Макс Махмаг

Два рассказа

Новый год в СИЗО

Был конец декабря 1995 года. В СИЗО готовились к торжественной встрече Нового года. Люди, где бы они ни находились и как бы трудно ни жили, всегда хотят праздника. Вчера еще вольный человек вдруг оказывается под следствием и в неволе. Размеренно-спокойный образ вольной жизни сменяется на «КПЗ – этап – тюрьма – допросы – суд и кутерьма». Для большинства это шок, который, резко оглушив, заставляет человека остановиться и осмыслить прожитую жизнь. Вспомнить все грехи, всех родных и друзей, а главное – на тюрьме все вспоминают о Боге. Здесь молятся все без исключения, но каждый по-своему: одни демонстративно, другие скрыто, так что и непонятно, кто более искренен. Просят же у Бога все одного – побыстрее выбраться из этой «хаты» на свободу.

«Хатой» на тюрьме называют камеру. В СИЗО было 106 хат, и хаты были разные: следственные и осужденка, строгачевские и общего режима, больничные и бабские, прессовые и ломовые, козловые и путевые, ментовские и пидарские, для малолеток и для хозбыков. Хаты на СИЗО были разнокалиберные: от одиночки до тридцатиместной. В СИЗО обычно сидело около 1000 человек.

Поступающие из ИВС (изолятор временного содержания, по-старому – КПЗ) после шмона находятся 2–3 дня в карантине. Это самые грязные хаты СИЗО, ибо долго в них никто не живет. В карантине опера и врачи знакомятся с каждым прибывшим и решают, кому где сидеть. Главное – рассадить следственных так, чтобы было меньше конфликтных ситуаций, с одной стороны, но и чтобы «жизнь в хате малиной не казалась» – с другой реальной стороны.

Наиболее яркое и доброе воспоминание от СИЗО – это встреча Нового года в одной из путевых хат общего режима. В хате было 18 шконок, то есть 9 двухъярусных нар, на которых размещаются 26 ± 2 человека. «Плюс-минус» означает, что почти каждый день кого-то «выдергивают» с хаты, а кого-то «закидывают»: «движение – это жизнь». Эти «тусовки» администрация производит по оперативным, покрытым тюремным мраком соображениям. Почти все хаты СИЗО переполнены выше крыши. Вот в этих условиях мы вынуждены были встречать Новый, 1996 год. А здесь встреча Нового года – это торжественный праздник, сопровождаемый (по крайней мере в те, уже далекие годы) специфическим церемониалом.

На тюрьме в каждой хате есть «смотрящий». Он «грузится» за порядок в хате, чтоб работали «дороги» и собирался «общак», он же отвечает за достойную встречу Нового года, чтоб было, что поставить на стол и чтоб не было конфликтов, как между собой, так и с администрацией СИЗО.

Готовиться к празднику начинают, как правило, за месяц до события. Из заходящих в хату «дачек» собираются на отдельный сидор различные «ништяки»: сгущенка и шоколад, конфеты и печенье, фильтровые сигареты и качественный чай – все то, из чего на Новый год сделают торты и другие угощения для общего стола.

За два-три дня до Нового года начинается изготовление тортов. Исходя из запасов, у нас их планировалось три: два хлебных и один из печенья. Хлебный торт «Мечта арестанта» делается из нескольких буханок «вольнячего» или, на крайняк, «хозяйского» хлеба. Каждая буханка разрезается вдоль на три-четыре ровных слоя, после чего они смазываются кремом и выкладываются крест-накрест в один большой торт. Крем готовят, смешивая варенье, масло, сгущенку или сахарный сироп – в зависимости от того, чем располагают. Торт из печенья состоит из наложенных друг на друга слоев различных печений, между которыми находится варенье или крем. Торты поливают сверху кремом, потом посыпают стружками шоколада, толчеными конфетами или просто сахаром. Особо выдающиеся мастаки из смеси оставшегося крема и толченого печенья строят на тортах замки с лебедями и вензелями. До Нового года торты стоят на столе, вызывая восторг и гордость братвы с одной стороны, и удивление и зависть «попкарей» с другой стороны тюремного глазка.

Итак, наступает 31 декабря. Подъем в 6 утра. На продоле неистово звенит звонок. Хорошо в тех хатах, которые расположены подальше от звонка. В 6.30 начинается раздача завтрака. Дают половник каши с куском хлеба. Смотрящий внимательно наблюдает, чтобы у всех было курево, чай и сахар, равномерно выдавая все это из общего сидора. Чай заваривают, подогревая воду кипятильником или «машиной». Машина, другое название – «бурбулятор», делается из двух кусков жести (от консервных или кофейных банок), между которыми оставляется зазор в 1–2 спички. Воду для чая (и любую потребную воду для купания или стирки) греют этими же приборами.

В 8 часов проверка. ДПНСИ (дежурный помощник начальника СИЗО) пересчитывает количество людей в хате, раздает письма с воли, собирает письма и заявления подследственных, записывает больных, называет фамилии тех, кому нужно собирать вещи: кому на этап, кому – на перекидку, кому – в карцер. Закончив сегодня с этими обыденными делами, ДПНСИ от имени администрации СИЗО поздравляет всех с Новым годом и желает всяческих благ. На этом ритуал проверки закончен, и хата начинает готовиться к «гулке», то есть к получасовой прогулке на свежем воздухе в одном из изолированных двориков СИЗО. Подготовка к гулке включает в себя: маскировку всех «кабур», то есть отверстий в стенах, через которые идет «дорога» (осуществляется связь с соседними хатами). Необходимо надежно спрятать все запрещенные предметы: бурбуляторы, заточки, штыри, лезвия, веревки и др. Далее нужно получше одеться: «не май месяц». Погода хоть и холодная, но лучше продышаться на дворике, чем хватать тубик в душной хате.

Пока братва гуляет на свежаке, попкари производят шмон хаты. Если обнаружат кабуру, то тот, кто числится в этот день дежурным по хате, идет в карцер на 10 суток. Если же обнаружат какой-либо предметный криминал, то «грузят карцером» того, в чьих вещах нашли предмет. Обнаруженную кабуру вызванные «хозбыки» забивают чопиками и замазывают цементом. Хозбыком называют осужденного, который не пошел в зону, а остался по каким-либо причинам работать в СИЗО. Отношение к хозбыкам пренебрежительное как с той, так и с другой стороны тюремной двери. Хотя они тоже могут приносить пользу: передавать малявы и другие «груза»

После шмона спецконтингент возвращается «домой» и приводит в порядок хату, которая после шмона имеет вид «будто здесь Мамай прошел». В это время по продолу делает обход лепила, который раздает имеющиеся в наличии лекарства и выслушивает – у кого что болит. Ритуал скорее формальный, нежели лечебный.

После двенадцати начинается раздача обеда. Он состоит из супа и каши, которые вместе помещаются в одной «шлемке» и хлеба. «Баландер» («хозбык», раздающий пищу) поздравляет всех с Новым годом и последним обедом в старом году. Обед сегодня чуть погуще, чем в обычные дни, а может, это только кажется из-за праздничной обстановки и красующихся на столе трех тортов.

После обеда хата перекуривает и чутко вслушивается в шумы на продоле: наступает время раздачи дачек. Хата затихает и слушает – подойдет ли к нашей двери раздатчица, а также – какие хаты сегодня «поймали дачку». Исходя из полученной информации делается вывод – куда следует сегодня обратиться за помощью (это если хата «на голяках» по куреву, чаю или сахару). Если же в хате «полно с избытком», то решают, куда и как (через попкаря или «дороги») следует направить братскую арестантскую помощь.

Дачка – это праздник арестанта. По тому, чего и сколько получает человек с воли, в хате складывается мнение о его возможностях. По разговорам-базарам, на воле все были крутые, ходили в «рыжих перстаках и цепурах», катались исключительно на «Мерсах», курили только «Мальборо», а пили только «Багратион» или «Наполеон». По разговорам, у всех «туча» богатой и влиятельной родни, которая только о данном человеке и думает. Но это только слова. Реальное мнение о том, кому ты нужен на воле и какой «Мальборо» ты там курил, складывается в хате (а также и у администрации СИЗО) по тому, чего и сколько ты получаешь с воли в дачках.

На Новый год дачек бывает много. Особенно к «первоходам» общего режима. К строгачам дачек заходит значительно меньше. В строгих хатах сидят те, у кого за плечами уже несколько ходок. У многих из них уже не осталось на воле ни родных, ни близких, которые бы о них заботились. Поэтому общий режим всегда делился своими дачками со строгачами. «По возможности и по совести».

 

К ужину начинают доставать «затаренный» инструмент и «открывать кабуры», то есть пробивать забитые хозбыками отверстия в стенах, либо делать новые. «Дорога» должна работать во что бы то ни стало. Сначала по «дорогам» пускают «малявы», в которых, помимо новогодних поздравлений и новостей (кого и куда раскинули), выясняется, у кого в чем нужда. Тем хатам, где имеется нужда в куреве, чае, сахаре или в чем другом, солидарно оказывается помощь. За этим следят смотрящие за продолом, за крылом, за корпусом. Под Новый год «дороги» работают напряженно: идут «груза» на больничку и на строгачей, на осужденку и на карцера.

Особое внимание оказывается «жмурикам», то есть тем, кто, получив «вышку», сидит в одиночке и годами ждет ответа на свои «касухи» или «помиловки». Ни свиданий, ни дачек жмурикам не положено. Спасают только «дороги» и братская взаимопомощь. (Сейчас, в связи с отменой смертной казни, жмуров уже нет. Теперь это «пожизненные» – «пыжи».)

17 часов. Началась раздача праздничного ужина. В связи с Новым годом вместо каши дают картофельное пюре. Кроме этого, дают «положняковый хозяйский чай» и по ложке сахара на человека. Весь сахар хата единогласно отправляет через баландера на карцера.

После ужина заваривают «индийского купца». Но это для тех, кто бережет печень и зубы и кому нравится пить обычный чай. Для тех же, кто любит чай покрепче и хочет «поймать бодряк», запаривают «чифир». Но если для купчика достаточно вскипяченной кипятильником воды, то «чифир» после заварки нужно еще «поднимать», то есть, долив немного воды, заварку нужно еще слегка прокипятить. А здесь не обойтись без «дров». Их делают из полиэтиленовых пакетов, матрасной ваты и бумаги, складывая все это слоями и скатывая в плотные рулоны. Правильно сделанные дрова горят без дыма и дают ровный огонь. Если попкарь увидит в глазок дым в хате, то всех выгонят на продол и учинят общий шмон – поэтому дрова в хате горят без дыма.

Запарив купец и подняв чифир, начинают накрывать на стол, разрезать притомившиеся торты и рассаживаться «согласно купленным билетам». «Астра» и «Прима» уступают место различным «фильдеперсовым» сигаретам с фильтром. Братва начинает «забег в толщину» до Нового года включительно. Попкарь на продоле, злой, что его дежурство попало на праздник, стучит в дверь той или иной хаты, призывая угомониться и не шуметь.

– Иначе вызову маски-шоу, а они сейчас наверняка все бухие. Так что оторвут вас по полной программе», – пугает нас попкарь вызовом спецкоманды по охране СИЗО.

 

22.00 – отбой. Но на замечания попкаря о том, что уже отбой, братва поясняет, что хата переполнена и «всем спать места нету». Короче, «танцуют все» и с той, и с этой стороны тюремного глазка.

Близится торжественная минута. Все поднимают «кругали» (алюминиевые или эмалированные кружки) с чифиром либо купчиком и произносят тосты. Первый тост: «За тех, кто не забыл нас в трудную минуту!» Далее: «За родных и близких, благодаря которым мы можем по-людски встретить здесь Новый год!»

Дай Бог здоровья всем тем, кто, приехав в СИЗО, часами выстаивает в очереди, чтобы сделать передачу находящимся в неволе. Именно здесь, в СИЗО, человек ясно понимает, кому он нужен, а кому нет.

24.00 – Новый год! Вольный город, находящийся где-то внизу, взрывается выстрелами разных калибров, искрами цветастых ракет и фейерверков. Все задумывают желания. «СВОБОДЫ!» или «Минимального срока по статье» – этого желают те, кто еще не дошел до суда. «Попасть на хорошую зону!» мечтают в «осужденной» хате те, кого уже «окрестили» сроком и кто ждет этапа на зону. Человеку свойственно мечтать и надеяться на лучшее даже в самых безвыходных ситуациях.

Поэтому не пристало и нам, вольным людям, быть грустными и опускать руки от отчаяния. Я вспоминаю об этом каждый раз при встрече Нового года. Я вспоминаю, как встречал неопределенный (в смысле будущего) Новый год на СИЗО. И эти воспоминания дают мне силу и надежду. «Кто сам без греха, пусть первым бросит в СИЗО камень».

Полуночное солнце

Посвящается Зарипат Сурхаевой

Через два дня после суда меня перевели из «следственной хаты» в «осужденку». Так было положено по закону. Из осужденки же есть два пути (если не считать общедоступного – когда «ногами вперед»): или этап на зону, или (если приговор отменят) обратно, в переполненную «выше крыши» следственную. В хате стояло 16 железных, привинченных к полу, двухъярусных шконок, то есть спальных мест было 32. Однако контингент здесь почти каждый день менялся в довольно широком диапазоне – от 20 до 60 человек, нарастая к этапному дню и резко уменьшаясь после него. Одни уходили, другие приходили. «Движение – это жизнь». В осужденке жизнь достигала той скорости, при которой для человека важнее одежды, курева и чая в сидоре становится гадание (или угадывание, а точнее загадывание) самых главных тайн завтрашнего дня. Отменят приговор, или же дернут на этап? Если приговор не отменят (что для наших судов вероятнее всего), то на какую зону кинут?

Мысли эти мучают своей неопределенностью изо дня в день, доводя порой до буйных либо тихих «соскоков». Чтоб не дойти до такого, необходимо отвлечься и чем-то занять свое воспаленное сознание. Потому отвлекаются и занимаются на осужденке кто во что горазд: одни азартно играют в не запрещенные режимом нарды (шашки, шахматы); другие читают все подряд, причем скорость чтения становится здесь феноменально высокой; третьи просто спят, чтобы проживать эту жизнь в сладком сне, а не в пугающей своей неопределенностью реальности.

Население осужденки общего режима было в основном молодое: 18–28 лет. В этот период жизни люди обычно женятся и заводят детей, пуская таким образом «жизненные корни». Здесь же у порога долгих лет неволи людей приучали жить без корней, как перекати-поле. Кочуя за время срока с ИВС на СИЗО, с СИЗО на этап, на зону, на больничку, на поселок и обратно, человек привыкал жить без семьи, детей и родственников, и ему уже начинало казаться, что и все остальные люди живут именно так. Самыми близкими для него становились те, с кем сводила его судьба в следственных или в осужденках, в автозаках или в столыпиных, в карантинах, в зонах, в отрядах, бригадах, на больничках или в колониях-поселениях. Люди этого деформированного решетками мира привыкали к тому, что ничего постоянного вокруг них нет и быть не может. Не верилось, что где-то люди всю жизнь живут в одном кругу родных и друзей, воспитывая детей и собирая деньги на свадьбу или похороны, на машину или квартиру, на «черный» или на «светлый» день жизни.

Здесь все было иначе. Приговор к лишению свободы делал этих людей свободными от всех проблем, связанных как с созданием семьи и уходом за стареющими родителями, так и с воспитанием и обустройством собственных детей. И люди этого мира привыкали за долгие годы срока жить без корней и накоплений, будучи постоянно готовыми к этапу или перекидке, к шмону или к допросу, к потерям или разочарованиям. Но жить в таком возрасте без любви было невозможно даже в этих «заключительных» условиях «плавания на махачкалинском централе».

 

Напротив зарешеченного окна (или просто «решки») нашей осужденки, через двор, на втором этаже была женская хата. Тоже осужденка. Каждую ночь мы распускали синтетический носок на три тончайшие разноцветные капроновые нити. Из газеты и мыла делалась «стрела», к которой привязывалась самая темная из трех нитей. (Две другие шли на оплетку ручек, обложек, шкатулок.) Из целой, наименее мятой газеты или из висящего на стене хаты плаката «Правила внутреннего распорядка в СИЗО» скатывалась плотная трубка – «духовое ружье». Ночью после отбоя из решки женской осужденки высовывался «штырь», который, надо полагать, также скатывался из газеты или «Правил СИЗО». Задача нашего стрелка состояла в том, чтоб с помощью духового ружья пустить стрелу над штырем и зацепить таким образом нить на штырь. Как правило, опытный стрелок с 2–3 попыток данную задачу решал. Далее “та сторона” осторожно втягивала штырь с нитью в хату (о чем сигналили определенным подергиванием), мы соединяли нить с более прочным канатом (делался из ниток шерстяных носков или из длинных полос от простыни), канат по нити затягивался в женскую осужденку, и «дорога жизни и любви» сдавалась в эксплуатацию до утра. Утром она маскировалась «дорожниками» путем натягивания вместо каната тончайшей как паутина, незаметной для неопытного глаза, добытой из синтетического носка светлой капроновой нити. Но, несмотря на все старания, глаз опытного попкаря днем в момент вычислял «дорогу», и она быстро уничтожалась. Об обнаружении и «ломке дороги» мы догадывались по матерным выражениям в адрес контингента обоих осужденок от снующих по двору попкарей.

Ну а ночью «дорога жизни и любви» эксплуатировалась в полную силу, ибо это была не просто «дорога с соседней хатой», а тончайший мосток, что связывал нас с женской половиной человечества, напоминая нам о прелестях далекого вольного мира и о том, что мы не просто зэки, но и желанные для женского пола мужчины.

«Добрый вечир малчики! Меня завут Патя. Мы с падругой Умой хатим с вами пазнакомится и дружить. Мне 19 лет. У меня ст. 144-2 и срок дали 2 года. Уме 24 лет, ст. 146, срок 7 лет. Но мы надеемся што радня тусанется куда нада, напишут касуху и нам скасят. Нас окристили на той ниделе. В осужденку перекинули толко седня. До залета я жила в Махачкале на 5 паселке а Ума в Кизилюрте. Если у вас есть курит и чай то памагите по вазможности. Лична я вас всех люблю и уважаю! Желаю всем крепкаго здаровья и золотой свабоды!!! С арестанским приветом Патя–маленкая».

С маляв примерно такого содержания обычно и завязывались в осужденке заочные знакомства. Не имея возможности увидеть облик своей «заочницы» (фотки на СИЗО иметь запрещено), фантазия голодного зэка вырисовывала, постоянно шлифуя, нежный образ обаятельной подруги, не способной ни на какое преступление и оказавшейся здесь чисто случайно, по воле мусоров.

Через день-два, раздувая паруса фантазии, такая переписка из стадии ознакомительной (откуда?, статья?, срок?, родня помогает?, какой рост / вес / объем груди / цвет волос?) либо резко прекращается (с криком: «На хер мне эта дура / блядь / лешка / лярва / шкура нужна! Кому по приколу, пусть ей отписывает, а я – пас!»), либо переходит в более высокие сферы общения.

Пройдя испытание и этой фазой, переписка (если она вообще не прекратилась) плавно переходит на более доверительно-духовную стадию.

Именно здесь многие молодые зэки начинают понимать, зачем учат писать сочинения в школе. Именно здесь они ясно осознают недостатки собственного образования, воспитания и просто опыта общения с женским полом. Это когда корявость языка и специфика воспитания не позволяют выразить мысль без мата («для связки слов и красоты оборота»), без сальных намеков, без подколов и капканов в предложениях. Тут молодые «первоходы» либо идут за помощью к более опытным и витиеватым в общении сокамерникам, либо начинают усиленно читать любовную прозу и поэзию, переписывая в свои тетради понравившиеся выражения и стихи, надеясь использовать их в деле «прибалтывания заочницы». Другие же, исчерпав свои возможности в эпистолярном жанре, и стесняясь корявости языка и дремучести мышления, вообще перестают переписываться с женской хатой, обосновав это логически неоспоримой фразой: «Лучше хуй в кулаке, чем пизда вдалеке!»

 

Как и в любом коллективе, здесь были люди разного полета: от «колхозана» до «профессора». Потому и уровень общения с дамами был разнобойный.

Доллар любил угонять машины: «Угон доставляет мне такой же кайф, как и траханье чужой жены». Он прославился как половой гигант, давно осознавший, что «женщины любят ушами и письмами», в отличие от мужиков, которые «любят глазами и жратвой». И хоть фактурой судьба его не наградила: росту он был никакого, худой (7-й тубучет после второй ходки) и некрасивый, но бабы ему и писали, и дачки носили, и ждать клялись на удивление дружно. Он даже адвокатшу ухитрился по ходу дела закадрить и (если верить его словам) «присунуть» ей при совместном ознакомлении с материалами его уголовного дела по угону. В общем, не оскудела еще тюрьма талантами и гигантами разных мастей.

Юноша со взором горящим по имени Аюб залетел сюда по самой ходовой статье УК – 144 часть 2, что означает «кража с проникновением». Будучи студентом «универа» (потому, видать, и погоняло ему здесь дали Студент), Аюб ночью по пьянке разбил витрину «комка» и взял оттуда одну пачку сигарет («Курить тогда сильно захотелось. Но в КПЗ я уже понял, какая это плохая привычка, и бросил курить») и там же, после того как прикурил, был задержан пэпээсниками. Докурить они ему не дали, зато суд дал по полной катушке: «2 года лишения ... в ИТК общего...» («Все родаки мои в селухе живут, так что щекотнуться за меня было некому.»)

Мы как-то сразу нашли с Аюбом общий язык: он тоже предпочитал рассказы Джека Лондона «дефективам» Джеймса Чейза, и ему тоже не нравилось, когда о женщинах говорили как о существах, созданных только для «траха» и для обслуги мужика. Особенно коробило Аюба, когда кто-нибудь (якобы для смеха, а на самом деле – чтоб хвастануть своими любовными достижениями) оглашал всей хате свою переписку с заочницей, дополняя ее сексуальными комментариями и жестами.

Студент тоже имел заочницу из женской осужденки и еженощно с ней перекидывался малявами. Заочницу звали Марьям. («Дорожник», подзывая Аюба, как-то сказал: «Это тебе от Марья».) К общению с Марьям Аюб относился с серьезностью и трепетом, как романтичные юноши относятся к дружбе с красивой девушкой из уважаемого его родителями тухума.

– Меня скоро, видно, на этап дернут, – как-то обратился ко мне Аюб. – Все сроки по касухе вроде вышли, придется ехать на зону.

– Ну что ж делать, все там будем, – ответил я, стараясь как-то подбодрить его. – Год – не срок, два – урок, три – пустяк, пять – ништяк. Твой двушник пролетит – сам не заметишь.

– Да я не об этом. Сидеть мне, сам знаешь, осталось год и шесть, а этот срок я хоть на одной ноге простою. Это меня сейчас не волнует.

– Чего ж тебя сейчас волнует? – удивился я.

– Да девушку жалко бросать, – озадачил меня Аюб. Слово «девушка» резануло мой слух своей непривычностью (обычно здесь говорили «баба» или еще проще), поэтому я внимательно взглянул Аюбу в глаза, пытаясь понять – или он крышей поехал, или я что упустил?

– Ты, о какой бабе речь затеял? – спросил я, недоумевая.

– Да о Марьям я. Ну – заочница моя с женской осужденки. Ночью переписываемся. Да ты знаешь ведь, о ком речь.

– Нашел чего жалеть. На зону заедешь, братва адреса подгонит, выберешь новую, еще лучше, «вольную», – подбодрял я Аюба, не понимая, почему ему так жалко расставаться с этой Марьям.

– Ты не мог бы помочь мне в одном деликатном деле? – продолжал загадывать загадки Студент, чем начал меня настораживать.

– Братан! Да я для тебя... Проси о чем хочешь. Соорудим по возможности, – попытался я внести веселые ноты в разговор.

– Я вижу, ты человек интеллигентный и воспитанный. Такие здесь редкость. В осужденку только заехал. Минимум месяц еще здесь попаришься. Я тебя очень прошу, продолжи мою переписку с Марьям. Лучшей кандидатуры для этого дела я не вижу.

– А зачем мне продолжать твою переписку?

– Да и переписка эта не совсем моя. Ее еще Эльдар начал. Ты его не застал, его до тебя на Казань дернули. Перед отправкой он и упросил меня, чтоб я писал под его именем к Марьям. Чтоб не огорчать девчонку. Потому и ты подписывайся, как я, «Эльдар». Дорожники в курсе будут, что это тебе малявы.

– А зачем продолжать? – недоумевал я. – Вы что, мыльный сериал договорились написать? «Просто Марию» переделываете в «Просто Марьям»? О чем ты с ней перетираешь в этих письмах? Она вообще-то кто такая?

– Ну, статья у нее самая ходовая – «рубль сорок четыре», как и у меня. Мачеха на нее заяву сочинила, чтобы с хаты убрать. А кражи как таковой и не было. Но ментам-то не докажешь, тем более мачеха смазала где надо. Ну, Марьям девчонка видная, вот следак и предложил ей уладить дело через постель. Она его за это предложение пыталась графином по кумполу зацепить. Верткий оказался, но «попытку убийства» в дело присовокупил. За все про все наш гуманный дал ей трешник общего. Она чуть руки на себя не наложила. Слава богу, Эльдар ей подвернулся. Нашел нужные слова, успокоил и отвлек ее от этих мыслей. Ну а потом я, как сумел, убедил ее, что жизнь на этом не кончается. И что все лучшее у нас впереди. Честно говоря, я и сам многое получил от этой переписки и даже привязался к Марьям. Поэтому и не могу бросить это дело на самотек. Пока она на зону уедет, ты уж, будь добр, пиши ей. Не оставляй одну. Контингент, сам видишь какой. А ты человек грамотный и душевный. Ты сможешь ее развеселить и отвлечь от плохих мыслей. А там ее и на этап отправят. Да и время пройдет, посмотрит вокруг, увидит, что не одна она здесь такая бедолага, – сама успокоится. Короче, ты как? Не против? Ну а кому еще поручить?

– Попробую, но полной гарантии не даю. Опыта у меня такого нет, так что – как получится, – согласился я, не осознавая толком, о чем я вообще буду писать этой Марьям.

Через день Студента и еще двоих забрали с прогулочного дворика. Больше мы их не видели, да и вещей их в хате уже не было. Вечером узнали, что этап этот ушел на Тулу. А ночью, когда дорога на решке открылась, дорожник вручил мне маляву из женской осужденки: «Студент сказал “от Марьям” теперь тебе отдавать. Только с ответом долго не тяни. Смена сегодня озверевшая. И ночью по двору с фонарями шарят. Дорогу в любой момент рвать придется».

Малява была на удивление краткой: «Добрый вечер, Эльдар! Днем был этап и я молила Аллаха, чтобы тебя не тронули. Надеюсь, что все обошлось. Напиши, как твои дела и здоровье. И вообще – что у вас нового? Пока все. С пожеланием всяческих благ, Марьям».

Сразу же захотелось так же кратко и ответить, что Аюб (он же Студент, он же «Эльдар II») ушел на Тулу и что писать вам далее (если вы, конечно, того пожелаете) буду я, «Эльдар III». Открыть ей таким путем глаза на мир и закончить этот, как мне казалось, «порожняковый базар». Но что-то остановило. Может, интересно стало (а смогу ли я приболтать бабу не хуже Доллара), а может – пожалел разочаровывать девчонку (да и обещнулся ведь я Аюбу). В общем, поехали, решил я, достал стержень и разгладил лист бумаги перед собой.

«Добрый вечер, любимая моя Марьям! Когда пришли за этапными, я, как и в прошлый раз, обратился к Аллаху с просьбой не лишать меня моего единственного сокровища, каковым являешься для меня Ты. И в очередной раз произошло чудо – меня не взяли, хотя ушли те, что заехали в осужденку позже меня. Либо наша любовь сильнее приговоров, либо мой приговор отменили и дело пустили на доследку? В любом случае я рад, что могу написать Тебе об этом. Здоровье мое в норме, ибо любовь всегда дает человеку надежду, а надежда – дает человеку силы. За все это я благодарен Тебе, дорогая Марьям. Я надеюсь, что и Твое здоровье в норме. Если есть в чем нужда, то напиши. С уважением и любовью. Навеки Твой Эльдар.»

Так я принял на себя заботу о том ростке нежного чувства, что взращивали, передавая его из рук в руки, Эльдар, а потом Аюб. Вряд ли когда-нибудь я смогу увидеть эту Марьям (а ведь мужики любят больше глазами). Спрашивать ее о «параметрах» мне было неудобно, ибо она наверняка об этом уже писала или Эльдару, или Аюбу. Поэтому я представил себе тот образ Марьям, какой вырисовывался на основе полученной информации и моих представлений о любимой женщине.

Этот образ начал жить в моем сознании, материализуясь в ночной переписке. Детали образа Марьям все ясней проступали передо мной. Ночная переписка была как бы видимой частью айсберга. Большая же часть моего диалога с Марьям лежала в глубинах моего сознания. Постепенно этот образ наполнил мою жизнь новым смыслом: я был кому-то нужен и дорог в этом мире. Я начал усиленно самообразовываться, чтобы не разочаровать Марьям корявостью языка и скудостью фантазии. День и ночь поменялись для меня местами: серость дневного времени я старался заполнить либо книгами, либо сном; ночью же для меня всходило Светило, которое давало и свет сознанию, и теплоту душе. Это светил мне образ Марьям – мое полуночное Солнце. Я даже начал писать стихи, чего раньше никогда не делал и даже не представлял, где и как этому можно научиться.

Через неделю я уже не представлял себе, как я раньше жил без общения с Марьям. Мне даже стало жалко тех сокамерников, что не имели заочниц, а также и тех, кто, имея их, не стремился достичь духовной высоты в общении с женщиной. Ползая в грязи плотских понятий, они и представить себе не могли, что даже в этих условиях (пропахших куревом, потом, хлоркой и мочой) можно дышать полной грудью и чистым воздухом.

Постепенно то, о чем я раньше писал для прикола (чтобы быть приятным этой наивной Марьям), вошло в мою жизнь реальностью чувств. И если раньше слово «любимая» я писал с досадой (вынужден обманывать, ибо обещнулся Аюбу), то теперь я писал это слово с трепетом и восхищением к тому образу Марьям, что жил в моем сознании, давая мне (теперь уже без обмана) и Свет, и Надежду, и Силу.

 

Но время шло. Сроки по обжалованию моей касухи давно кончились.

«Если не перекинули в следственную, то, значит, готовься к этапу. Хорошо, если кинут на Шамхал. Но он и так в три раза переполнен. Скорее всего, как и Аюб, пойду на «дальняк» в столыпине».

Мысли эти стали приходить все чаще. Вместе с ними встал и вопрос: «На кого оставить Марьям?» Я не мог бросить это дело на самотек, как не смогли уйти так просто ни Эльдар, ни Аюб. И я стал искать достойного кандидата на роль «Эльдара IV».

Мой выбор остановился на Гаджи-Рембо. Это был не по годам рассудительный сельский парень, недавно вернувшийся из армии. Он выделялся очень уважительным отношением к книгам (и, надо полагать, к чужому труду вообще), которое позволяет многим людям (особенно в заключении) самим получить достаточно высокий уровень самодеятельного образования. Гаджи был верующим человеком. В следственных хатах молятся почти все: просят Всевышнего, чтобы либо нагнали с СИЗО, либо чтоб срок дали поменьше. В осужденке же ряды молящихся заметно редеют («На хер я буду намаз делать, если он мне на суде не помог?»). Гаджи и здесь молился регулярно. Но молился он без той назидательной показухи, что отличает лицемерие (из-за моды «на веру» или из-за того, что «сильное большинство» в хате молится) от истинной веры. Гаджи сидел «за справедливость»: он убил односельчанина, который изнасиловал его сестру, пока он был в армии. Потому и погоняло ему дали Рембо. И хотя убийство было совершено в обоюдной дуэльной схватке на кинжалах (Гаджи тоже получил ранение), и хотя Гаджи сам сразу же явился с повинной к участковому, и хотя кроме него и младшей сестры у полуслепой (инвалидность первой группы) его матери никого не было, Верхсуд Дагестана дал Гаджи семь лет лишения свободы («Чтобы такие дуэли не получили широкого распространения на местах»).

Мы сдружились с Гаджи потому, что он не был фанатиком веры и не ограничивал свой кругозор только исламом. Он живо интересовался основами и других мировых религий, христианства, иудаизма, индуизма и буддизма. Но он никогда не вступал в споры, какая из религий лучше. «Все дороги, если они ведут человека вверх, сходятся на вершине» – эта фраза, сказанная кем-то из великих, и стала нашей точкой соприкосновения.

Я рассказал Гаджи о моей переписке с Марьям. И так же, как и Аюб мне, я предложил Гаджи продолжить эту переписку под именем мифического Эльдара (теперь уже – четвертого по счету).

– Если ты ее действительно любишь, то зачем передаешь ее мне? – спросил Гаджи.

– А что делать? Кому еще я могу доверить общение с ней? – ответил я вопросом.

– Никому нельзя отдавать свою любовь! Общайся сам. Я напишу ей, что ты уехал на зону, а с зоны ты сам ей напишешь, – решительно, но довольно наивно заявил Гаджи.

– Когда это будет? Через месяц или через год? Иные и больше по транзитам катались. А человеку нужна поддержка любимого человека ежедневно. И если ее нет, то он перестает верить в само существование любви. Это во-первых. А во-вторых, то, что у тебя все равно отнимут, лучше вовремя отдать другу, иначе оно может достаться врагу. Поэтому ты теперь будешь ей надеждой и опорой. Согласен? – спросил я, прекрасно понимая, что Гаджи не сможет мне отказать.

– А ты-то сам, как будешь без нее?  – задал Гаджи давно мучивший меня самого вопрос.

– Я проморгаюсь. Лишь бы она не плакала, – подвел я черту под разговором.

Следующий день был этапный – на Россию. Непонятный мандраж начал теребить меня с подъема. «Не хватало еще заболеть перед этапом», – подумал я, ловя себя на мысли, что этот этап для меня неизбежен. На прогулочном дворике (только закурили) дверь противно заскрипела. Попкарь зачитал список на этап...

Быстрый сбор вещей в хате. Попкари алчно смотрят, чтоб не брали ничего лишнего.

– А записку можно хлебнику оставить? – спросил я молодого, но уже с обвисшим брюшком «опера».

– Ты чо, писатель, не написался еще? Вся женская осужденка от твоих маляв тащилась. По ходу все они о тебе только и мечтают, – засмеялся «опер».

– И Марьям тоже? – недоверчиво спросил я.

– Какая еще Марьям? Та, что склонная к нападению с графином на следаков? Вспомнил! Она недели три как на Усть-Лабинскую ушла. Вот бабы с тех пор из уважения к вашим чувствам и решили всей хатой продолжать переписку от ее имени. Жалко им было тебя с твоей любовью. Вот только не пойму – почему они тебя Эльдаром кличут? Погоняло у тебя, что ли, такое или под литературным псевдонимом писал? Ну, чо застыл? Шевели батонами!

Молодой и сытый «опер» пытался за насмешливо-пошлыми фразами скрыть уважение и зависть к чужой любви...