Ростислав Горчаков

Весь мир перед нами

Эта новелла Р. Горчакова (вместе с двумя другими) размещена в разделе "Мемуары, художественные произведения" на сайте Красноярского "Мемориала"

Начиналась эта история почти как в "Одиссее капитана Блада". Там страдавший от подагры губернатор Стид начал отыскивать среди своих ямайских рабов хирурга, а жене начальника Игарского лагпункта 503-й стройки Баранова срочно понадобился гинеколог. Ближайший хороший гинеколог был не слишком далеко - за Енисеем, на западном участке стройки, где бывший рижский доцент с эсэсовскими рунами на предплечье числился фельдшером в лагерной больничке Ермакова. Но первой леди Игарки это никакого облегчения не сулило, поскольку власть мужа на Ермаково не распространялась, а обменять ермаковского врача в Игарке было не на кого. У левобережного самодержца Щукина и так имелось все - шеф-повара и летчики-испытатели, писатели и конструкторы, медвежатники и балерины, узбекские муллы и польские ксендзы, дипломаты и оперные дивы. Был у него даже один ясновидящий румын, которым Щукин очень дорожил, учредив для него при депо неслыханную должность плановика-изыскателя. В сравнении с подобным богатством контингент правого берега проигрывал вчистую - там прокладка приарктической железной дороги "Салехард-Игарка" еще только-только разворачивалась.

И все же одним козырем в борьбе за гинеколога Баранов располагал. Он знал, что по наущению своего румына генерал мечтает воздвигнуть на высоком енисейском берегу конную статую Иосифа Виссарионовича, дабы отрапортовать об этом событии аккурат к грядущему семидесятилетию вождя. А лепить вождя в Ермаково было некому. У самого Щукина скульптора тоже не имелось, но в отличие от "плановика-изыскателя" он знал, где его взять - у Одинца, в Курейском спецлагере. Одинец строил там мемориальный комплекс "Сибирская ссылка И.В. Сталина". Скульпторов в Курейке трудилось целое звено, но, учитывая важность задания, шансы обмена несомненно были бы нулевыми, если бы на счастье Баранова Одинцу не понадобился японский переводчик. Переводчик был позарез нужен для обработки кипы документации к доставленным в их лагпункт из Маньчжурии дизель-генераторам. В хозяйстве Баранова японец отсутствовал точно так же, как и скульптор, но опять-таки имелось знание, где такового отыскать: на Восьмой стройколонне, пробивавшей узкоколейку от Енисея к основной трассе. Там в нарядчиках числился крупный московский востоковед, по слухам свободно управлявшийся хоть с корейцами, хоть с китайцами на их родном языке. А уж для "Версты" - долговязого начальника Восьмой колонны Мищука - крючок у Баранова припасен был: тот еще с весны положил глаз на ленинградского чемпиона по велоспорту, работавшего у Баранова на камнедробилке.

Популярный в те годы лозунг "Знание - сила" полностью подтвердил свою состоятельность и в лагерных условиях, обеспечив многознающему Баранову блистательный успех затеянного им сложного обмена. Ермаковский эсэсовец прибыл к жене игарского начальника, курейский скульптор перебрался в Ермаково, востоковед убыл с Черной речки в Курейку, а спортсмен с игарской камнедробилки, завершив круговорот рабов в Заполярье, предстал перед счастливыми очами "Версты".

За Мищуком повсюду на 503-й шла слава хозяйственного мужика и великого изобретателя. Инспектировавший Восьмую колонну генерал Антонов при виде жарко горевших в закатном солнце лагерных ворот восхищенно ахнул: "От, голова! Даже консервные банки у него не пропадають!" Не пропала у Мищука и "ничейная" баржа, принесенная откуда-то весенним енисейским половодьем прямо к устью Черной речки, где лагерники как раз вырубали кусты, готовясь к приемке по высокой воде первых грузов. Из полузатопленной баржи рачительный Мищук сделал надежный причал, а содержимое трюмов "оприходовал". Мысль о том, что сначала следовало бы попытаться отыскать хозяина, ему даже в голову не пришла. Впрочем, о хозяине догадался бы любой: на берегу росла гора извлекаемой зеками из трюмов новенькой бочкотары и мешков с солью, груды резиновых сапог, сетей и прочих промысловых припасов. Баржа несомненно предназначалась для низовых рыбацких кооперативов, но, как любил говорить генерал Антонов, "шибко догадливых бьют".

Порадовали "недогадливого" Мищука и обнаруженные в фанерном контейнере приемники "Родина" вкупе с изрядным запасом радиоламп, анодных и катодных батарей. Зато содержимое носового трюма баржи привело начальника колонны в полное недоумение: там, словно застоявшиеся в тесной конюшне жеребцы, сгрудились какие-то странные узкие прямоугольники, которые трудившийся на выгрузке экс-чертежник поначалу принял за кульманы. Когда с первого "кульмана" содрали плотную картонную упаковку, изумлению Мищука не было границ: перед ним красовался нарядный трофейный велосипед "Мифа", за который в его родной Рязани местные пижоны были готовы собственные головы прозакладывать.

- Хотел бы я знать, что за сволочь велосипеды за Полярный круг шлет, - сказал Мищук и с негодованием сплюнул. - Похоже, торгаши вообще там у себя на материке с жиру сбесились. Поди-кось, думали, что чукчи на их "Мифах" за олешками гонять будут. Дареному коню в зубы, конечно, не смотрят, но что надо с таким божьим даром здесь делать - ума не приложу...

Что надо делать, он понял, когда был вскрыт клейменый мудреными немецкими надписями ящичек с велосипедным ЗИПом. Помимо аптечки, запасной камеры, полудюжины спиц и двух лампочек к фаре там оказалась похожая на небольшой фауст-патрон динамка. Некоторое время Мищук неторопливо, словно взвешивая, подбрасывал ее на ладони, потом перевел взгляд на сваленные перед ним два десятка "кульманов" и задумчиво сказал:

- А что? В сумме электрификация очень даже может получиться!

И электрификация получилась! Уже к августу о ней говорили все - начиная с Игарки, постоянно испытывавшей жесточайшую нехватку энергии, и кончая по-прежнему освещаемым керосином курейским мемориалом, где переведенные москвичом инструкции предусматривали, как выяснилось, абсолютно нестандартную "вражескую" частоту переменного тока - сорок герц вместо положенных советских пятидесяти. Полюбоваться на маленькое ГОЭЛРО среди тундры вновь прибыл генерал Антонов. Он горячо одобрил и лампу, освещавшую "медные" ворота, и фару в пекарне, и два плафона под потолком вохровской столовки. А уж при виде трех зеков, истово крутивших педали установленных на козлы велосипедов, Антонов настолько расчувствовался, что слегка подпрыгнул и чмокнул Мищука в подбородок (событие почти эпическое, учитывая лагерное прозвище Антонова "Семь пудов августейшего мяса"). После этого о хозяйстве Мищука по трассе начали ходить и вовсе фантастические слухи, живописавшие огромное ночное зарево над Черной речкой, яркие прожектора у каждой вышки и голубую мечту охранников: три ряда электрифицированной проволоки.

Зависть соседей к Мищуку была тем более острой, что Восьмая колонна считалась самой маленькой среди лагпунктов восточного участка 503-й стройки - там работали каких-то четыре сотни заключенных, размещавшихся всего в десятке бараков. К тому же они прокладывали не основную линию железной дороги, а вспомогательную узкоколейку, по которой в глубь тундры предстояло кратчайшим путем доставлять грузы с Енисея к полотну 503-й. Поэтому, хотя и болота, и комарье, и мерзлота были на трассе узкоколейки точно такими же, как на "большой дороге", но за глаза все звали "восьмых" не иначе как филонами. Отчасти подобное отношение объяснялось еще и тем, что Мищук не принадлежал к широко распространенному на 503-й типу отъявленных садистов: проштрафившиеся зеки никогда не сидели у него зимой в заиндевелых кондеях, а летом не привязывались перед зоной "на комара". Конечно, гуманистом Мищука на колонне не считали - таких среди чекистов вообще не водилось, - но говорили, что жить при нем можно. Словом, Восьмой колонне завидовали все - и начальство, и "контингент". А тут еще слава великого электрификатора!

Мищук, однако, будучи эстетом в душе, считал, что картине его электрификации не хватает некоей законченности, своего рода последнего гениального штриха. Каким должен быть этот штрих, он понял, услышав на одном из совещаний в Игарке о существовании на тамошней камнедробилке чемпиона по велоспорту. Именно такой профессионал обеспечил бы команде его "крутил" статус идеальной легенды! Надо сказать, что Мищуком вдобавок к эстетическим соображениям владели и сугубо практические: велосипедисты из его зеков были никудышные. Хотя на изначальное предложение: "Кто сегодня хочет взамен дневных общих целую ночь на велике кататься - шаг из строя!", вперед шагнули все, но уже через неделю число добровольцев заметно убавилось. Крутить по восемь часов утыканные динамками колеса оказалось по нраву далеко не всем, даже при поочередных перекурах через каждый час. Кому не по нраву, а кому и не по силам. Один с виду плотный здоровяк, недавно переведенный на Восьмую из Ермакова, еще задолго до полуночи внезапно обмяк на седле и очутился в лазарете. Дежурный медбрат, мельком взглянув на распухшие ноги "крутилы", вынес четкий вердикт: "Нехрен с водянкой спортом заниматься" и вернулся к шахматной доске. Словом, мысль заполучить себе чемпиона - и в качестве самостоятельной тягловой силы, и в качестве вдохновляющего "коренника" - стала для Мищука чем-то вроде идеи фикс. Чего он только ни предлагал Баранову - два рулона новенькой колючки и канадский яичный порошок, соль и радиоприемники, даже такой сверхдефицит, каким считалась на трассе непочатая двухсотлитровая бочка керосина, - все было напрасно. До тех самых пор, пока, как уже говорилось ранее, жене Баранова не понадобился хороший гинеколог.

- Значит, были чемпионом Ленинграда по велоспорту? - Мищук любовно оглядел свое новое приобретение - худощавого совершенно седого мужчину лет сорока.

- Был. Только не всего города, а Василеостровского района.

- Ну, не скромничайте. В деле указано, что Ленинграда, - похлопал Мищук по лежавшей перед ним на столе изрядно потрепанной папке с номером и фамилией "Артюхов".

- Я указывал на ошибку, но следователь сказал, что для меня это значения уже не имеет. Сажают-то меня как шпиона, а не как велосипедиста. Спорить я не стал. Думаю, ему просто хотелось, чтобы дело выглядело посолидней.

- Бывает. Что ж, районный чемпион нам тоже сгодится. Когда в последний раз в седле были?

- Двенадцать лет назад. На Первомай тридцать седьмого. Сразу после парада физкультурников и взяли.

- Давненько... А велосипедом сколько времени увлекались?

- Да, можно считать, с детства. Еще на отцовском "Дуксе" начинал. С пацанами в Царское село за час гоняли! От нас - километров тридцать с гаком.

- Это хорошо. Будем надеяться, та закваска сохранилась. С рабочим местом ознакомились?

- Да.

- Задача у вас здесь такая. Будете бригадиром электрозвена. Подготовите три смены по три человека. Пока приглядываетесь, походите на общие. Народ там двужильный, оттуда брать вернее. Стимул - усиленный паек. Доходяги потянутся - гоните, себе дороже выйдет. Зима на носу, работа у крутил будет не ночной, как сейчас, а круглосуточной, по сменам.

- Тогда вам надо дополнительный запас динамок иметь. Насчет трофейных не знаю, я только с нашими дело имел, но при круглосуточной нагрузке, наверное, любая через пару месяцев полетит... А вот втулки и цепи у немцев отличные, таким износу не будет, я смотрел.

- Добро. К зиме динамки достану. Может, даже аккумулятор раздобудем, если в игарской пожарке "зисок" спишут, как обещали. Ну, и глядишь, арматурой помаленьку обрастем... А пока - работайте, чемпион.

Мищук ошибся только в одном. Главным стимулом для крутил оказался не усиленный паек, а сам Артюхов. Более всего новичков поразил неожиданный метод его тренировок.

- Слушайте, нет, вы слушайте, что он со мной сделал, - захлебывался от радостного удивления одноглазый Илья, в далеком прошлом - шофер самого Орджоникидзе. - Сели, я кручу помалу для понта, смотрю, как он выкладывается, спрашиваю: тебе что, больше всех надо, да? Он молчит. А глаза закрыты. Потом вдруг говорит: "Ты где раньше жил?" "Как где", - отвечаю, - в Тбилиси, конечно, где же я еще мог жить?" "Дом, где жил, помнишь?" "Как могу не помнить, на Авлабаре мы жили". "А центр далеко от вас?" "Почему далеко, совсем недалеко: от Армянского рынка по старому Винному спуску вниз, потом мимо Метехи, через мост, вдоль Куры еще десять минут, вот он и центр!" "Тогда, - говорит он, - раз недалеко, то поехали от твоего дома в центр, а?" Слушайте, я сначала даже не понял: "Как, - спрашиваю, - поехали?" "А так, - отвечает, - закрой твой глаз, представь, что у своего крыльца на велосипед сел и в центр поехал, только рассказывай, где едем, я тебе подскажу, как лучше в гору ехать, как лучше вниз". И поехали мы. Ах, что это было, генацвалеби дорогие, ах, что было! Не могу вам рассказать, шени чири ме, боюсь плакать стану... Потом из центра мы дальше педали закрутили, в Сололаках у меня сестра живет, одна из семьи нашей осталась, к ней такая дорога красивая, петь хочется! Ветер свистел в ушах, так ехали мы! Думал, забыл все, оказывается, все помню! Нет, генацвалеби, какой это человек, он как брат мне теперь! Что со мной так просто сделал, а? Муса-татарин, он третьим с нами был, говорит: "Завтра моя очередь, я вас по Феодосии прокачу", но только я ему твердо ответил: "Нет, завтра мы к матери моей на Верийское кладбище еще поедем, я это твердо решил. Потом, дорогой, куда хочешь! В твою Феодосию, в его Ленинград, весь мир перед нами!"

Постепенно на запись в артюховское звено образовалась целая очередь. Охранники, подремывавшие у нагретой печки в проходной, не подозревали, что оранжевый круг света перед воротами лагеря отражает на снегу сияние куполов Киева и Новгорода, солнечные блики Двины и Волги, отсветы далеких карпатских и уральских вершин, вечерние огни улиц Варшавы и Таллинна. Не подозревал об этом и сам Мищук, вполне довольный "сухим остатком" обмена востоковеда на чемпиона: свет в помещениях охраны горел двадцать четыре часа в сутки, керосиновая вонь не дурманила поварам и нарядчикам головы, а на День Сталинской Конституции его лагпункт был отмечен Антоновым как единственный, не допустивший возгораний, на что все торжественное собрание возмущенно загалдело: "Так у него же электричество!" Потом все плавно перешли к обсуждению готовности мероприятий, намеченных к совсем уже близкому сталинскому семидесятилетию.

Мищук и тут не ударил в грязь лицом, бодро отрапортовав о цветной иллюминации, которая в день Юбилея озарит портрет всенародного любимца, выполненный в натуральную величину. О том, что на это мероприятие уйдет вся мощь "трехагрегатной велостанции", начальник Восьмой колонны благоразумно умолчал.

Почетная грамота, врученная перед праздником Мищуку за плоды его электрификации, оказалась единственной: все несравненно более амбициозные творческие замыслы соседних лагерных начальников с треском провалились. Причем некоторые проваливались в буквальном смысле, как это случилось с маневровой "овечкой", которую на Девятой колонне попытались в честь юбилея досрочно переправить через Сухариху, уложив рельсы на еще неокрепший лед. Не появилось на енисейском берегу и конной статуи вождя: скульптору сразу по прибытии в Ермаково придавило рухнувшим штабелем досок руку - чего, естественно, не мог предвидеть даже прозорливый румын. Намеченный телефонный разговор с юбиляром по только что введенной в строй прямой линии связи Курейка - Москва, на который Антонов возлагал большие надежды, тоже не состоялся. Сталин с "родными местами" говорить не пожелал, о чем "Семи пудам августейшего мяса" с плохо скрываемым злорадством сообщил взявший трубку Поскребышев.

Зато все мероприятия в масштабе местных застолий удались на славу. Правда, "контингент" в них, само собой, никакого участия не принимал, но тем не менее праздник был и на его улице: двадцать первое декабря выдалось на редкость морозным - ртутный столбик съежился у минус 51 градуса до еле видного пенька, и всем бригадам, трудившимся на открытом воздухе, день сактировали.

Рассуждая теоретически, неотапливаемая пристройка к красному уголку, где располагалось электрозвено, тоже могла быть приравнена к открытому воздуху, но от предложенных ради великого юбилея тулупов крутилы категорически отказались - работа грела их не хуже любой печки, какой бы колотун на улице ни был. Начинали они в ватниках и рукавицах, но уже ко второму перекуру нередко раздевались чуть ли не до подштанников. Ускоряя темп движения по мере нарастания холодов, звено развивало теперь в своих странствиях рекордные скорости, и Мищук то и дело нахваливал собственную предусмотрительность: "Не запаси я лампочек, вы бы еще в октябре все в первый же мороз пережгли - крутите, как черти на спартакиаде!"

Невзирая на в общем-то обычный выход в вечернюю смену, праздник не миновал и Артюхова: ему повезло на "спутников". Работать с двумя недавно пополнившими Восьмую колонну литовцами ему сразу же пришлось по душе. Младший, по имени Юргис, почти не говорил по-русски и в "экскурсиях" никакого видимого участия не принимал, но зато мог без роздыха жать на педали хоть три перекура кряду, позволяя чаще отдыхать своему старшему земляку - Альдевинасу, адвокату из Мемеля. Альдевинас же поразил Артюхова своим доскональным знанием множества европейских городов, от близкого к Мемелю Кенигсберга до средиземноморской Флоренции. На сей раз адвокат решил побывать в Вене, где когда-то кончил свой второй университет.

Начав с университетской площади, они спустились по сверкающему рождественскими витринами Шоттенринку к помпезному ансамблю Кавалерийских казарм, свернули на расцвеченную праздничными огнями набережную Франца-Иосифа, пересекли, набирая скорость, канал, выехали на Пратер и уже готовились проехаться к Дунаю по припорошенной первым снежком главной аллее парка, как вдруг их прервал тягучий морозный скрип открываемой двери.

Повернув головы к вошедшему, они чуть не сбились с ритма: в проеме стоял кум! При других обстоятельствах появление лагерного опера ничего хорошего им бы не сулило, но на праздники это правило, очевидно, не распространялось: во-первых, кум едва стоял на ногах, а во-вторых, в руках его была бутылка спирта и фаянсовая тарелка со стопкой строганины. Смахнув с фанерной полочки набитую скуренными "бычками" банку, кум не без торжественности водрузил вместо нее свой юбилейный дар.

- Вот! - сказал он. - Это вам! Я же говорю ребятам: вы поглядите, как портрет горит, сплошная красота, чисто Кремль. А кто крутит? Надо их ради такого дня уважить или нет? За честную работу? Мищук говорит: нельзя, они на смене. Это за Сталина-то нельзя?! Когда сегодня весь народ, как один...И кто мне Мищук? А никто! Моя работа особая. Я сам себе Мищук! Взял вот и принес людям. Чтоб они тоже могли при... приобщиться. Раз честно... Как весь народ, за Иосифа Виссарионовича! Чтобы еще сто раз по семьдесят ему!

И, откачнувшись, окутанный морозным паром кум исчез за дверью так же внезапно, как появился.

Они все-таки доехали до Дуная, где Альдевинас позволил себе небольшую пешую прогулку к фанерной полочке.

- Я полагаю, за сто раз по семьдесят мы все-таки не будем, - сказал он, отковыривая отверткой жестяную пробку. - Это большой тост для больших людей. А маленькие, вроде нас, могут выпить за что-нибудь попроще. Что у нас в жизни осталось, кроме нас самих? Ничего! Поэтому выпьем за нас. Висо гяро, бригадирас! Всего нам хорошего!

Он с легкостью вскочил в седло, и вся троица, искусно лавируя среди машин и венских извозчиков, благополучно помчалась дальше, достигнув к следующему перекуру Баннхоф-штрассе.

- Как могу догадаться, первый поезд с Виенишер-баннхоф отходит на Ленинград? - улыбнулся Альдевинас, сдавая свои обязанности бригадиру.

- Всегда с удовольствием, - согласно кивнул Артюхов. - Ленинград, так Ленинград. Как говорит Илья, весь мир перед нами! За это я и выпью.

- Это отличный тост! Может, не в правильном месте, и не в правильное время, но зато среди правильных людей. Весь мир перед нами - так и есть! В путь?

Но тут неуверенное "Прашау" заставило всех изумленно обернуться к Юргису. Вечный молчун заговорил! И говорил довольно долго. Альдевинас перевел:

- Бригадир, Юргис тоже хочет вести нас по своим местам. Но он не из столичных жителей. Все свои двадцать два он работал в деревне под Расяйняем. Это такой маленький город в Жемайтии, нашем лесном литовском крае. Там до сих пор есть эти звери... С кисточкой на ушах - как?

- Рыси?

- Да, вероятно. Расяйняй - это от их имени. Наши языки - смотрите, бригадир, какие похожие, правда?

- Правда. Языки похожи - значит и люди не слишком разные! Поехали в лесной край!

И их неустанные ноги, повинуясь степенному повествованию Юргиса, принялись накручивать под ясной луной километр за километром вдоль извилистого русла скованной льдом Дубисы, по холмам и долинам Арегалы, среди таинственной сени вековых дремучих лесов, по белым пустынным дорогам, охраняемым молчаливыми резными фигурами в высоких снежных шапках. Внезапно Альдевинас засмеялся и понизил голос.

- Он говорит, что здесь, почти до самого Каунаса по-русски лучше громко не говорить. Лучше шепотом. Справа от нас начинается лес, который считают священным. Он очень-очень старый, все помнит, все знает. Туда после войны ушли многие храбрые люди, и из его деревни тоже. Они вроде этих бажничю, статуй у дорог, - как сказать: "держат стражу"?

- Охраняют?

- Да, охраняют, охраняют край от зла. Про "разговор шепотом" он, конечно, шутит. Говорит, раз едем с ним, нам никто не страшен, можем хоть песни петь, но на морозе лучше не стоит. Он говорит, что от таких, как бригадирас, Жемайтию охранять не надо.

Немного не доезжая до Каунаса, их надежный проводник по партизанскому краю слез с седла - и потому, что в таком большом городе он еще ни разу не был, и потому, что пришла его очередь немного размять ноги. Тостом Юргиса стало простое крестьянское "Ачу!" - "спасибо", с поклоном обращенное к Артюхову.

А потом они уже больше не слезали со своих все быстрее несущихся стремительных машин. Казалось, усталость навсегда покинула их, и за спиной каждого выросли могучие крылья. Бывалые взрослые люди, они хохотали и поддразнивали друг друга, как мальчишки. Ночные ленинградские улицы весело мигали им зелеными светофорами, опушенные предновогодним снегом скверы в ответ на их тосты взмахивали ветвями старинных лип, и простирал к ним приветственно руку бессменный часовой Троицкого моста - Александр Васильевич Суворов. Сразу за крепостью они завернули на Кронверкский. Минута безумной, перехватывающей дыхание гонки, и они уже были на Васильевском, подобно трем раскаленным болидам прорезая светом своих фар безлюдный Большой проспект. Еще мгновение - и показались вдали, за упругим изгибом Кожевенной линии, знакомые всем троим теплые огни родного Артюхову старого шкиперского дома с прихотливыми деревянными штурвалами, якорями и русалками.

- Раз не гасят - значит ждут, - одобрительно сказал Альдевинас.

- Вискас кайп пас жмонес, - подтвердил Юргис, - все как у людей!

На Кожевенную линию они всякий раз приезжали разными путями, но от дома со штурвалами Артюхов всегда направлялся прямиком к Царскому селу, где обычно и заканчивалась смена. Последние глотки ледяного, вязкого от мороза спирта они допили уже перед самым Пулковом: ехать круто в гору было трудно, и ноги казались тяжкими, как колоды. Из-за этого пришлось замедлить прежний бешеный темп, да и мороз под утро становился по-сибирски крепким, так что не выпить было просто нельзя. На вершине холма Артюхов остановился и перевел дух.

- Устал. Так устал...Вернемся-ка мы, пожалуй, домой, - сказал он своим спутникам, но тут почему-то сделалось совсем темно, и ни Альдевинаса, ни Юргиса не было видно. - Едем домой! - разворачивая велосипед, закричал он, что было сил нажал на непослушные педали, и вдруг сердце его пронзила острая боль, а глаза зажмурились от хлынувшей в них волны нестерпимо яркого сияния.

Потом боль отступила. Стояло чудесное весеннее утро, они ехали с Пулковских высот домой, и весь мир был распахнут перед ними.

Мищука разбудили темнота и холод. Не соображая, что происходит, он пошевелил рукой и наткнулся на чью-то недовольно замычавшую голову. Звякнула скатившаяся со стола рюмка. Достав из кармана зажигалку, он поднес огонек к стоявшей среди батареи опустошенных бутылок семилинейке.

- Допились, дьяволы! - его яростный взгляд обвел сонный итог юбилейного торжества. - А ну, встать! - заорал он. - Почему холодрань? Печь еле теплится, все заспали! Мать твою, - вдруг спохватился он, - а портрет-то чего ж не горит? Давно? Крутил кто проверял? - не дожидаясь ответа, он схватил лампу и бегом ринулся к выходу из красного уголка.

То, что бежать не было никакой необходимости, он понял, едва распахнув дверь пристройки. Толстый слой куржака соединил две склонившиеся друг к другу с козел фигуры в один нелепый, раздваивающийся внизу обрубок. Третий труп застыл на полу у своего велосипеда, откинув голову далеко назад, словно силился рассмотреть что-то происходившее позади. Лицо полностью скрывала ноздреватая белая корка. Из кармана распахнувшегося ватника виднелось горлышко бутылки. Обжигая о стекло пальцы, Мищук осторожно достал ее. Бутылка была совершенно пуста. На тарелке, стоявшей у края фанерной полочки, сиротливо розовел одинокий ломтик строганины.

- Ты принес? - обернулся он к виновато сопевшему сзади куму.

- Так я ж хотел, как лучше, товарищ майор, - попятился кум, устрашенный хищным оскалом начальника, - чтоб, значит, и они... За честный труд... Чтоб они как весь народ!

Еще в начале восьмидесятых у Черной речки можно было видеть притонувшую баржу, некогда служившую Мищуку причалом высокой воды. Я сам нередко загорал на ее теплой, прогретой солнцем палубе, а потом, собирая по дороге изобильные тамошние грибы, неспешно шагал по сгнившим шпалам узкоколейки к призрачным вышкам и баракам давно опустевшей Восьмой колонны. Год от года весь этот затерянный мир все глубже уходил в небытие, поглощаемый временем, ржавчиной, кострами охотников, половодьями, буйным всепобеждающим кустарником. "Джунгли дали, джунгли взяли", как справедливо заметил Киплинг... Заодно уходили из жизни люди, которые могли бы что-то вспомнить о 503-й стройке, о ее палачах, героях и мучениках. Наконец, к середине девяностых, исчез и сам спрос на такие воспоминания. "Тема закрыта, народ от нее устал", - нынешние политики взялись твердить нам это с уверенностью психиатров, констатирующих неумение слабоумного сосредоточиться на чем-то основном...

"Но мне хочется верить, что это не так", упрямо пел Владимир Семенович Высоцкий, и вера его оказалась не напрасной. В 1997 году среди безмолвных лагерных кладбищ, накренившихся ржавых паровозов и призрачных лагпунктов 503-й вспыхнули наконец огни киношных юпитеров, зашелестели моторы камер, потянулись к устам узников, собранных со всех концов России, микрофоны.. Это снималась британским режиссером Томасом Робертсом документальная полнометражка "Поезд смерти". Оператором фильма стал блистательный мастер польской документалистики Богдан Дзиворски. Музыку, написанную для "Поезда смерти" Дэном Джоунсом, исполнил прославленный хор Бристольского кафедрального собора. Этот замечательный фильм увидели в десятках стран, чьи зрители откликнулись потоком благодарных взволнованных отзывов, в том числе и на один из самых потрясающих его эпизодов, посвященный бригаде "велосипедистов" с Восьмой колонны.

Насколько мне известно, наши телеканалы "Поездом смерти" не заинтересовались. Впрочем, легендарной бригаде это теперь не страшно - она уже обрела бессмертие, став недосягаемой для бездумного равнодушия. Перед нею действительно открылся весь мир!