоким, совсем молодой. Всех немного удивили его длинные, вьющиеся, русые волосы, достающие до поясницы. Он с порога представился Константином, фамилия его была Василевский. Константин смотрел, как и все первоходы, слегка испуганными, широко раскрытыми глазами на нас. Видно было сразу, что наша камера была первая в его жизни. Только с Петровки.
– Ну, что встал? Заходи, – сказал ему Саид.
Он неуверенно прошел, ему показали на крайней шконке второго яруса единственное свободное место. Он вошел, положил на место матрац, положил на дубок кругаль и шлемку и тихо присел за стол рядом.
Я заварил ему двойной бомж-пакет, вытряхнул из банки остатки тушенки. Кто-то заварил чифирь. Его накормили, он попробовал глотнуть чифирь и сморщился с непривычки. Но продолжил пить, делая вид, что ему каждое утро и перед сном мама заваривает с детства.
Ощутив тепло и слегка захмелев с чифиря, он явно отошел от первого шока и испуга перед неизвестностью, щеки у него порозовели. Стали знакомиться.
Он рассказал немного о себе. Что закрыли его по ошибке и обвиняют в каких-то компьютерных махинациях. Что-то где-то он взломал или кто-то взломал, а на него свалил.
Правду он не говорил, видимо, не доверяя нам. А, может, сам верил в свою невиновность искренне, как и основная часть арестантов, тем более первоходов.
Пообщавшись с ним немного, я сделал вывод, что если он не ребенок по развитию, то подросток точно. Многие зэки страдают инфантильностью, но это уравновешивается наблюдательностью, знанием практической психологии, привычкой выживать. А у Константина это было очень сильно выражено и не уравновешено ничем.
В камере его прозвали Хакер.
То, что он не говорил сначала правды, я списал на осторожность и некоторое опасение, что в камере может быт стукач, который впоследствии мог бы сдать его следствию. Но он не только не говорил правды о своей делюге, о которой его спросили только при заезде. Он не говорил правды вообще или говорил ее настолько мало, что невозможно было понять, где его маленькая правда, а где ее нет. Это было плохим признаком.
Хотя я более склоняюсь к тому, что говорил он неправду скорее как ребенок-сочинитель. Он просто рассказывал фантазии свои и фантазии, вычитанные им из Интернета. Просто ему веселее было в этом выдуманном им мире. По-моему, Корней Чуковский писал, что если детям не читать сказок, они будут их выдумывать сами. Так и было с Костей-Хакером, который быстро ушел от книжек в Интернет, пропустив Марка Твена, Жюля Верна, отца и сына Дюма, Горького, а за ними Шекспира, Гюго и других романтиков-классиков, которыми зачитывалось большинство моих ровесников в подростковом возрасте. Он эти имена, несомненно, слышал, но не помнил, кто и что из них написал.
Его «несло», и он перебарщивал во многом. Арестанты этого не любят и воспринимают это обычно как угрозу. Но его, видно было, не боялся никто, ну живет он в своем, придуманном, мире и пусть живет. У каждого есть свой мир.
И Хакера никто из арестантов не останавливал. Тюремный закон – пусть делает что хочет, если это не во вред общему. Да и вообще в камере развлечений всегда мало, и подобные рассказы развеивали скуку, считали, видимо, арестанты. И ему самому нравилось, что его слушают. Мне не была приятна эта общая забава, я предчувствовал, что добром это все не кончится, но вроде все было спокойно. К нему никто не цеплялся, за слова не предъявлял, издевок не было. Отношение людское, и я быстро успокоился.
А он, развлекая всех, рассказывал о компьютерах, Интернете, как он раз работал на спецслужбы или на Министерство обороны в каком-то подмосковном секретном бункере в течение года безвылазно. Выходить оттуда было запрещено. Связь с внешним миром также была закрыта, соответственно, никакой почты по Интернету, только письма на а/я номер такой-то в конверте без марки. Под конец года основные вольные продукты были съедены. И ему с коллегами пришлось есть тушенку пятидесятых годов выпуска и курить сигареты «Друг», популярную в СССР марку.
Еще все посмеивались над его длинными волосами, советуя побриться наголо, как все. Но он был уверен, что со дня на день его выпустят под подписку и он никогда не вернется в тюрьму. Поэтому с волосами, которые растил много лет, расставаться не собирался. Благо вшей в камере благодаря Химику не было.
Никто, в общем, не настаивал, философски наблюдая за молодым сокамерником. Зэки судят не столько по тому, что говорит сокамерник о себе. А по тому, как говорит. По характеру мышления и выводов. По взглядам и оценкам на различные темы. Это, наверное, расскажет любой психолог-студент. Но тюрьмы и лагеря кишат психологами-практиками. Хотя в большинстве своем они не смогут как-то сформулировать и упорядоченно рассказать об этом. Как и не каждый, наверное, дворник, десятилетия проработавший на своем участке, сможет написать ясную книгу о том, как мести улицу и под каким углом держать метлу.
Пытаясь отфильтровать что-то из сбивчивых рассказов Хакера, я составил для себя некоторое представление о его жизни.
Как я понял, он был единственным сыном у одинокой матери. Об отце он не упомянул за все время ни разу. Не знаю, кто была у него мама, но делала она для него многое. Например, компьютер у него появился, когда ему было одиннадцать. Прикинув, я подсчитал, что это было в середине девяностых, в разгар кризиса, когда о компьютере среднестатистический школьник не мог даже мечтать. До этого он был уже знаком с компьютерами, могу предположить, что бегал по компьютерным салонам, тогда они уже были. Может, мама работала в этой сфере, на богатого человека она не была похожа, судя по тому, что Константин сидел, а не был выкуплен.
Судя по поведению, он, видимо, никогда физически не трудился и вообще мало общался, если вообще общался, с коллективом. Он знал, конечно, что нужно делиться, спрашивал, сколько и чего дать на общее, но сверх этого «положенного» делиться не собирался. То есть чувства взаимовыручки или просто что-то сделать просто так, от сердца, ему в голову не приходило.
А с тех пор как у него появился компьютер, он видимо окунулся в него с головой. Засыпал и просыпался за ним. Мама помогала развиваться сыну в этой сфере, видимо, не жалея денег.
Мать его явно любила и все прощала, он был избалован, о чем косвенно свидетельствовали его разговоры с ней по «трубе», которую нелегально затянули зэки. Говорил он резко и грубо, иногда переходя на жалобный голос, каким дети просят что-то вкусное у родителей.
Звонил он только ей, и было понятно, что друзей и подруг у него не было. Я знал таких ребят, у которых жизнь в виртуальном пространстве полностью вытесняла обычную жизнь, куда они иногда вынужденно заглядывали, брезгливо озираясь, как в вокзальном нужнике. Все друзья у них там, любимые девушки, с которыми они там же и видятся, там же и недоброжелатели, там же и враги. Там у них всё.
В итоге, когда к нему пришел УБЭП и выключил компьютер, он остался совсем один, без средств и возможностей к нормальному существованию. У него отняли возможность позвонить кому-то и попросить о помощи.
Неприятно, конечно, было наблюдать, как он звонил по полуразвалившемуся сотовому телефону и жаловался, а иногда начинал краснея кричать:
– Деньги?! Х.. ему, а не деньги!!! Гони его в шею, он меня сдал и теперь еще деньги просит…
Мы что-то тихо говорили с Юрой-Химиком, я стоял на шнифтах, он, по обыкновению, что-то готовил на «мамке». Кажется, какое-то безумное варево, которое Юра называл «тюремным пловом». Соя из баланды, обжаренная на сале из передачи, с морковью, с луком и чесноком. Потом туда Юра досыпал мелко покрошенную вермишель из бомж-пакетов. Перемешать все – и «тюремный плов» готов.
Юра готовить умел даже из столь скромных продуктов, половину из которых продуктами можно было назвать лишь условно. Получалось на удивление вкусно, хотя во время готовки меня терзали смутные сомнения, что из этой игры в помойку ничего дельного не выйдет.
Хакер слонялся по хате неприкаянный и потерянный. На него никто не обращал внимания, все были заняты чем-то, и было не до него. Я поговорил с ним о чем-то и ни о чем, предложил попить чаю. Но он явно был каким-то потерянным.
Он что-то бубнил себе под нос и смотрел вокруг блуждающим взглядом. Мне показалось, что он заболел. Ведь, наверное, он впервые за много лет, точнее, за всю свою сознательную жизнь, был лишен матери и компьютера более чем на несколько часов. Подобно ребенку, оторванному от материнской груди, он не плакал лишь потому, что уже начал понимать – слезы здесь не прокатывают.
Мне по-человечески стало его немного жаль. Я понимал, что попал он, как и я, в чуждый для себя мир, и мне захотелось его немного ободрить. Я что-то пошутил, он вроде засмеялся и будто действительно ожил. Но ненадолго.
Потухая окончательно, он отвлеченно, как бы между прочим, обратился ко всей нашей немногочисленной хате из восьми человек: «Ребята, если я чего-нибудь завтра не то скажу, не обращайте внимания».
Все вопросительно на него посмотрели.
– А почему именно завтра? – не удержался Саня.
– А завтра у меня день рождения, – печально сказал он.
Немногословный Эдуард не выдержал и усмехнулся.
– Ну, ты прямо как ослик Иа из мультфильма.
Все засмеялись.
– Ложись спать, утро вечера мудренее.
Хакер полез спать к себе на шконку. А камера начинала жить своей обычной ночной жизнью. Потекли «дороги», побежали «кони», началась точковка (регистрация писем тюремной почты), в общем, обычная жизнь тюрьмы, именуемая «движухой». Подлинная жизнь тюрьмы, которая начинается после двадцати часов, когда администрация тюрьмы уходит домой, а остаются только простые надзиратели.
Протусовавшись ночь, парни рано утром, пока еще Хакер спал, достали с «общака» сгущенки и еще чего-то. Печенья, сухарей, у кого-то были орехи, у меня лимон, пара яблок и плитка шоколада. Из этого сделали хитроумный тюремный торт. Не помню, что там было, я даже вкус не особо понял. Помню только, что он мне показался несколько приторно сладким. Но я тогда вообще сладкое не очень ел. Сделали какие-то примитивные из печенья и хлеба коржи или куличи. Как-то скрепили все тюремным маргарином. Сверху его посыпали крошкой от печенья и шоколада. И убрали торт пропитываться кремом из сгущенки до следующего дня.
День рождения
– С днем рождения, Константин! – поздравил я его после кого-то из ранее проснувшихся.
Я лег ближе к полудню, намного позже других, смотрел новости из Беслана, где, оказывается, вчера начался штурм. С экрана по разным каналам все утро кружили вертолеты, из танков и гранатометов рвали и жгли школу. Школа огрызалась автоматическим огнем, изрыгая из себя тела окровавленных детей. Между двумя огнями акушерами метались альфовцы, принимая брызгами кровных братьев и сестричек из адской утробы горящего спортзала. А танки палили, трещали ПКТ, метались взрывами мины и снаряды, чихали гранаты, солдаты бегали, дети молчали и кричали, родители плакали, строем выкладывали где-то трупы и трупики. Подъезжали и уезжали «скорые». Выглядело все кровавым беспорядком большой операционной…
Последующий сон был таким же бредом, и я с облегчением проснулся и тут же вспомнил, что нужно поздравить Хакера. Мне еще по очереди оставалось спать часа три-четыре, потом заступать на шнифты, так что я еще собирался поспать, воздав имениннику должное.
Костя сонно разулыбался.
– Спасибо, Макс! – сказал он и повернулся по-детски на другой бок, продолжал лежать, не желая подниматься, хотя и явно выспался. Время было уже часа четыре, когда стали все просыпаться и поздравлять по очереди Хакера. Умывшись и приведя себя в порядок, мы заварили чифирь. Достали конфет, печенье, и еще что-то было вкусное.
Поздравляли, желали, как всегда, воли. И того, что сам себе пожелает. В общем-то, все, что заключенные желают заключенным в тюрьмах и лагерях на территории всего бывшего СССР. А может, и в тюрьмах всего мира.
Я пытался чифирем не злоупотреблять и, немного посидев для приличия, пошел досыпать.
Проснулся я уже вечером, часов в девять или около того, мне нужно было уже заступать на тормоза. И меня почему-то против обыкновения никто не разбудил. На улице было уже сумрачно. Но проснулся я не от того, что выспался. Просто в камере было какое-то напряжение. Которое ощущается сразу всеми, даже спящими. При этом никто не шумит, не ругается, мусора с обыском не ломятся. Просто в камере накаляется обстановка до такой степени, будто сейчас начнется бомбардировка. Пахнет если не смертью, то ее холодом.
– Смотри, Политический, что Хакер рассказал только что.
Я вопросительно на него глянул. Он как-то растерянно улыбался и потупил безумно горящие глаза.
– Так, что? – ничего не понимая, спросонок спросил я.
– Он сейчас нам рассказывал, как его две девки изнасиловали, – сказал Саня.
– Что за бред? Как изнасиловали, чего вы болтаете?
Я действительно не понимал, что происходит. Просто разыгрывали меня? Или… Но нет, слишком серьезные заточки хоть и у молодых относительно, но сидевших с малых лет блатных пацанов. Несмотря на ухмылки, видно было, что тут не до шуток.
– Как он их изнасиловал? – переспросил я.
– Да не он их, а они его, – сказал усмехаясь Саня.
– Такое бывает? – спросил я.
– Теперь да. Он говорит, что они его чем-то напоили, а потом он проснулся связанный. И они обе сели на него. Одна на член, а другая на нос.
Я с недоумением посмотрел на самоубийцу.
– Так и сказал?
– Ну да. Он до этого начал говорить, что с двумя бабами спал. Я вижу, что он с чифира немного не в себе. Ну и говорю ему, мол, стоп, не наговаривай на себя, приляг, отдохни. Он сначала замолчал, а потом опять начал. Мол, две бабы изнасиловали раз. Я его тут переспрашиваю. Стоп-стоп, ну-ка с этого места поподробнее, пожалуйста. Ну, он и рассказал. Когда мы стали угорать над ним и он понял, что что-то не то взболтнул, начал отмазки лепить. Мол, это рассказ, и он его написал и вывесил в Интернете.
По виду Хакера было видно и понятно, что он не то что двух, он и одной-то женщины не видел живьем обнаженной. Но что тут скажешь, человек назвался сам, а слово не воробей, полезай в кузовок, значит, отвечай за слова…
– Вот и день рождения отметили, – сказал Саид. – Очень весело, я еще никогда и ни у кого не отмечал так дни рождения, как сегодня. Просто зашибись. Сколько тебе исполнилось-то сегодня, цыпочка?
– Девятнадцать, – ответил Костя.
– Ну все. Давай, Хакер, снимай матрас и ложись спать. Отдохни, ты сегодня больше никому не понадобишься.
Димка с Саней и Химиком цинично, по-зэковски, заржали. Мне, правда, было не до смеха. Я впервые был свидетелем того, как человек внезапно из личности превращался в ничто. Не в моих, конечно, глазах, а в глазах навязанного ему коллектива. К которому его насильно посадило государство, посчитав это худое нескладное создание для себя опасным. Впрочем, как и меня.
Только меня оно сажало умышленно, чтобы раздавить. А от него-то чего оно хотело? И президенты говорят в новогодних и других обращениях о «Великой России» и что это «Родина», которую мы обязаны в их лицах непременно «любить»… Да вот попробуй любить все это, глядя на потухшие глаза Константина, который обнаженную женщину-то видел, наверное, только на мониторе компьютера или на обложке журнала с развалов, если вообще выходил после окончания школы на улицу.
Дальше Хакер покатился по наклонной. Матрас ему пришлось постелить на пол. Но не возле параши, в окоп, куда обычно ложатся «отъехавшие» и «пидоры», а с противоположной стороны. Окопа как такового у нас не было, там стояла тумбочка, рядом розетка.
Менты, первое время усмехаясь, спрашивали на проверках:
– А что он не на шконке?
– А, гражданин начальник, он падает.
– Ну, постелите ему на нижнем ярусе…
– Он и оттуда падает… постоянно падает… каждый день все ниже ложится.
– Понятно, – доходило до инспекторов.
Саид
Саид был коренной москвич. Блондинистый татарин. Таких потом, уже в Башкирии, я видел множество среди офицеров и зэков. Не знаю, как его родители, но он родился и вырос в Москве. Он был мой ровесник. Судя по складу ума, родители были какими-то инженерами или техническими специалистами. В нем было заметно советское воспитание. В детстве ему читали те же книжки, что и мне. Всесторонне развитый парень. Но лихие девяностые с преступной романтикой сделали свое дело, он пошел по «воровской теме».
Жил он, придерживаясь общих «воровских» понятий. Его этапировали на пересмотр дела. Саид отсидел уже почти два года, оставалось еще где-то год, и он рассчитывал, что его «нагонят» прямо в зале суда.
Приехал он из Саратова дико обозленный. А мы в свою очередь, зная, какое там положение, относились с пониманием к его раздражительности по пустякам. Хотя если быть объективным, то он еще был в порядке. Гораздо более обозленных мне довелось видеть в последствии уже в Уфе. Да и на централах таких немало. Все, кто был в таких зонах, выходят одичавшими, готовыми сорваться на кого угодно за любой поступок или даже неосторожно сказанное слово. Тем не менее он был на коррумпированной зоне, где за деньги можно купить спокойную жизнь, чем он и пользовался. По его рассказам, он просто в основном занимался «железками».
Ел с утра мюсли с молоком – и на спортугол. «За меня проплачено было, и никто особо меня не беспокоил, – рассказывал он. – Но были разные уроды-провокаторы, которые очень любили кровь попить. Сядут рядом и начинают провоцировать на драку или еще как…»
Впоследствии, сравнивая его рассказы с тем, что я увидел уже в Уфе, Саид стал мне очень понятен. Ненависть к ближнему для многих преступников была единственной отдушиной в заключении. Администрация поощряла конфликты между осужденными, и, как правило, наказывали вместо провокатора его жертву.
Познакомившись поближе, я заметил, что Саид еще постоянно жаловался всем на неволю. Что нет его любимой машины, которой не видел почти два года, что давно не играл в бильярд, который любил, что нет его любимой подруги, которая его ждет. В общем, сплошной дискомфорт. Разумеется, он не перебарщивал, но стоило заговорить на эту тему, как он сразу подхватывал разговор. Он просто тосковал. Эту болезнь у многих я наблюдал, как и за собой, не в самые лучшие моменты. В православии это называется «уныние».
Интересно, что его зона располагалась вплотную к «тринашке», где сидел Лимонов. Он смеясь рассказывал, что видел с какого то пригорка, со своей «двойки», где отбывал сам срок, как «Эдик откидывался, вся зона сбежалась смотреть».
Раз кто-то опять упомянул легкомысленных женщин, увиденных по телевидению. Девчонки в шортиках-бикини танцевали в заставках какой-то викторины.
– Такие бабы моментально ноги раздвигают, – сказал убежденно Саид, – стоит только руку протянуть. Если они так рогатки задирают перед всеми, значит, и в жизни себя так ведут. Так ведь, Революция?
Я пожал плечами:
– Не знаю, никогда не обращал на такие вещи внимания, – наверное, дело не в танцовщицах, а в том, что у них в головах творится и уровне нравов.
– Ну если не все до одной, то почти все. Да, у них с нравами совсем плохо. Вышел бы, столько баб перетаскал бы! Только, конечно, вот подруга… Если бы сюда хоть одну, – мечтательно протянул Саид.
– Да, бабу, конечно, все бы попользовали, кроме Политического, – сказал Саня смеясь.
– А что, Политический разве не человек? Согласись, если тебе пригнать сюда красивую корову, то тоже не отказался бы.
Я ответил на шутку шуткой, потому что не люблю подобные разговоры. Сказал, что берегу свою девственность для жены, тоже девственницы, чтобы все плотские радости познавать вместе.
Обычно зэки смакуют такие разговоры и затягивают надолго. Они выглядят немного сумасшедшими, плавно переходя на такие вопросы: есть ли подмышками у твоих подруг волосы или бреют ли они между ногами? Тяжелый юмор – неотъемлемая сторона камерных разговоров.
Но тут Саня влез в разговор и в шутку и всерьез сказал тихонько:
– А ты попробуй Хакера крутануть, вон лежит и мечтает о чем-то. Может, Саид, о тебе…
Все тихо засмеялись, потому что Константин лежал на матрасе уже не первый день, неотрывно глядя в потолок.
Саид тяжко сказал:
– Бля, я Ленку люблю, даже не знаю…
– Да ладно, Саид, что ты как в первый раз прямо, – сказал Саня, сразу поняв, что Саида надо просто уговорить, только поднажать немного.
Все невольно обернулись от телевизора и глянули на ничего не подозревавшего, спящего у себя на матрасе Константина. Он, став изгоем, постоянно пребывал все в том же созданном в своем сознании мире и ничего не замечал вокруг.
– Давай, давай, Саид, – подключился Дима, – смотри, какой у него рот рабочий, грех его оставлять без дела. Все равно он этим кончит с такой шевелюрой. Давай, это же мечта поэта!
Саид в нерешительности и сомнении стал поглядывать в сторону Хакера. Но, скидывая с себя всякие мысли, отворачивался.
За Саидом и Хакером наблюдала вся хата, посмеиваясь. Правда, мне это не понравилось, и я еще надеялся, что Саид не станет заниматься подобной ерундой.
Саид долго еще сомневался, но через пару часов Саниных уговоров похоть взяла верх, и он принялся за дело.
Телефон Хакеру перестали давать еще после дня рождения. Он не мог понять почему. И пытался спрашивать об этом блатных. Сначала они просто говорили, чтобы отстал, мол, занят пока или ждут звонка. Потом начали просто игнорировать. Вот за эту нитку Саид и взялся тянуть.
– Слушай. Вот смотри, в хате тут от всех есть польза. Этот на дороге стоит, мы малявы разгребаем, Митя дороги плетет. Химик татухи бьет и рисует «марки» отлично. Политический, и тот на шнифтах стоит. Единственный, кто ничего не делает, – это ты. Лежишь балластом и все.
– Но я оплачу звонок…
– С оплатой пока нужды, как видишь, нет. Что ты можешь предложить, в чем есть необходимость? Налички у тебя нет, у тебя вообще ничего нет.
– А что я могу сделать, чтобы тоже польза была? – спросил наивно Костя.
Вот этого вопроса Саид как раз и ждал, подводя всячески его к этому.
– Ну, например… ну, пойдем я тебе объясню, например.
Саид вылез из-за стола. И подошел к Хакеру. Мы с Юркой находились рядом. Юрка, как всегда, что-то готовил, а я, как всегда, стоял рядом на шнифтах. И диалог их мы слышали полностью. Остальные зэки хоть и болтали о чем-то, но все равно с любопытством искоса посматривали в их сторону. Зная заранее, о чем идет речь.
Я, отсидев всего месяц и не понимая всего, услышал, что ему предлагает Саид и начал объяснять Юре, что не надо парню ломать жизнь и надо Саида урезонить. Зачем это ему – ради пяти минут удовольствия портить человеку жизнь?
Саид не грубо, но настойчиво предлагал Хакеру, чтобы тот удовлетворил Саида, взяв член в рот. Хакер отказывался, но отказывался как-то невнятно и жидковато.
Я шепнул Химику:
– Юрик, это что такое, он же не понимает ни фига! И так у плинтуса лежит. Он же больной на всю голову.
– Макс, что ты, успокойся. Эти люди живут в другом измерении. У них, в отличие от тебя, другие жизненные ценности, как и восприятие. Для него что в рот взять, что чай попить – одно и то же. Он еще жить во многом лучше тебя будет, в несколько раз. Это всё другое поколение, другая порода, другие во всем. Ты просто не сталкивался с ними никогда и поэтому не понимаешь. Главное, его никто неволить не собирается, подожди немного, он сам согласится. Он скоро от этого сам кайф будет ловить. Его что, насилует кто-то? Просто подводят к тому, чего он сам, может быть, хочет. Согласится – хорошо, нет – еще лучше. Поверь, я за несколько лет видел таких, как он, – работающих механически «каской»… Повторяю, не захочет – не возьмет. Здесь же не беспредельщики какие собрались.
Минут через двадцать Саид с Хакером удалились за ширму дальняка.
Для меня это все равно был шок. Одно дело слышать о таких вещах от разных других зэков, другое – быть свидетелем подобного. И, как ни странно, это часть бытовухи, часть той жизни, которая происходит в тюрьме каждый день. Она принимает разные формы, но, по сути, невыносима для восприятия нормального человека.
Я, потрясенный, попросил Юрку подменить меня на шнифтах. Заварил себе кружку, насыпал сахар и сел, задумавшись, ждать, пока он слегка остынет. Совсем горячий я не пью.
Дима, выросший на малолетке, видя, как я воспринял происходящее, как-то вдруг по-дружески сказал:
– Политический, ты не принимай так близко к сердцу. И вообще, пусть это в твоей жизни будет самое страшное, что придется пережить. Спасай тех, кто, по крайней мере, тебя просит об этом, это первый признак, что действительно человеку нужна помощь. Вот, например, помоги мне, мне столько всего надо.
– Я, Саня, не «скорая помощь», – сказал я, уже смирившись и в чем-то согласившись с парнями.
Я допил чай и вернулся к шнифтам. Те двое все не выходили из-за ширмы. Оттуда периодически доносилось звуки, полушепотная и нетерпеливая ругань Саида: «Не так! Не так!» – «Языком?» – «Да, языком… не так!!!»
Арестанты еле сдерживали смех. Я попросил включить телевизор погромче.
Вдруг раздался грохот тормозов. Открылась кормушка, и я встретился глазами с инспектором. Тут же подошел Юра, инспектор назвал фамилию Саида. Саид откликнулся из-за ширмы. Надзиратель сказал, что он завтра «судовой» и ему завтра на суд ехать в семь. И исчез. Многие опять загоготали.
Из-за ширмы вывалился вспотевший Саид:
– Бля, хорош ржать, весь кайф ломаете, я уже полчаса из-за вас кончить не могу! Базарьте потише!
Все опять ухмыльнулись. Саид опять исчез за ширмой…
На мой взгляд, тот мальчик не осознал, что живет не в виртуальном мире. Что жизнь и все, что к ней прилагается, это не навечно. Жизнь нельзя вернуть, перезагрузив как игру, и в жизни нет, как на клавиатуре компьютера, сочетания кнопок Сtrl+Z.
Разумеется, Хакеру телефона не дали. Через несколько дней его дернули с вещами, и я его больше никогда не видел. Впоследствии я был свидетелем многих других ошеломляющих сцен. Ужасных и кровавых, но меня уже ничто не напрягало так, как эта, для меня нелепая и нелогичная, история, увиденная собственными глазами.
И на все я уже реагировал более спокойно.
Да и потом я, проанализировав Костю-Хакера и его поведение, подумал, что, по-моему, он совершенно вне тела своего был: как ты пользуешься прихваткой или обувью, когда надо, так у него тело вроде спецкостюма или скафандра, необходимого в этой среде.
Люди, которых по беспределу насилуют, переживают очень сильно, а многие сразу кончают жизнь самоубийством. А этот нормально – отряхнулся и пошел…
Уже в лагере у нас был дневальный из другого отряда, «пинч» (обиженный), который занимался уборкой в туалете отряда. Так вот, его еще на централе чурки изнасиловали в тюрьме, он был дорожник и спалил «маляву». Этот дневальный впоследствии не стал заниматься подобными вещами. А Хакер наверняка – и потом, получив срок, или пока еще был под следствием – стал жить этим ремеслом. Потому что не видел в этом ничего страшного для себя. За это ему будут платить сигаретами, сладким и сытым.
Один согласился добровольно, второй был подвергнут изнасилованию, в этом и разница.
Так что со временем равновесие по отношению к этому случаю у меня восстановилось, и я особо не переживал.
У меня закончилась ознакомление с материалами уголовного дела. И нужно было готовиться к процессу.
Конец этапа. Уфа
Уже почти совсем стемнело. Мы по очереди сыпали под краткие команды из «столыпина», на край перрона. И сразу садились на кортки, ставя перед собой баулы, опуская руки на голову. Так, сидя друг за другом гуськом, мы ждали, пока нас пересчитают. Конвойные вели себя очень сдержанно и непривычно тихо, почти шепотом, отдавали прерывистые, редкие и короткие, но привычные приказы: «Руки за голову, баулы перед собой», «Друг за другом», «Смотреть только вниз».
Я еще сотни тысяч раз буду слышать эти и подобные приказы, но никогда и никто так тихо их не произносил. Паузы были какие-то продолжительные и многозначительные. Ощущение – будто нас привезли на место казни… Хотя в итоге так оно и было, только казнь растянута на годы. Обычная казнь – это отделение души от тела. Здесь несколько иное – длительное отделение души от тела. Затем ритуальное ее убийство, потом такие же ритуальные, но очень длительные похороны души или части ее на протяжении всего срока. Только этого я пока не знал, только чувствовал.
Менее чем в десяти метрах, правее от вокзала, к нам повернулась пара молодых и красивых супругов. Он одет в строгий костюм с белой сорочкой, а она в какое-то праздничное вечернее, кажется, розовое с красным платье, похожее на свадебное. По всей видимости, встречали или провожали кого-то. Наверное, встречали.
Им было на вид лет двадцать пять – тридцать. Они молча наблюдали за нами. Любопытство и в то же время полное понимание происходящего. И никаких комментариев. По крайней мере, пока я посматривал на них исподлобья. У нее в руках были цветы. Цветам я, помню, невольно улыбнулся.
«Встречают цветами, – усмехнулся я. – Ну, что ж, здравствуй, Уфа!»
Город, с жителями которого я буду разговаривать каждый день. Небо, осколки которого я буду видеть каждый день сквозь щели щитов на окнах или вглядываясь через дыры шифера прогулочных двориков ШИЗО – ПКТ. Город, запахом промзоны которого я буду дышать каждый день. Находящиеся в объятиях этого города лагерные, в которых я буду находиться круглые сутки. И город, которого я так и не увижу до самого своего освобождения.
И спустя ровно два года два месяца и две недели меня встретят у ворот лагеря Гриша с Колей. Отвезут меня в аэропорт. Откуда самолет меня поднимет и, дав круг почета, даст возможность осмотреть бегло этот город. Город, где я оставлю или даже похороню часть себя и своего сердца. И который совсем не заметит моего исчезновения…
Но я сидел и смотрел на молодых и счастливых людей, а они смотрели на меня. Это были последние живые вольные люди и вместе с ними – осколки воли, вольного ландшафта, которые я успел приметить, глядя на здание вокзала с экзотической над крышей надписью – «ЭФЭ».
Конвойные без суеты продолжали разгрузку зэков, не обращая внимания на единственных зрителей этого печального представления.
Судя по выражению их лиц, они явно не были простыми обывателями. Лица у них были изучающими, ни веселья, ни развлечения в них не было. Подобные лица у людей бывают, когда они сталкиваются со случайной смертью на улице. ДТП с трагическим исходом или что-то подобное. Но явно не впервые такое видят. Первый испуг остался при первой встрече со смертью, а это – второй раз.
Самих лиц я не помню, но хорошо помню их глаза, с нахмуренными слегка бровями. В такие моменты люди, наверное, чувствуют некоторую свою уязвимость и, становясь суровее, пытаются подтянуться. Но в то же время испытывают ощущение чего-то большего, что над нами и сильнее всех нас в тысячи, а может, в миллионы раз. Что не обманешь и не обведешь.
Нас повели к «воронку». И я пошел своим путем, а молодые, проводив наверняка нас взглядом до люка – двери автозака – и подождав, пока мы все утонем в этом автомонстре, отправились по своему, счастливому пути.
Через полчаса автозак нас привез на Уфимский централ…
