Александр Муленко

Силы небесные

«…согласно материалам уголовного дела, местный житель, отбывая в одной из исправительных колоний наказание за мошенничество и кражу, с помощью сожительницы и ее подруги создал преступную группу для торговли героином. Он руководил по сотовому телефону, находясь в колонии, договаривался о цене и… распределял доходы от продажи… ряд экспертиз, в частности, фоноскопическая экспертиза телефонных переговоров, доказал существование сговора по созданию ОПГ» [ http://www.narkotiki.ru/news_23502.html ].

Однажды летом в «околотюремном эфире» сотрудники из наркоконтроля перехватили беседу, в которой матерый барыга Лысый отчитывался на волю в получении героина. «Да ведь это же кличка!» – догадались они. Преступник делил доходы между торговками и, сетуя на инфляцию, жаловался, что хочется домой, на свободу, что жадные надзиратели соревнуются в наложении взысканий на зэка «за всякое ничего», а чтобы их снять – «надо денег». Ошарашенные шпионы обрадовались и обратились к хозяину зоны за помощью в проведении фоноскопической экспертизы, но… Федеральная служба исполнения наказаний безмолвствовала, как камень, игнорируя все запросы коллег. Дознаватели кипятились, меняли инстанции, сгущали краски, твердили о переработке конопли и мака в иные продукты злоупотребления, талдычили во все тяжкие о вымирании населения, о его неспособности размножаться на благо Отчизны. Местные газеты кишели статейками о суровых буднях ФСКН, и телефоны для анонимных и доверительных бесед с наркоборцами печатали на каждой странице. Так сыщики разузнали, что в лагере отбывает наказание авторитетный барон! «Обе подозреваемые цыганской наружности», – фигурировало в докладах.

– Где цыган? – торопили они милицию зоны.

Но ответное молчание обескураживало героев, словно ищеек, обманутых на охоте близостью раненой жертвы, – пахло кровью, а звезды на погонах не росли, а тускнели...

Рамир Басалаев сделал немало хорошего для культуры лагеря: прошлым сроком «поставил» церковь, а ныне на его «живые» рубли закупили видеокамеры. Офицеры, не напрягаясь, видели закоулки около клуба, в котором вечерами правозащитники вели прием осужденных. Всякое несогласованное движение здесь пресекалось администрацией. Ожидали утверждения сметы на переустройство периметра и «жилки», внедряемая система мониторинга должна была показывать дежурному, что творится в отрядах: на лестничной клетке, кухне, в местах для курения, коридоре, в каждой из секций жилого корпуса. Подставлять Рамира не было смысла – старый волк не охотится на болоте, где логово, и «хозяин» про это знал. Но на межведомственном совещании силовых структур вопрос о цыгане стал краеугольным: «Кто у вас Лысый?» «Да все у нас лысые…» – притворился хозяин. Однако жертву для фоноскопической экспертизы нужно было найти и уличить «во что бы то ни стало». Иначе генерального «спонсора» могли отнять и перевести в СИЗО на доследование, а тогда «денежные потоки иссякнут» и инновационные планы строительства «зоны будущего» лягут в архивы...

Лето кончалось. Облака нависали, тяжелея, остужая планету тенью. Небо рубили молнии с очумелостью янычара – вкривь и вкось. Косые дожди занавесили лагерь: гремело, текло отовсюду, пенилось...

Шел генеральный шмон. Собаки окоченели, как и зэки, которых они держали в строю. Мокрая шерсть висела прядями до воды – бурлящей, шумно несущей посильный тюремный мусор в люки канализации. Каждое ребрышко, позвонок, запавший к спине живот и поджатые гениталии, потерявшие от озноба вес и силу, судорожно дрожали от небесного грома, порыва слякоти, истерического воя динамиков. Болезненный лай сливался с кашлем людей, стоявших в повиновении. «Прыжок на месте – провокация!» – изгалялась «пехота» радиорубки.

Сыщики выворачивали лагерь за пядью пядь. Находили деньги, поделки, водку, тащили в общую кучу кухонные ножи, зажигалки… Негабаритные тумбочки, стулья, иконы, фарфор и даже женские сапоги для любимой подружки, сшитые в муках «из ничего»... Неположенный зэку скарб увозили тележками в печи промзоны. Следом горели ручные животные – крысы и кошки. Но героина ни грамма не было…

Этот вопрос стоял на контроле у губернатора. Озадаченные замы звонили в зону из области и тормошили дежурных, однако получали один и тот же ответ, что «поиск еще ведется…», «вот-вот»…

– Не все же сразу, – кипятилась телефонистка. – Ситуация сложная. Собаки простыли, сыро, след не берут… а зэки волнуются…

– Если надо ОМОН, то приедет ОМОН, но найдите наркотик!.. – И снова в неволе гремела мебель.

Около одного из забитых люков дрожала липкая тина. В ней стоял человек, раскинувший руки в стороны, словно Христос на распятии. При каждой вспышке молнии было видно его напряженное состояние, худое лицо, щербатый оскал почерневших от чая зубов и зеркальный блеск глаз, в которых, словно разряды электрошока, плясали отраженные с неба сполохи. Это был законченный дурак и изгой Максим-скотоложец, дважды судимый за глупости, «ни за что», ставший объектом насмешек и тирании всего лагеря. Он ожидал небесного чуда.

Первое «шоколадное» дело Максима показывали по телевидению. Тогда еще мордатый, юный задира ходил от «комка» к «комку» с лимонкой в руках и требовал «водки на опохмел та шо-ко-ла-та на закусь», угрожая подорвать всю торговлю, как атаман, «беспощадно и громко». И хотя граната была пустая и безобидная, срок ему дали немалый, но, не набравшись ума, он недолго ходил по воле грудь колесом и вскоре после освобождения отмочил такое, за что получил свою кличку.

Работы для бывшего зэка не было. Как-то на праздники, будучи в деревне в гостях у друга, Максим выиграл в кости… корову. Перед этим они гудели два дня, пропивая зимние вещи. Хозяйка махнула на них рукой и ушла к соседям, а когда настало время расчета, то оказалось, что денег у друга нет ни копейки. Он причитал, ссылаясь на смутное время, что зарплаты не видит: «не платят ее годами», но сердитый Максим не соглашался назавтра: «нашел себе лоха!» – утверждая, что «карточный» долг – долг чести. Он пригрозил посадить «заразу» на счетчик, и проигравший, махнув рукой на хозяйство, отдал корову:

– Ужель она не стоит проигранных денег? Айда продадим!

Но ласуню никто не взял, и Максим, проклиная приятеля, погнал ее к себе на квартиру в город – убивать на мясо.

Дома его ждала сожительница Светка – бабища большого роста. Будучи инвалидом второй группы, она торговала сигаретами около коммерческого киоска, где Максима поймали с поличным по «шоколадному делу». Проходя как свидетель, Светка сказала о невиновности налетчика «веское слово», что «граната была безопасная», и едва сама не стала подельщицей, но встрял адвокат, и судьи не обратили внимания на неудачную реплику женщины. В сердце у подсудимого осталась заноза. Они писали друг другу письма, клялись в любви. Никому не нужная в жизни обуза Светка решила вернуть Максима к «человеческой» жизни, увидев в душе у зэка сокровище. Она возила ему мешками в зону гостинцы, вязала носочки, встречала с цветами.

Вернувшись к подъезду, Максим обнаружил его закрытым, долго стучался ногами в железную дверь, пока один из старожилов Олег Новоселов, его ровесник, проживающий ниже, не опознал горемыку-сидельца. Вечером на досуге, прислушиваясь к дрожанию люстры, соседи говорили о возвращении горе-бандита в родные пенаты.

– Ну и корову он привел на потребу, – сказал Олег жене Валентине, имея в виду подругу Максима Светку.

– Что естественно, то не безобразно, – рассмеялась жена. Супруги выросли в спортшколе гимнастами на деньги муниципалов и не знали в жизни ни сытости, ни голода, разве что славу да тренировки, – ни худобы, ни лишнего веса под кожей не наблюдалось. Олег и Валентина прослыли образцовой семейной парой и с удовольствием обсуждали физические недостатки людей, не стяжавших удачи на стадионе. Когда же над ними затрясся потолок, закружилась известка, Олег добавил:

– На полу кувыркаются…

– Того и гляди, провалятся в гости, – улыбнулась Валюша, накрывая на всякий случай газетами мягкую мебель.

– Никакая постель не выдержит такую корову…

Еще около часа они развивали эту щепетильную тему перед экраном телевизора, где свирепствовал детектив. Проницательные американские полицейские искали сексуально озабоченного мужчину-головореза, и маленькая Анюта, дочурка четы великих спортсменов, сидела едва дыша перед телеэкраном, прислушиваясь к тревожной беседе взрослых.

– Мама, – спросила она, – а трахать и насиловать – это одно и то же или нет?

Озабоченные родители взялись за ребенка. Они рассказали Анюте, что дядя Максим – плохой человек, порочный, его надобно обходить десятой дорогой и ни в коем случае не открывать ему двери, потому что он – сексуальный маньяк и профессиональный разбойник, как и Гарри-киллер из телевизора…

– Даже хуже, – закончила мама. – И марш-ка отсюда спать!

Девочка долго не могла успокоиться, пытаясь представить корову в постели у Гарри – дядю Максима она еще ни разу не видела. Но дрожание стен и музыка уже доносились издалека, ослабленными, и мысль о том, что обвалится потолок, стала второстепенной. «Это над мамой, – решила девочка, – а ей не страшно. Она у нас взрослая и не боится корову». Анюта уснула, решив, что завтра откажется от молока и конфет с изображением этого животного.

И вот она встретила Максима и Зорьку, выигранную им в кости. Девочка сидела на лавочке около подъезда с куклой, у мамы был обеденный перерыв. Она разрешила Анечке погулять у окошка, чтобы та не канючила, что ей скучно дома одной.

– Прочь с дороги, малявка!.. – сказал Максим. – Ас-терегись!..

Протискиваясь в железные двери подъезда, Зорька оставила в тамбуре клок рыжей шерсти и полужидкие экскременты. Дядя ударил ее ногой в живот, и это фигурировало в материалах уголовного дела как живодерство. Он «лупцевал корову дрыном» и матерился, а та послушно тыкалась рогами в чужие двери, не понимая, куда ее гонят, за что ее бьют. Анечка вернулась домой, но маманя не слушала дочку. Сказав, что «милиция разберется», она помчалась на работу, оставив девочку «до пяти» – дожидаться папашу. А тем временем…

Хозяйке доложили о том, что видели Зорьку по дороге на рынок в сопровождении пьяниц. Она схватилась за сердце и, причитая, бросилась искать собутыльников, но след их простыл, и ограбленная женщина закатила истерику в опорном пункте милиции, поминая Максима всеми недобрыми словесами. К чести участкового, он оказался порядочным парнем. Успокоивши гражданку чаем и разобравшись, в чем тут дело, он помчался искать пропажу. Свежие экскременты на тротуаре уверили сыщика в том, что преступник рядом, как вдруг… исчезли. Убери Максим за коровой плюху в подъезде прежде, чем инспектор ее найдет, и, как знать, не взяли бы с поличным в квартире. Он убил бы и разделал корову прежде, чем кто-либо из соседей вернулся б домой с работы, но эта и еще ряд других причин: отсутствие опыта и последствия неудавшейся бойни, а также главный свидетель кражи – девочка, давшая интервью тележурналистам, помешали успеху.

В квартире корова разбила хвостом сервант. Неотесанное животное мочилось ежеминутно. Хозяин едва успел закатать палас. Светка – сожительница Максима помчалась за тазиком, обвиняя любимого в безумии. Оправдываясь тем, что он пьяный, Максим отыскал в кладовке кувалду-тещу и на скорую руку взял «быка за рога». Он решил уничтожить корову немедленно, «покеда ее моча не хлынула на соседей». Удар состоялся!.. Голова у коровы осталась на месте, но словно в эпилепсии, затрясся пятиэтажный дом, роняя на улицу куски раствора из межпанельных швов.

Зорька мычала, как тепловоз. Она отбросила Максима в кладовку, и тот забился от страха на верхнюю полку, опасаясь возмездия от рогов и копыт. Но ослепленная болью корова помчалась на воздух. Дверь на балкон была открыта и ласуня застряла в проеме – ни вперед, ни назад. Закинув передние копыта на перила балкона, она голосила на всю округу о помощи.

Около этого дома была «Беляшная», где принимали пищу приехавшие из области режиссеры. Глава муниципального образования заказал в свою пользу фильм о проделанной им работе на административном посту. Он хотел баллотироваться вторично, и телеволшебники, скучая, снимали охорошенные аллеи города да записывали славословия ротозеев, боготворивших «админа». Таких заказов на телевидении много. Не будучи классикой, они умирают в архивах бесславно и быстро, а художнику снятся лавры. Мычание Зорьки оказалось сенсационным. Икая от удивления, киношники помчались в подъезд за горячими новостями…

Аня робко выглядывала на лестничную клетку из-за чуть-чуть приоткрытой двери, коротенькая цепочка защищала квартиру от неприятных гостей. Когда же груженые телекамерами репортеры оказались рядом, они спросили, откуда шум, и девочка рассказала им то, что не дослушала мама:

– Дядя Максим – сексуальный маньяк. Он привел домой корову, чтобы ее изнасиловать и замучить…

Новый фильм получился на славу. Задержанного показывали в региональных новостях, акцентируя внимание на свидетельстве девочки. Во всех ракурсах дрожала застрявшая в проеме корова. Широко расставив ноги, Максим упирался руками в стену около разбитого серванта в семейных трусах, окровавленной рваной сорочке (зверюга боднула на славу), а бравый участковый инспектор приводил в сознание упавшую в обморок Светку, щипая ее за мясо щек. Когда спустя еще полгода эти развеселые кадры крутили в гаерской передаче «Сам себе режиссер», осужденный Максим-скотоложец получил свою позорную кличку. Над ним глумились, гнали из-за стола, толкали при встрече…

Защищаясь от соседей по общежитию, Максим спрятался в лоно церкви и почувствовал себя праведником, несправедливо обиженным злыми силами лагеря, и на него снизошла благодать – патологическая зараза любого пророка. Он протестовал, ругая режим, страдал, голодая, бил кулаками окна и ходил босиком по холодному плацу, выкрикивая молитвы. Просил у Бога амнистию для всех обездоленных зэков, лишенных даже чая из «общака», – не трусливое прошение о помиловании, которое пишет признавший вину единоличник, сюсюкая о прожитой жизни, раскаиваясь порою в том, чего не было вовсе… Ни для кого уже не секрет, что улики высасываются из пальца, словно кровь на анализы, что свидетели брешут, рассказывая судам, что были рядом с тобою там, где ты не был. Максим просил прощения всем! Не у дальнозоркого президента-администратора, не желающего носить очки и читать малявы сограждан, а у ока всевидящего на свете – здорового ока!

– Усни, короста! – кричали Максиму во время его молитв зэки и били ногами, не признавая богоугодности блаженного. – Черт, черт, черт!.. Получи по заслугам!

Однажды, надевши на шею цепной строп, поруганный человек прибил свои ноги гвоздями к полу, левую руку к стене и заорал на весь лагерь, что он – мессия. До сих пор еще на грязных обоях видны темно-коричневые потеки страдания.

– Что это? – спрашивает иная комиссия, посещая казарму в поиске нарушения прав человека.

– Кровь! – отвечает дневальный.

– А мы думали шоколад…

И кто бы ни были они в жизни – гражданские ли, военные, «комиссары» в сомнении трогают стену, думая, что это тюремная шутка.

– Для кого и кровь – шоколад, – ухмыляются зэки.

Гвозди клещами выдернули – не трудно. Ударили буяна поддых, чтобы заткнулся, заклеили губы лентой – вот и вся недолга. Но цепи пилили врачи – ярмо душило Максима сталью.

– Как он его надел? – гадали специалисты.

Стучала на шее кровь, пробиваясь из сердца в опустошенную голову.

– Может быть, через ноги, как брюки?

Но очевидцы считали иначе:

– Нет, через голову… Или кузнечным способом…

– Значит, и в самом деле бог ему в помощь, – зевали равнодушные люди.

«Мессия» попал в палату душевнобольных – лечиться от христианства. Диагноз: шизофрения. Его поили тизерцином, давали сонники… Амитриптилин и элениум горстями исчезали в неспокойной утробине… Потом измученного калеку «посадили» на инсулин… а во время шмона отняли все до таблеточки и загнали собаками в мутную лужу…

Рядом упала тумбочка – не положена зэку роскошь. Лишняя в жизни, она рассыпалась на дощечки, и одна из них, что полегче, смолистая, треснула вдоль волокон и, надломленная, помчалась в тину с потоком свежей воды. Максим ее поднял на руки, словно икону. Ему было плохо: хотелось под одеяло, в тепло – обложиться лекарствами мира с ног и до головы – антибиотики, анальгетики, (какая разница что за «колеса»?), раздавить их в муку и с каждым приливом боли ворочаться в этой массе, разогреваясь, словно в песке на пляже около старой ивы, измученной временем. Снять древесной коры в человеческий рост и обернуться ею, как одеялом. Блаженство, а не страдание, врасти в нее существом одубевшего тела и пропотеть, пропитаться хинином, но вокруг – ни травинки, ни кустика – только каменный плац да стальные решетки…

– Господи, – тихо сказал он Богу. – Я ослаб… Утоли мои боли…

Липкие губы склеивались, мешая молитве, но она дошла до небес, до первой инстанции... Увидев окоченевших людей, Илья-пророк ударил молнией в сердце лагеря – крест на церквушке согнулся, стряхнул позолоту, купол вспыхнул, чудо произошло. Люди завыли от радости и потянулись руками к ликующему огню, словно охваченные встречным пожаром. Они костерили государственную машину от надзирателя до правительства, нецензурно перебирая всех «фальшивых политиков Думы»: что не дали амнистии, льгот на свободе, рабочих мест. И славили Бога за то, что ливень утих...

Собаки ожили, почуяли смуту, летали около строя зэков, как очумелые, сгоняя в кучу самых строптивых и непослушных людей – выпавших из пятерок: человеку свойственно искать, где суше, а его топят в грязи, чтобы знал свое место. Одна молоденькая сучка, еще не удрученная в жизни конвоями, увидела в руке у Максима подобранную дощечку и забесновалась в ретивости, припадая от гнева на передние лапы, истекая слюной.

– К ноге, – заорал надзиратель. Ему показалось, что подлый зэк ее дразнит, ломая волю, и добавил: – Не тронь собаку! Отдай дощечку!.. Утоплю тебя в луже!

– На-а!... Подавись! – Максим швырнул ее в кучу разбитого мусора и заорал собаке: – Апорт!

Та помчалась, словно на дрессировке, вслед летящему предмету, нашла его, но стальной намордник держал ее зубы в бездействии, и, не зная как быть, собака потолкала дощечку по луже носом обратно к людям, источающим зло.

Шмон завершился. Зарево пожарища осветило полувековые бараки зэков, размытые стены – силикатный кирпич не стоек во времени; блестели и хлюпали старые полиэтиленовые мешки – мутные, рваные, заменявшие остекление; водосточные трубы ржавели надломленные, их старая жесть сочились...

На смену сыщикам примчались пожарные. Повсюду валялись разбитые тумбочки, тряпки, зэки искали свое добро, сушились около полыхающей церкви, отогреваясь от времени, прожитого в строю, – для проезда пожарной машины не было места. Ругаясь, спасатели катили тяжелые рукава по плацу, расталкивая людей и хлам.

Когда последний дым растворился в запахе пищевых отходов, пожарные, собирая машину, споткнулись о мертвого человека, лежащего около канализационного люка. Он был накрыт кошмой, голова откинута навзничь в самую лужу – на дно ее, глаза залепило тиной. Испуганные спасатели подумали, что он задохнулся в дыму пожарища и утонул, но когда открыли накидку, то увидели рваную рану от паха и до грудины.

– Это дурак, – заметил кто-то из ротозеев. – Максим-скотоложец.

– Брянск, а Брянск?.. – заскворчало на вахте. – Вызываю на помощь…

Растерянные сотрудники вернулись на плац для изучения обстановки. В полуметре от трупа из тины торчала сосновая щепка величиной с ладонь. Острая как штык, она и стала орудием самоубийства Максима, но кто-то из зэков заметил кинологу, что «его собака вела себя странно, словно застуканный в деле взяточник»

– Она лакала воду под тиной и, оглядываясь, дрожала – пила нашу кровь.

Иные припомнили палку и угрозы солдата, слышали, что кинолог хотел утопить человека в луже, и «оплеванный» всеми сотрудник тут же прослыл как «фашист Бухенвальда». Анонимы звонили «во власть», далеко не все телефоны оказались изъятыми – да и мало ли на свете способов донести информацию прокурору. Кто-то мстил, оговаривая «козла», сочиняя такие подробности, от которых мурашки по телу, кто-то искренне верил в подвиг, толкая правду наверх, иные звали на помощь в испуге, что завтра – не за горами и безумие может случиться с каждым, живущим в неволе, так что здесь нужна профилактика!.. Но очернить милицию невозможно ни при каких обстоятельствах. Настала ночь, а утром в канализационном люке на дне лежала остро отточенная монета, которой якобы вскрылся убитый зэк.

– Поиздевались, однако! Загнали калеку в гроб, – сердито сказал прокурор, изучая официальные бумаги о смерти осужденного.

– Родные молчат, – повинился хозяин.

– А кому он нужен – дурак? Вы цыгана спасаете! Я-то знаю…

– Нас можно понять…

– А мертвого нет?

– Что бы нам написать по поводу фоноскопической экспертизы, товарищ прокурор?

– Не мне учить…

В заключительном акте было сказано, что «Максим Анатольевич Полушин, по кличке Лысый, являлся руководителем преступной группировки по торговле героином. Он покончил с собой при выходе из наркотического криза, вскрывшись монетой, как бритвой, во время проведения в лагере операции по поиску героина. Ранее Полушин пытался себя распять, прибивая гвоздями к стенке учреждения. Предполагается, что все искомые наркотические препараты были им приняты накануне смерти в полном объеме». Все необходимые справки были заверены надлежащим образом…