Эдуард Михайлов

Снег и уголь

1

Эти события произошли в начале девяностых годов. Старшее поколение наверняка помнит, что это было время пустых прилавков, многомесячных задержек заработных плат и неимоверного разгула бандитизма. Страну лихорадило так, что порой казалось, будто огромная, многомиллионная масса граждан вдруг в одночасье сошла с ума. Воистину это была эпоха беспредела. Тогда и министр, и слесарь-работяга вечером не знали, что ждет их утром...

И все-таки было в стране место, где все почему-то поворачивалось к лучшему. Этим местом была тюрьма. Именно там я и находился в то время. Чтобы не вводить никого в заблуждение, должен уточнить, что находился я там не по политическим причинам, а в силу собственного образа жизни.

Вот главный парадокс девяностых: чем тяжелее была жизнь на свободе, тем свободнее она становилась для заключенных. Массовые бунты, захваты в заложники родителей, приехавших на свидание, – все это окончательно сбивало с толку сотрудников исправительных учреждений. Жизнь стала очень дорогой. Как мог относиться к работе надзиратель, не получавший зарплату несколько месяцев? Начали прибывать первые партии отмороженных бандюганов с собственными представлениями о миропорядке, и режим в зонах расшатался быстро.

Когда захват заложников был еще внове, для их освобождения власти использовали знаменитую «Альфу». Были жертвы, была кровь. Позднее бунты в зонах стали обыденностью, силовые акции спецподразделений никакого профилактического эффекта не имели, и тогда умные головы в главках и министерствах вспомнили о тех, кто всегда назывался «хозяевами» в лагерях и реально мог навести там порядок. Это были воры в законе. Необходимо было лишь прекратить прежнюю политику изоляции и ломок и дать им зеленый свет, а там жулики сами заберут свое.

Ответственные и принимающие решения люди не просчитались. Воры быстро прекратили беспредел в зонах и установили свои порядки. Перестали гибнуть люди, бандитам указали их место, и для руководства это означало решение серьезной проблемы.

Тем временем воровская идеология вышла далеко за пределы запретных зон с зелеными вышками. Сумев убедить власть в способности удержать под контролем не только тюрьмы и зоны, но и весь преступный мир в стране, воры быстро заполняли регионы и города своими смотрящими. Даже испокон века «красные» Урал и Сибирь стали медленно, но верно «чернеть».

Связь воли и зоны стала прочнее. Смотрящие на свободе собирали общак и передавали почти легально смотрящим в лагерях, а те в свою очередь распоряжались им по воровским понятиям. Двухмиллионная масса зэков наконец перестала вариться в собственном котле и обрела новых хозяев.

2

Зона, в которой я находился, была расположена в лесном массиве на окраине небольшого уральского городка.

Мне было всего 22 года, но я уже занял положение смотрящего – я всегда стремился к лидерству, да и природа не обделила меня необходимыми для этого качествами.

Мои романтические взгляды на собственную роль в жизни во многом обусловили отношения с администрацией, и срок мой протекал преимущественно в штрафных изоляторах. Я баламутил народ, и пусть он – народ – не разделял моих «страданий», в моей молодой душе играло чувство превосходства над массой.

Даже сейчас, вспоминая переживания тех лет, не возьмусь утверждать, что было тогда для меня важнее: понимание и поддержка масс или же мое внутреннее гордое одиночество.

Зона еще не расшаталась до воровского уровня и во многом еще отливала «красноватым» цветом. Проблем хватало, поскольку машина уголовно-исполнительной системы продолжала по инерции работать против моих традиционно арестантских амбиций. Помощь пришла совершенно неожиданно, но не изнутри, а извне. К этому моменту из шестимесячного срока в помещении камерного типа пять я уже отсидел и через месяц намеревался выйти в зону.

В камере нас сидело несколько молодых и веселых ребят. Ночами мы резались в карты, утром, во время прогулок, разгоняли по изолятору чай с сигаретами, а днем просто дрыхли. Жизнь текла размеренно и неинтересно. И вот как-то ночью дверь нашей камеры неожиданно отворилась, а обычно в первом часу мы чувствовали себя спокойно, поскольку после отбоя в 21.00 жизнь в подвале замирала и никто нас не тревожил.

Не успел ключ провернуться в замке, карты как ветром сдуло. В камеру вошел молодой плотно сбитый парень. Он был совсем не такой, как мы, – в белой футболке, джинсах, красивых туфлях. На шее у него на толстенной цепи висел огромный золотой крест. От аромата дорогого парфюма мгновенно засбоили наши одичавшие обонятельные рецепторы.

Типичный молодой славянин с волевым лицом, он стоял посредине нашей маленькой камеры и тепло улыбался. В его светло-серых глазах читались нескрываемое удивление и восхищение. Дверь камеры за его спиной не захлопнулась, а лишь мягко и бесшумно притворилась невидимой рукой.

Мы медленно привстали и сдержанно поздоровались.

– Игорь, – произнес вошедший и протянул руку.

Мы пожали ее, поочередно назвав свои имена, и все вместе присели на корточки. В ходе беседы выяснилось, что Игорь недавно назначен ворами смотрящим за городом, к которому примыкала наша зона. Ему было 19 лет, и он никогда не сидел в тюрьме. Это был типичный представитель нового поколения преступного мира. Открытый и прямолинейный, он просто излагал свои взгляды по поводу необходимости наших совместных действий. От него мы узнали, что мелкие коммерсанты в городе полностью находятся под его контролем и теперь никаких проблем со сбором продуктов, сигарет и чая для нужд лагерных сидельцев не будет.

Но самое главное было в том, что Игорь сумел наладить доставку общака непосредственно в зону. Он рассказал, что стоящие за ним люди провели переговоры с руководством лагеря и пришли к соглашению. Наша задача заключалась в правильном распределении. Мы ликовали. Наконец открывались возможности для настоящих дел...

Коротко переговорив по существу, мы определились: через месяц, когда я выйду в зону, мы начнем принимать первые скопившиеся на свободе партии общакового груза, и уже минут через пятнадцать перешли к общим разговорам.

Через какое-то время открылась дверь, и в проеме возник явно нетрезвый майор с сигаретой в зубах. Не глядя на нас, он обратился к Игорю:

– Ну, пойдем моих уродов встряхнем?

– Сейчас пойдем, еще пару минут, – ответил Игорь, и майор, согласно кивнув, прикрыл дверь.

Игорь тут же сообщил нам, что майор – это ротный офицер.

Тут просто необходимо сделать отступление и описать базовые принципы охраны лагерей того времени. Все сотрудники, состоявшие на должностях внутри зоны, относились к ведомству Управления исправительно-трудовых учреждений и подчинялись непосредственно начальнику колонии, или Хозяину. Охрану же внешнего периметра и этапирование заключенных осуществляли подразделения внутренних войск. По сути армии. На вышках стояли солдаты-срочники, которые проживали в казарме близ зоны и по своему положению мало отличались от нас, зэков.

Формально управление исправительно-трудовых учреждений, как и внутренние войска, подчинялись одному ведомству – Министерству внутренних дел, однако профильные задачи и, соответственно, начальники на местах у них были разные. Так, главным должностным лицом внутри зоны в отсутствие Хозяина являлся дежурный помощник начальника колонии, сокращенно ДПНК. Его непосредственным помощником был начальник войскового наряда – НВН, который подчинялся уже не Хозяину, а ротному, и имел в своем распоряжении несколько прапорщиков. Таким образом, стоявший на вышке часовой, дежуривший на КПП офицер и даже прапорщик, охранявший нас в штрафном изоляторе, – все они непосредственно подчинялись одному командиру – ротному.

Так что Игоря сопровождал со свободы до нашей камеры большой начальник.

– Это ротный, – сказал Игорь. – У него в части солдаты страх потеряли, пьют и бегают в самоволку. Просит провести воспитательную беседу. – Он улыбнулся, и добавил: – Представляете, у меня близкого друга в армию забрали. Во внутренние войска, блин, и захерачили аж на Дальний Восток. Полгода уже там мается. Недавно закон вышел, чтоб солдаты по месту жительства служили, и мы его скоро переведем сюда, в часть при зоне. Все формальные вопросы уже решены. Будет в роте наводить воровской ход.

Теперь мы все уже дружно рассмеялись, хотя сказанное Игорем имело очень серьезный смысл. Вновь открылась дверь, и мы тепло простились с нашим новым смотрящим, а потом еще долго и оживленно говорили, говорили, говорили...

По прокуренной камере витал тонкий аромат дорогого парфюма и бередил наши воспаленные умы...

3

Мой выход из ПКТ в зону был обставлен по высшему разряду. Всю первую ночь пьяная «правильная» молодежь слонялась из барака в барак. Пили за здоровье воров, матерей и по традиции – всех тех, кто не дожил до этого дня.

Все было на удивление спокойно. Дежурная смена сознательно не выходила из части, заручившись моим устным обещанием, что никакого криминала не будет.

Должен признаться, это была единственная на моей памяти массовая пьянка, когда ни одного стекла, ни одного лица не было разбито. Ночь прошла спокойно, с точки зрения дежурной смены, а наутро я собрал всех у себя в бараке, и с этого дня жизнь в лагере начала обретать новые формы.

Отношение сотрудников ко мне кардинально изменилось – действовал исключительный авторитет Игоря в городе. Его откровенно боялись. Не было дня, чтобы какой-нибудь офицер при встрече со мной не передал от него привет. О прапорщиках и говорить нечего – они, как груженые самосвалы, тащили в зону грелки с водкой, примотав их к телу. Водка в зоне – вещь, конечно, нужная, но все это мелкие радости отдельных личностей, а потому к моим высоким амбициям отношения не имело.

Первый долгожданный общак завезли примерно через неделю после моего выхода из подвала. Средь белого дня открылись шлюзовые ворота КПП, и через всю зону промчалась белая «восьмерка». Когда она въехала на территорию производственной зоны и остановилась у здания штаба, из нее вышли три человека. Одним из приехавших был Игорь.

Я ждал их в кабинете начальника производства, хитрого и вечно пьяного подполковника-татарина, который сразу же удалился, как только на пороге появились гости.

– Вот, познакомьтесь, – сказал Игорь и представил меня двум своим спутникам.

Один был просто водителем-охранником. Но вот второй...

– Леха, – сказал Игорь, указывая мне на молодого, коротко стриженного парня. – Тот самый, про кого я тебе говорил. Приехал несколько дней назад с Дальнего Востока.

Я с удивлением смотрел на этого здоровенного амбала, который волею судьбы оказался на службе отечеству в войсках МВД.

– Сейчас у него отпуск, кино, вино и девочки, – добавил Игорь. – Ну а потом отправится в роту, наводить порядок.

Пока мои пацаны разгружали багажник «восьмерки» и растаскивали по разным закуткам коробки с чаем, сигаретами, конфетами и всякой необходимой в зоне мелочью, мы предметно поговорили минут двадцать.

Игорь дал мне номер своего городского телефона и, указав на несколько стоящих на столе аппаратов, сказал:

– Один из них имеет выход через восьмерку. Сейчас татарин придет, узнаем конкретно, и, если возникнет необходимость, звони отсюда мне в любое время дня и ночи.

Татарин появился довольно скоро и сразу начал возмущаться тем, что машину разгрузили без него. Как позже выяснилось, Игорь договорился с этим подполковником завезти гуманитарную помощь для работяг, перевыполнявших норму выработки. И теперь, поняв, что его тупо развели, татарин пытался выпросить хотя бы пару коробок. Его заверили, что работяги не останутся без внимания, и на этом спор завершился.

Стало понятно, что машина в зону больше не заедет. Эта акция по сути была одноразовой.

Надо отметить,что руководство колонии при всех описываемых событиях особо не старалось включать «зеленый свет» откровенно воровскому движению. В лучшем случае меня просто не трогали, не подвергали изоляции моих людей, и этого уже было предостаточно.

Опера спокойно наблюдали за моими действиями. Они знали все, но по обыкновению делали вид, что ничего не ведают. Я крутился как пчелка и, понимая важность момента, выжимал из любой ситуации максимум. Основной задачей для меня было решение проблемы изолятора. Если санчасть была открыта для заноса и распределения общака, то штрафной изолятор являл собой хорошо укрепленный, локализованный участок, где круглые сутки дежурит постовой.

Метод, использованный мной, не был оригинальным. Его использовали и в других лагерях, но я опирался на исключительную поддержку того самого Лехи из роты внутренних войск.

Вот как это выглядело на практике...

4

Для начала хотелось бы коротко описать, как готовится этот процесс. Обычная простыня разрезается на узкие полосы, которые сшиваются таким образом, что получается нечто, подобное кишке. Ее так и называют «кишка». Затем ее заполняют по отсекам сигаретами и чаем и вновь сшивают.

Ночью, когда в дежурке все дремлют, пара самых шустрых пацанов обматывают себя вокруг тела этими «кишками» и, соблюдая меры предосторожности, выдвигаются в сторону запретной зоны. Здание изолятора тыльной стороной почти везде примыкает к основному периметру. Так распорядились архитекторы уголовно-исполнительной системы, справедливо полагая, что запретная зона с ее вышками уязвимым местом являться по определению не может.

Однако еще как может. Этот метод «подогрева» изолятора мы называем «десантом». Пацаны раздвигают колючую проволоку и выходят на внутреннюю тропинку контрольно-следовой полосы, по которой в определенные часы совершают обход наряды дежурных смен. Таким образом, оказавшись на территории ярко освещенной запретки, на виду у стоящих на вышках солдат, пацаны быстро пробегают метров сто до изолятора, где вновь преодолевают проволочный забор и оказываются прямо перед окном одной из камер. Там их уже ждут и, раздвинув стальные жалюзи, половой доской, готовятся принимать грузы. Один встает на плечи другому, и «кишка», словно спагетти, мгновенно втягивается в камеру.

Все делается очень быстро, тихо и слаженно. Потом тем же путем назад, до барака, и на этом достаточно рискованное мероприятие завершается.

Главной помехой «десанту» служат часовые на вышках. Поскольку основное заграждение не преодолевается, солдаты не могут открывать огонь по объектам на внутренней стороне периметра, однако шум поднять вполне способны.

В нашем случае страховка от этого была надежней некуда. Леха дал солдатам конкретные инструкции, и они молча, с любопытством наблюдали с вышек за нашими действиями.

Вообще, надо сказать, Леха был молодец. Бесцеремонный и жесткий по натуре, он неукоснительно и четко исполнял волю Игоря. За короткий срок этот кандидат в мастера спорта по боксу влился в жизнь казармы и стал правой рукой ротного. Солдаты боялись его как дьявола. Наша ставка на войска полностью себя оправдывала, и место Лехи во всем движении переоценить просто невозможно.

Ночами я пробирался на промзону, где в распоряжении у проживавшего там кладовщика по прозвищу Жид были ключи от всех помещений. Мы открывали кабинет Татарина, и я связывался с Игорем, когда это было необходимо.

Машина с «общаком» в зону больше не заезжала. Зато она стала заезжать в часть внутренних войск, причем в любое время и без какого-либо противодействия ей. Запуганные исполнительные солдатики вразмашку кидали через заборы казенные брезентовые рюкзаки, набитые всем чем можно, вплоть до сала. Многие грузы попросту не долетали и зависали на колючей проволоке, что требовало дополнительных действий по их возврату.

Определилось одно наиболее благоприятное место для перекида. В дальнем углу жилой зоны была расположена котельная, которая отапливала углем весь лагерь. Там работали зэки-кочегары во главе с бригадиром. Работали и проживали они там круглый год. Здание котельной по прямой замыкало правильный треугольник, и двор ее выходил аккурат на вышку. Территория была идеальной для перекида еще и потому, что со стороны зоны не просматривалась. Войдя во двор, можно было, подняв голову, спокойно, не повышая голоса, разговаривать с часовым. Это была наша вышка! Обслуга котельной выполняла роль связного. Если солдат позвал меня, они бегут за мной в барак. И летят, летят рюкзаки с чаем, куревом, конфетами, салом, водкой!

Мне лично не довелось служить отечеству, поскольку к 18 годам я уже имел за плечами реальный срок, однако уважительно отношусь к нашей армии за ее умение беспрекословно исполнять приказы старших по званию...

5

Добившись определенных успехов на пути к поставленной цели, каждый человек испытывает чувство удовлетворения от проделанной работы. Однако говорят, что ружье, висевшее на стене в первом акте, обязательно выстрелит во втором.

И со мной случилось то же, с той лишь разницей, что выстрелило не ружье, а автомат. Это произошло совершенно неожиданно, когда привычный к спокойствию часовых «десант» в очередной раз побежал по тропинке периметра.

Солдат, стоявший на вышке против изолятора, был, как потом выяснилось, родом из горских районов Кавказа. Прокричав стандартную команду: «Стой, стрелять буду!» – и не увидев подчинения (пацаны продолжали бежать), часовой открыл одиночный огонь в воздух и включил тревожную сирену.

Если бы мои ребята в этот момент развернулись и побежали назад, все обошлось бы. Однако чувство долга, которое я воспитывал в их молодых сердцах, не позволило им бросить незавершенное дело.

Пацаны привычными движениями забросили «кишки» в окно камеры, но этого времени вполне хватило наряду дежурной смены, чтобы подтянуться к запретной зоне. Сменой руководил старший прапорщик по имени Мурат. Моих ребят поймали и привели в изолятор, где жестоко избили в прогулочном дворике, подвесив на наручниках.

На следующий день их водворили туда на 15 суток, и они пили и курили то, что сами же передали накануне ценой жестоких побоев. Ничего особенного тут не было и даже закаляло у молодежи братские чувства.

Прапорщики наши служили по контракту и вне работы были обычными вольными людьми. Их связь с армией была формальной. Это были взрослые люди, и вряд ли даже сам ротный мог оказать на них влияние.

Я уже говорил, что в целом проблем с ними в последнее время не возникало. Они жили на получаемую раз в несколько месяцев зарплату и в отличие от солдат-срочников не питались казенными харчами. Жизнь за забором была дорогой, и почти все они были озабочены поиском побочных заработков в зоне. Обыкновенный чай стоил хороших денег из-за нелепого запрета власти. Одним словом, в зону они тащили кто что может, и, соответственно, отношения с ними были вполне партнерские.

Однако Мурат отличался от всех прочих. Это был физически крепкий азиат, из тех, кто рано покинул родные степи, и порядком обрусевший. Он был крайне немногословен с сослуживцами и тем более с нашим братом – заключенными. Его замкнутый и суровый вид начисто отбивал желание входить с ним в контакт. Мурата не считали своим ни сотрудники, ни зэки. Вспоминая его сейчас, не могу сказать, что он по натуре был кровожадным, однако иной раз жестоко избивал заключенных. Как правило, это случалось, когда грубо задевали его самолюбие. Если ему приходилось отвечать на какие-либо вопросы, он был краток и возможности продолжить беседу не предоставлял. Все знали, что у Мурата был один друг, тоже прапорщик из его смены по прозвищу Рыжий. Они и на свободе, и в зоне всегда были неразлучны.

Позднее Рыжего, когда он заносил в лагерь то ли чай, то ли водку, прихватили опера, и его уволили. Мурат остался в одиночестве и явно не собирался обзаводиться на работе новыми друзьями.

После случая с моими ребятами я начал наводить о нем справки. В первую очередь меня интересовали его отношения с Рыжим. Что их связывало? Один был коррумпирован до мозга костей, другой – прямая ему противоположность.

Собирая сведения о нем, я не нашел ни одного зэка, с которым Мурат поддерживал бы неформальные отношения, и меня это выводило из себя.

– Что, даже закурить никому не давал? – интересовался я.

– Не курит он, – слышал я в ответ, и мой интерес к этому человеку подогревался еще больше.

Второй вопрос: «Почему стрелял часовой?» разрешился очень быстро. Солдат просто задремал и не сразу понял, что происходит. Одним словом, растерялся. Его сняли с нарядов и послали убирать помет в собачьих будках, не забыв для всеобщей профилактики «наказать».

Иными словами, шум быстро улегся, и в целом наши интересы не пострадали. Бегать «десантом» по-прежнему продолжали другие пацаны, и все бы ничего, если бы не Мурат.

Я должен был как-то решить с ним вопрос о невмешательстве, и моя голова усиленно работала в этом направлении. Не обнаружив никаких зацепок в его «моральном облике» и следуя принципу о необходимости «разговаривать» с людьми, я в итоге настроился на встречу с Муратом.

6

Следующее после описываемых событий дежурство Мурата было дневным, и с самого утра я следил за всеми его передвижениями, чтобы где-нибудь оказаться с ним один на один.

То он находился в дежурке, где было по обыкновению многолюдно, то передвигался куда-то в сопровождении подчиненных.

На ходу подобные разговоры не ведутся. Я это прекрасно понимал, и поэтому, когда он шел куда-то один, лишь смотрел ему в след. Вечером заступила другая смена, и день прошел впустую. Размышляя о Мурате, я прокручивал в голове варианты предстоящего с ним разговора и ни к чему конкретно не приходил. Я ничего не знал об этом человеке. Он был закрыт для меня, и стало очевидно, что предстоит полагаться на экспромт.

Мурат заступил в ночь следующего дня. Зная о том, что в отличие от остальных он не позволяет себе спать на службе, где-то во втором часу я вышел из своего барака и направился к дежурной части.

Зона спала, а я шел мимо безмолвных двухэтажных зданий и усиленно отгонял одолевающие меня мысли. Я волновался, и осознание этого факта угнетало меня еще больше.

– В конце концов я – лидер. За мной стоят реальные силы, и каким бы "правильным" не считал себя этот Мурат, он должен понимать это.

Поднявшись на второй этаж и войдя в помещение, я обрадовался: за пультом связи сидел, откинувшись в кресле, Мурат и был он один. Вся смена дрыхла в соседних кабинетах.

– Зачем пришел? – спросил он спокойным, ровным тоном.

– Поговорить, – сказал я ему в унисон.

Он потянулся к бокалу на столе, отпил глоток и, опять откинувшись на спинку, молча уставился на меня.

– Четыре дня назад ты поймал на запретке двух моих людей. Зачем было их бить, если потом обоих посадили на 15 суток? Двух наказаний не бывает. – Я старался говорить спокойно и кратко.

– У вас не бывает? – спросил он, сверля меня взглядом.

Узкие от природы щели век скрывали от меня его глаза, и это вызывало непривычное чувство, будто он видит меня, а я его – нет.

– У вас, у нас – какая разница.

Голос мой звучал уже жестче.

– Большая разница. Ты – это ты. А я – это я, – закончил он спокойно и как будто устало.

Я окинул его глазами и задержался на его скрещенных под столом ногах. Они были обуты в хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска. Я смотрел на эти сапоги и вдруг представил, как эти подошвы разбивали лица и ломали ребра дорогих мне пацанов. Злость быстро поднималась от груди к голове, и я наконец забыл о необходимости скрывать свои чувства.

– Послушай, Мурат, – мой голос дрожал от возбуждения, – я не позволю тебе проливать кровь людей, что бы ты о себе ни думал.

Ни один мускул на его лице не дрогнул.

– Ты вздумал мне угрожать? – спросил он.

– Я хочу тебя уважать! – скороговоркой произнес я заученную для таких вопросов фразу.

Теперь уголки его губ растянулись в гримасе.

– Все сказал? – спросил он с явной долей ехидства, и, поняв что разговор продолжать не имеет смысла, я развернулся и пошел к выходу.

Возвращаясь, я был погружен в себя настолько, что прошел мимо собственного барака.

Ощущения были противные. Я снова и снова, будто мазохист, вытаскивал из памяти картину нашего разговора и каждый раз ненавидел себя еще сильнее.

– Ну зачем я пошел туда, если не смог закончить разговор?.. Почему позволил себе вскипеть?.. Надо было мягко и терпеливо расшатать его, пока в итоге он сам не начал бы нервничать... Наконец, что хорошего я скажу своим пацанам, которые сейчас наверняка корчатся от боли на нарах?..

Я ворочался всю ночь и заснул только под утро. Летнее солнце следующего дня заметно притупило вчерашние переживания. Сердце остыло, а мозг включился в обычный режим.

«Посмотрим, – думал я теперь. – В конце концов, не идиот же этот Мурат. Лицо свое сохранил, надо отдать ему должное, но ведь выводы-то в любом случае сделал».

Я вспомнил свои вчерашние переживания, и мне стало весело. «Что это я так распалился ночью? Надо беречь себя в будущем от таких ущербных настроений».

Вокруг меня привычным образом двигались массы и масти. Все говорило о том, что мое слово для них – Закон. Жизнь продолжалась!

7

Спустя несколько дней после описанных событий я получил маляву из изолятора. Ребята обычно сообщали, сколько и чего получили в результате «десанта», и вкратце курсовали о скудных подвальных новостях.

Но тут все было иначе, и по мере чтения я, словно бык, наливался кровью. Камера, в которую посылаются «кишки», называется «котловой» – своего рода котел, куда поступает и откуда затем распределяется общаковый груз. Там сидят самые ответственные и серьезные арестанты, и случайным людям попасть туда невозможно. Эта камера оборудована специальными тайниками для хранения общака. Войдя в нее, посторонний человек увидит одни только доски на полу и голые стены. Если ему сказать, что здесь в настоящее время находится не один десяток килограммов разного груза, как-то: чая, сигарет, продуктов питания, а также различного необходимого для маскировки строительного инвентаря, краски, цемента и всякого рода железа, он не поверит. А если попытается заглянуть под пол, то обнаружит, что доски плотно приколочены.

Одним словом, общак – дело крайне серьезное. Халатность недопустима и может стоить виновному очень и очень дорого.

Так вот, в маляве сообщалось, что утром пришел Мурат с помощниками и заставил всех выйти из камеры. Обычно во время обысков все выходят в коридор, но один человек обязательно остается внутри. На этот раз Мурат вывел всех даже не в коридор, а посадил в другую пустующую камеру. Последний, оставшийся по обыкновению, не захотел выходить, и Мурат, несколько раз ударив его, грубо вытащил наружу.

После этого в камере подняли полы, ломами вскрыли все ямы и вытащили буквально все.

Вызвали сварщиков и заставили наварить дополнительные прутья на жалюзи окна. Залили пол цементом, перемешанным со стеклом, и забили накрепко половые доски.

В общем, давление у меня было, как в огнетушителе, однако на этот раз я ни минуты не сомневался и четко знал, что буду делать.

Тут же, не дожидаясь конца рабочего дня, я отправился на промзону, вошел к Татарину в кабинет и с ходу сказал, что мне надо срочно позвонить Игорю. Он сидел за столом, склонившись над бумагами, и молча показал на телефон.

Я поднял трубку и добавил, что мне надо поговорить с Игорем без свидетелей. Татарин, видимо, не ожидая такой наглости, приподнял на лоб очки и посмотрел на меня с некоторым удивлением. Я тоже глядел на него в упор и молча ждал. Наверное, весь мой вид выражал огромное напряжение, и Татарин, захлопнув папку, медленно поднялся, закурил сигарету, повернулся к двери и, буркнув: «У тебя две минуты», вышел в коридор.

Я уложился в одну минуту. Внутреннее напряжение спало сразу, как я положил трубку. В барак пришел уже ровным и спокойным, как обычно.

Никто не собирался опускать руки. В подвале работа продолжалась: копали ямы, ломали стальные прутья. Временно «котловой» сделали соседнюю камеру, куда частично переместился контингент из прежней.

«Десант» побежал этой же ночью, а бывшие с Муратом на шмоне прапора оправдывались и материли своего начальника. Их можно понять. В их мире приказы не обсуждаются.

Все последующие дни не было никаких поворотов в уже установившемся порядке. Рюкзаки летели с вышки, больные и страдающие в подвале зэки были сыты. Жизнь лагеря шла своим чередом.

Отчитываясь как-то ночью перед Игорем о принятом накануне грузе очередного общака, я вспомнил о Мурате и вслух отметил, что не вижу его в зоне уже несколько дней.

Игорь на том конце провода рассмеялся и сказал, что с ним виделись его ребята и поговорили предметно. Это было хорошей новостью. Все-таки не по возрасту «конкретным» парнем был этот Игорь.

8

Мурат не вышел на работу и в следующую смену. В городе его тоже никто не видел. В зоне знали только то, что он на больничном. Потом кто-то из прапоров встретил в городе Рыжего, и тот обмолвился, будто Мурат нарвался на молодых отморозков с битами и теперь лежит дома со сломанной рукой.

Никто не связывал «болезнь» Мурата с нашим конфликтом. Знали об этом лишь близкие мне люди, включая избитых им пацанов. Всезнающий оперативный аппарат тоже не обнаруживал своей осведомленности по этому поводу. Может, знали, а может, и нет. У оперов тоже было непростое время, и лежали у них в шкафу свои скелеты.

Накануне один предприимчивый оперативник пообещал всем сотрудникам помощь в покупке дефицитного на тот момент сахара по смешным ценам. Коллеги, а их несколько сотен, собрали приличную сумму. Кто на мешок, а кто на десять. Опер взял эти деньги и пропал. Его ругали на чем свет стоит до тех пор, пока однажды он не подъехал к штабу на собственном «мерседесе», в костюме и при галстуке. Извинившись, он рассказал историю про то, как его кинули плохие люди и он вынужден был занять деньги для расчета с коллегами. Тут же вернул все долги, уволился со службы и навсегда исчез в неизвестном направлении.

Все были несказанно довольны. Ведь мог и не вернуть...

Рассказываю это для того, чтобы читатель не сравнивал описываемое время с настоящим и напрасно не задавался вопросом типа: «А как же милиция?»

С основными действующими лицами этого повествования я встречался позднее на свободе и знаю случай, когда при выезде на очередную «стрелку» в силу нехватки стволов у начальника городской милиции был позаимствован табельный пистолет.

Поверьте, я знаю о чем пишу. В те времена так стремительно рождались новые поколения, что разница в возрасте могла быть несоизмеримо меньше разницы во взглядах и нравах. Я был не намного старше того же Игоря, но поколение щипачей-домушников, к которому я относился, уже не казалось вершиной преступного мира.

Чем больше денег ты украл или отнял, тем сильнее твои амбиции, связи и, соответственно, красивее образ жизни. Много ли можно украсть из кармана? В стране появилась реальная, грубая сила, которая подчиняла себе все слои населения. К ней можно было относиться как угодно, но не считаться с ней было невозможно.

Вот с этой реальной силой пришлось столкнуться и Мурату.

Впервые после его выхода с больничного мы встретились в зоне примерно через месяц. Левую руку он держал в кармане галифе, и это сразу бросалось в глаза знающему человеку. Лицо выглядело осунувшимся и бледным. Было ясно, что весь месяц он не выходил на воздух. Однако на этом все внешние изменения заканчивались. Он имел тот же нелюдимый и суровый вид, походку вразвалку, и от него по прежнему исходило чувство собственного достоинства, присущее сильным, волевым людям.

Я стоял на проверке, когда, обходя строй, Мурат считал нас, и впивался глазами в его лицо, с нескрываемым любопытством пытаясь поймать его взгляд. Это было скорее даже вызывающее любопытство.

Мурат прошел мимо, так и не удостоив меня своим вниманием, и все-таки каким-то внутренним чутьем я понимал, что он думает обо мне. Наконец я начинал видеть его, и понимание приходило само: Мурат сломлен...

Так оно выглядело и дальше. Появляясь в изоляторе, Мурат обходил стороной «котловую» камеру. Его просто не узнавали. Он был максимально пассивен и избегал малейших конфликтных ситуаций.

Вначале никто не собирался расслабляться, и все ждали, что вот-вот Мурат явится в своем прежнем облике. Но проходили дни и месяцы, а он оставался все таким же.

Лето сменилось осенью, и как-то раз я зашел на склад к Жиду. Писарь его, завидев меня, выскользнул из-за стола и направился «покурить». Я что-то говорил Жиду, стоя у окна, и сквозь щель занавески машинально смотрел на скучный ландшафт производственной зоны. Мимо склада туда-сюда шныряли зэки и мастера, а писарь сидел на корточках у входа и курил.

И тут я увидел Мурата. Он неспешно, вразвалку шел по направлению к складу. Фуражка в правой руке, короткий ежик черных, будто смола, волос, портупея, галифе и хромовые сапоги.

– Мурат случайно не к тебе идет? – спросил я Жида.

– Вполне возможно, – сказал тот и отчего-то занервничал, беспорядочно выдвигая и задвигая ящики стола.

Я наблюдал, как Мурат, поравнявшись с писарем, что-то ему сказал. Писарь ответил, и Мурат вдруг резко повернулся на каблуках и той же неизменной походкой, размахивая фуражкой, двинулся в обратном направлении.

Зашел писарь.

– Где Мурат? – спросил его Жид.

– Ушел. Спросил, дома ли ты, я сказал, что дома.

Теперь уже я повернулся к писарю:

– Что еще ты ему сказал?

Писарь опустил глаза и ответил мне то, что я уже понял раньше:

– Сказал, что ты здесь.

Я молча направился к выходу. Всю дорогу я ощущал, что мой рассудок чего-то не может охватить.

Вроде бы все просто, Мурат не хочет встречаться со мной в силу известных нам обоим причин. К тому же у него могло быть к Жиду какое-то свое дело, и он не хотел светиться. Я думал и все больше запутывался. В конце концов, это было не так уж важно, если бы не один маленький нюанс: я отлично понимал, что Мурат НЕ БОИТСЯ меня.

Не знаю почему, но чем больше я думал об этом гордом человеке, тем больше я проникался к нему уважением. Это было какое-то сильное чувство, намного сильнее ненависти и злобы, поскольку его накал сохранялся и в последующие дни. Я не мог избавиться от него, от этих мыслей и в конечном итоге начал испытывать вину за причиненные Мурату страдания. Это было моим личным переживанием, которым я не мог делиться даже с близкими людьми.

Прошло еще некоторое время, и я уже нисколько не сомневался в необходимости сделать первый шаг для разговора с ним. Нужно было только подгадать время и место.

9

С тех пор прошло еще пару месяцев, в течение которых Мурат никак себя не обнаруживал. Я уже определился в своих мыслях по поводу предстоящего с ним разговора. И вот наконец появился отличный шанс.

К нам в барак пришла дежурная смена с плановым обыском. Всех выгнали на улицу, и прапора разбрелись по секциям. В моей секции оказались двое, одним из них был Мурат. Второй начал обыск с противоположного края, а Мурат оказался рядом с моим проходом. Однако ко мне в тумбочку не полез и начал с соседней. Он сидел на корточках, склонившись в узком проходе между кроватями, и медленно, будто с неохотой, перебирал чьи-то письма, вещи, разглядывал фотографии.

Я сидел у себя на кровати, смотрел на него и думал, что вот настал момент поговорить с этим человеком о жизни. О том, что я ничего личного к нему не имел и не имею, что у меня тоже есть свои обязательства перед людьми. Что мир суров, что лично я не сторонник калечить человека, и, может быть, если бы думал, что с ним обойдутся так жестоко, не стал бы ни к кому обращаться. Так получилось, и теперь надо это как-то понять нам обоим.

Размышляя таким образом, я взял бокал с горячим чаем, поднялся с кровати и подошел к Мурату. Поставил бокал рядом с ним и сказал буквально следующее:

– Мурат, на улице мороз, я вижу, ты замерз. Вот горячий чай, если не брезгуешь, можешь согреться. Мне ничего от тебя не нужно, я только думаю, что нам есть о чем поговорить с тобой. Однажды я сказал, что хочу уважать тебя. Это правда. У меня тоже есть своя гордость, но сейчас ты видишь, что я спрятал ее далеко. Скажи мне, где и когда мы сможем увидеться и поговорить по-мужски?

Мурат молча слушал эту тираду, не поворачивая головы в мою сторону, и на его каменном лице не шевельнулся ни один мускул.

Когда наконец я закончил, он медленно встал, повернулся ко мне лицом, и я впервые увидел его глаза. Черные и холодные, они несколько секунд смотрели на меня в упор, но не цеплялись, а как бы пронзали меня насквозь. Затем его веки опять сомкнулись в узкую щель, и, разворачиваясь к выходу, он наконец произнес:

– Нигде и никогда.

Даже не начав как следует обыска, он вышел из барака и скрылся в заснеженной зоне.

Какое-то время я стоял неподвижно, пока наконец меня, как в прошлый раз, не прорвало. Правда, на этот раз себя я берег, и поток моих внутренних негодований обрушился на Мурата:

«Кто он такой в конце концов, что я тут распинаюсь перед ним? Да у него порода ментовская, ему принципиально не дано понимать теплоту человеческих отношений. Подумаешь, руку ему сломали... а сам-то он сколько людей переломал? Или мы не люди для него вовсе? Он человек, а мы – нет... Сидел бы в юрте своей да чувствовал себя хозяином степей. Нет же, власти над людьми захотел... А люди – это не верблюды... Поделом свое получил. Не о чем с такими разговаривать... Никогда не поймут они русского языка...»

Вот в таком примерно настроении я пребывал какое-то время. Скажу сразу, злость быстро сменилось злорадством – возмездие состоялось.

Все вернулось на своё место. Ни потерь, ни приобретений. В течение следующего месяца я уже совсем забыл о существовании человека по имени Мурат. Главное состояло в том, что он по-прежнему «не дышал» в нашу сторону, а все морально-нравственные «тараканы» были навсегда изгнаны из моей головы. Сам туда их запустил, сам же и выгнал. Жирная-прежирная точка с этим Муратом.

Дела вертелись, зэки в подвале были довольны, а вместе с ними был доволен жизнью и я.

10

Был зимний уральский вечер. Над кочегаркой стояло огромное облако дыма. Мороз и запах угля – это особый запах, знакомый, пожалуй, каждому россиянину и напоминающий жителям больших городов об отсутствии привычных благ цивилизации. Его не спутать ни с чем другим.

Вдыхая его полной грудью, я с двумя «быстрыми на ногу» молодыми помощниками стоял на треугольном пятачке внутреннего дворика котельной и, подняв голову, кричал нервно суетящемуся часовому:

– Сильнее разматывай и отверни прожектор влево, зацепишь ведь сейчас, придурок!

Солдат, рискуя слететь с вышки, бросал рюкзаки, и мои пацаны ловили их на лету. Расторопно складывали в одном месте и опять ловили, ловили, ловили... То, что не долетало, доставали пожарными баграми, стараясь не задеть сигнальные провода.

Дело было привычным и продвигалось отлаженными до мелочей действиями. Обычно весь процесс занимал всего несколько минут. Вот и на этот раз все прошло споро и без сучков. Ближе к полночи, дождавшись успешного возвращения «десанта», я наконец отправился на промзону.

Игорь еще не спал, и после краткого «бухгалтерского» отчета мы еще немного поболтали. У него накануне родился сын, и я искренне поздравил его. Игорь был известен всем, и потому, выходя из кабинета Татарина, я поделился новостью с Жидом.

– Отметить надо бы это дело, – отозвался тот, запирая кабинет, и, подумав немного, продолжил: – Можно в гараж зайти. Там слесаря по просьбе Хозяина отремонтировали «Волгу» каких-то важных «членов» из администрации города. Три недели колдовали над ней. Можно сказать, из могилы подняли. Вчера ее забрали двое при галстуках, а сегодня в обед заехали и ящик водки выгрузили. Зайдем? – Жид смотрел на меня лукаво, скаля свои золотые коронки.

– Думаешь, еще не выжрали? – улыбнулся я в ответ.

Сквозь ржавые остовы того хлама, что когда-то назывался автомобилями, мы пробрались к гаражу местного автосервиса. Внутри находилось пятеро изрядно пьяных работяг. Все они были по уши в мазуте, и окружающая обстановка говорила о том, что это был их естественный вид.

На дне смотровой ямы виднелся ящик с непочатыми бутылками. Штук пять или шесть. Пустая тара, по обыкновению, сразу же разбивалась молотком, и в углу уже лежала приличная горка осколков стекла. Шуфутинский хрипло пел из динамиков старенького магнитофона. В общем, атмосфера была та еще, и, опуская несущественные детали, скажу, что завис я в том гараже почти до самого утра. Ох и крепкие же ребята эти слесаря!

Жид давно уже спал на заднем сиденье стоящего в ремонте «уазика», когда меня, еле стоявшего на ногах, провожали до ворот жилой зоны все пятеро «хозяев» вечеринки. Эти чумазые добрые «морды» были веселы и собрались провожать меня до самого барака. Я запретил им это и, растерев лицо снегом, двинулся в дальний угол спящего лагеря.

Проходя мимо дежурной части, я машинально поднял голову и сквозь замерзшие окна второго этажа увидел движущиеся внутри тени. Обычно смена просыпалась в половине пятого, чтобы через полчаса производить подъем в изоляторе. Я посмотрел на часы. Было только начало четвертого.

«Тоже пьют», – подумал я и ускорил неровный шаг.

Подходя ближе к бараку, я слышал, как заливались лаем сторожевые собаки на запретке в районе котельной.

– Смена караула, – отметил почти на автомате и порядком продрогший нырнул в тепло барака. Там не спали, ожидали меня. Я устало опустился на кровать и не спешил снимать телогрейку. По жизни непьющему, мне было тяжеловато справляться с непривычным состоянием.

– Бугор из котельной приходил. Тебя спрашивал. Говорил, на вышку зовут, – сказал один из ребят.

– Давно? – поинтересовался я.

– Минут сорок, может, час назад, – ответил другой.

Обычно так поздно меня не вызывали. Да и общак приняли весь еще накануне вечером. Но раз звали, значит, что-то важное.

– Пойди, узнай, что там, – сказал я одному пацану и начал снимать верхнюю одежду. Парень вернулся очень быстро:

– Я сунулся было туда, а там оперов полная кочегарка! Чуть не нарвался на них. Еле свалил, – пропыхтел он.

Возникла пауза. Кто-то обронил недоуменно:

– Че это они с постелей повскакивали и в зону приперлись?..

Теперь я уже окончательно потерял способность к трезвому рассуждению и, повалившись в одежде на койку, успел только сказать:

– Всё! Аут...

Меня еще долго мутило и кружило в лабиринтах пьяного забытья, и что-то тревожное вторгалось в мой мозг отдельными фрагментами: силуэты в дежурке... собаки... опера... И я окончательно провалился в сон.

Проснулся уже после обеда и сразу начал проклинать вчерашнюю водку. Состояние было таким, будто все мои внутренние органы сорвались со своих мест и тяжелой грудой лежат в нижней части живота. Голова раскалывалась, и глаза открыть было невозможно без дикой боли в висках.

Первое, что услышал я от своих пацанов, не сразу дошло до меня.

– Ночью на «пятаке» вышкарь застрелился. Управы понаехало – в зону выйти невозможно. Говорят, вся вышка мозгами забрызгана.

Я чистил зубы в умывальнике, тупо разглядывая в зеркале свою жалкую физиономию. Ледяная вода несколько притупила головную боль, и мозг постепенно начинал свою работу.

«Почему именно на нашей вышке, – пытался я рассуждать про себя. – Там стояли проверенные и подготовленные солдаты. Неужели Леха поставил новенького, забитого салагу, у которого девушка на гражданке вышла замуж за другого?»

Весь этот день я не выходил из барака. Никакой информации не было, а попытки бесплодных предположений уже порядком всех утомили. Все ждали 17.00, когда рабочий день заканчивался и руководство расходилось по домам. Тогда наконец можно будет подняться в дежурку и узнать от прапоров все новости.

Время медленно приближалось к вечеру, и, выйдя в коридор, я увидел своего начальника отряда, который открывал свой кабинет. Не раздумывая, я зашел за ним следом. Он тоже был уставший от всеобщей тревоги и с пяти утра находился на ногах.

– Говорят, солдатик башку себе разнес, – начал я без вступлений.

– Да нет, не солдатик это был, – сказал отрядник и поведал мне то, что я слушал с широко раскрытыми глазами.

Выйдя из кабинета, я прямиком отправился в котельную. Бугор с флегматичным видом сидел за столом и поглощал вареную картошку с селедкой.

– Рассказывай, – сказал я ему жестким тоном.

Бугор вытер рот полотенцем и начал рассказывать:

– Опера объяснительную брали, слышал ли кто выстрел. А мы все здесь в это время были. Тут хоть из пушки стреляй, никто ничего не услышит. – Он кивнул головой в сторону гудящих словно паровозы котлов.

– Мне это неинтересно, – прервал я его. – Ты сказал им, что меня ночью звали на вышку?

При этом я уперся в него взглядом.

Будто вдруг осознав нечто важное, Бугор заерзал на стуле и испуганно пролепетал:

– Нет-нет, что ты! Никому ничего не говорил...

Я поднес к его носу кулак и, глядя прямо в глаза, сказал:

– Смотри у меня.

Затем развернулся и направился к дежурке, чтобы пообщаться с разговорчивыми прапорами.

11

Спустя три дня после описанных событий, когда ажиотаж мало-помалу улегся, я появился на «пятаке». Свет прожектора, отражаясь от снега, слепил мне глаза. Я сидел на деревянном ящике и курил. Факт потери на неопределенное время ценной для меня вышки в этот момент был мне безразличен.

Имея к этому времени уже максимум информации о произошедшем, я хотел побыть наедине со своими мыслями.

А произошло вот что. Уволенный с работы бывший пропорщик по прозвищу Рыжий поехал с друзьями на охоту, где они удачно подстрелили лося. Разделив мясо и приехав домой, Рыжий пригласил Мурата обмыть это дело. Когда охотники, изрядно выпив, разъехались по домам, они с Муратом остались вдвоем и между ними произошел конфликт. Что не смогли поделить два закадычных друга, теперь уже навсегда останется тайной. Явными остаются лишь факты. Во время драки пьяный Мурат ударил Рыжего кухонным ножом и попал прямо в сердце. Рыжий умер почти сразу. Это было часов в десять вечера.

Поздней ночью, придя в себя и осознав, что произошло, Мурат пришел к себе домой, надел форму и отправился к зоне. Караульный, отлично зная старшего прапорщика, пропустил его на тропу внешнего периметра. Пройдя по нему до угла, к которому с внутренней стороны примыкала котельная, Мурат по лестнице поднялся на вышку, снял с плеча солдата автомат и велел ему уходить. Солдат послушно поплелся в караулку.

Внизу во дворике кочегар вываливал из тележки шлак. Мурат крикнул, чтобы он позвал «смотрящего».

Кочегар тут же кинулся к своему Бугру, а тот в свою очередь побежал за мной в барак. Не застав меня на месте, Бугор вышел на «пятак» и сказал Мурату, что меня нет. Разумеется, Бугор не мог узнать Мурата – свет прожектора образовывал слепую зону.

– Иди найди его. Срочно нужен, – сказал ему Мурат.

Бугор согласно кивнул, но, вернувшись к себе, больше уже никуда не ходил. Он просто не знал, где меня искать, и сказал своим кочегарам не выходить на «пятак» ближайший час-два. За это время произойдет смена караула и бегать среди ночи по лагерю уже наверняка не придется.

Изгнанный Муратом с вышки часовой дошел до караульного помещения и рассказал дежурному офицеру о том, что произошло. Тот, быстро оценив ситуацию, поднял по тревоге наряд, с которым и выдвинулся по направлению к объекту.

Когда они уже подошли к лестнице, Мурат приставил ствол к подбородку и нажал спусковой крючок.

Сегодня ночная смена в зоне пришла на работу не вполне трезвой. Днем они хоронили Мурата.

А я сидел на «пятаке», курил одну сигарету за другой, вспоминал прошлое и думал о настоящем. Снег вокруг блестел серебром, и только кусочки угля на нем не издавали блеска и смотрели на меня своими черными, азиатскими глазами.