Владимир Смирнов

Тюремные этюды

Сегодня в тюрьме банный день. Помывка.

Рядом со мной под душем фыркает Юсуф. Мне что-то стукнуло в голову, и я спрашиваю:

– Вот сейчас отпустят на свободу. Голым пойдешь?

– Вот как есть пойду! До Узбекистана! – Юсуф стучит себя кулаком в грудь и таращит на меня глаза. – Большой срок давали. Очень большой!

Что тут скажешь…

 

Ваха Умалатов по национальности чеченец. За пособничество террористам осужден на десять лет, но твердит, что его заставили себя оговорить.

После средней школы Ваха собирался поступать в медицинский. Отец, учитель, прочил его в хирурги. Но в Чечне началась заваруха. Молодым было не до учебы.

Ваха человек степенный, несмотря на молодость – ему всего тридцать. Он никогда не суетится. Летом, в жаркий день, когда все раздевались в локальной зоне до трусов, Ваха оставался в брюках и черной майке с коротким рукавом. Он не позволял себе появляться на людях без штанов. Много лет он целомудренно держался своих обычаев, достойно представлял свой народ.

Мы с Вахой сыграли в шахматы несколько тысяч партий. Однажды за игрой я его спросил:

– Как по-чеченски «хлеб»?

Ваха сказал:

– Бепк.

В другой раз я узнал у Вахи, как будет «вода» на его языке.

Он молвил:

– Хи.

Потом я справился, как звучит «свобода». Для заключенного вопрос сакраментальный.

Ваха проглотил кадык:

– Маршо.

Мне показалось, что чеченские слова трудно выговаривать и не стал учить язык.

Через несколько дней за очередной партией в шахматы Ваха поинтересовался, почему я спросил только эти три слова.

Я пожал плечами. Ваха тяжеловесно покачал головой и сказал, будто выдавая мне большой сектрет:

– Это три главных слова.

Я подумал и в душе согласился с ним.

В шахматы общий счет у нас с ним был ничейный.

 

После обеда прогулка. Как кроты выбираемся на свет божий. С непривычки режет глаза. Давно нездоровится. А по весне совсем сдал – сердце болит, грудь заложило, кашель неотвязный мучает. На второй год сидения кажется, что из тюрьмы уже никогда не выберешься.

 

И такой тоже запомнится тюрьма. Март, солнечное утро. На горизонтальных прутьях решетки, как на нотном стане, разместились воробьи и чирикают на все лады. Хвалят мир божий. Я их называю «мои ласточки». Каждый день подкармливаю хлебом. Я им несказанно рад.

 

Высокий, мослатый и худой Кугумов Леша умел радоваться самой малой радости. Возьмет за живое музыка, и Кугумов вытанцовывает прямо на плацу. Корявое лицо его преображается. Он топчется как слон вокруг себя, переступает с ноги на ногу, в поясе перегибается, локтями ловит такт и даже пальцами будто что-то стрижет.

А вот припевка у него всегда одна:

Гоп-стоп, Канада,

Нам рублив не надо.

Доларей нам дайте,

А вы, хлопцы, грайте.

На любую музыку положит и речитативом выговаривает и в склад, и в лад.

 

Колька Барышев за день до своего освобождения долго наблюдал, как я кормлю в локальной зоне воробьев, а потом говорит:

– Вова, ты уйдешь, кто ж их кормить будет?

– Найдутся добрые люди.

Колька безнадежно сказал:

– Вряд ли. Ты молодец, дай тебе Бог здоровья.

Я обомлел. Больше всего поразила похвала. Я-то думал, Колька за спиной подтрунивает надо мной, а выходит, ошибался.

 

В тюрьме погоняло дают не для конспирации, как иногда думают, а для удобства общения. Это еще с древних времен идет. Вот что сказано у Карамзина: «Уже при Дмитрии Донском некоторые именитые граждане именовались по родам или фамилиям вместо прозвищ, каким прежде различались люди одного имени». В камере «люди одного имени» всегда найдутся. Крикнешь: «Саня!» – отзовется несколько человек. Погоняло получают чаще всего по фамилии. Макар – Макаров, Фрол – Фролов и так далее. Но дают погоняла и по профессии, по роду деятельности, в том числе и преступной. Одну цыганку, которая сидела за наркотики, звали Мать-Героиня. А к одному электрику прилипла кличка Двести Двадцать.

Могут дать прозвище и по внешнему виду, в том числе и «от противного». Маленького, дохлого Виталика кликали Могучий. В сергиевопосадской тюрьме работал воспитателем некий Олег Юрьевич, маленький, кривоногий, с тугим низким задом и круглым животом. Прозвали его Клоп. За вонючий характер.

Из двухсот пятидесяти человек в нашем бараке не было погоняла только у одного. Так и звали по фамилии – Лукуткин. Неряшливый и малодушный был зэк.

 

Подъем на зоне в семь часов, но я, уж не знаю почему, встаю задолго до подъема. А в семь я уже на спортплощадке. Походить по мягкой травке босиком – удовольствие каких мало. Это остро ощущается после тюрьмы, где можно провести долгие-долгие годы и не увидеть ни травинки. А я, признаться, по уши влюблен в природу, хотя какая, к лешему, в колонии природа. Так, камень бел-горючий да плакун трава. Но я безумно рад тому, что есть.

На спортивный пятачок меня сопровождает Тимка. Это мой котенок. Мы с ним неразлучные друзья. Прежний хозяин отказался от него, а я приютил, чтобы исподволь душа не каменела. Котенок – это лучик света, с ним чуточку оттаивает мерзлая душа.

Кошки и собаки стерегут наш дом, но не столько от воров или мышей и крыс, сколько от воздействия потусторонних сил, которые незримо существуют вокруг нас, но о которых мы покамест мало знаем.

Я занимаюсь на спортплощадке полчаса, и Тимка от меня не отстает. Делает какие-то кульбиты, выписывает кренделя, карабкается по снарядам, по шведской стенке и деревянным брусьям. Иногда срывается, чудом повисает на передних лапах, и тогда приходится его спасать, снимать оттуда, чтобы он, неугомонный, снова мог озорничать.

Хлопотно, конечно, с ним. Нужен глаз да глаз. Но за короткий срок я так прилип к нему, что, если бы Богу понадобилась чья-то жизнь, я бы с радостью отдал свою, лишь бы сохранить котенка.

Живем мы душа в душу.

После занятий я, по пояс голый, люблю поваляться в скудном разнотравье. Благо на дворе июнь. Лягу на землю, притулюсь к ней грудью, уткнусь лицом в траву и смотрю, как бежит, торопится куда-то по делам проворный муравей и вперевалку пробирается степенный жук. Им-то, поди, трава-мурава кажется дремучим лесом, может, непроходимым даже. И почему-то сразу я добрею, ощущаю себя исполином, горы своротить могу. Чувствую, что и на мне лежит ответственность за этот бесконечно хрупкий мир.

Тимка, утомившись, нежится на солнце. Вытянулся на боку, но глаз с меня не сводит.

Я протягиваю руку и срываю воздушный шар одуванчика. Тимка-непоседа тут как тут. Потянулся носиком навстречу. Весь он как натянутая тетива, смотрит пристально ясными глазами, но держится сторожко: мало ли что? Я медленно подношу одуванчик к губам и внезапно сильно дую на него. Тимка от неожиданности приседает, но поздно: пушистые снежинки одуванчика густо облепили черную мордашку. И тотчас как ужаленный шарахается Тимка в сторону, мотает что есть силы головой и ловко помогает себе лапкой. Норовит отряхнуться.

Белый пух легко и быстро улетучивается, исчезает прямо на глазах.

– Ну что, испугался, боягуз, бояка?

Я укоряю Тимку и ласково подзываю к себе.

Тимка снова крутится возле меня. Он долго зла не держит.

А мимо зоны мчатся поезда. Товарные и пассажирские. По ним бы можно было сверять часы, да только здесь другое измерение. И счет другой.