Игорь Холодяков

Школа, армия, зона... страна

Это только на первый взгляд они сильно отличаются друг от друга - школа-армия-зона, при ближайшем рассмотрении все эти сферы жизни молодежи оказываются чрезвычайно родственны, и прежде всего тем, что они объединяются возрастом, никогда не бывают однородны, обязательно структурируются, а одна является истоком двух других, поскольку из школы идут не только в университеты и институты, но (практически в таких же количествах) и в армию, и в тюрьму.

Конечно, школьное деление на структурированные группы достаточно условно, и в 10-м классе сын известного врача спокойно покуривает за углом школы с сыном неизвестной ткачихи-поварихи, и в футбол они вместе играют, и на дискотеку школьную ходят, вот только сын врача знает, что после одиннадцатого класса его ждет мединститут, и его папа уже просчитал, что приобрести по знакомству комплект из трех экзаменационных тем сочинений, которые попадут "неожиданно" на вступительном экзамене, будет стоить 800 долларов (истинные цены прошлого года), да репетитору 100-150 долларов, чтобы написал с ребенком-абитуриентом часа за три-четыре сочинение по одной из купленных тем, выучив которое, сынок пойдет за пятеркой на экзамен без особой робости. А сын ткачихи этих долларов в глаза не видел. Теперь задумаемся всерьез и надолго, кто пойдет в армию?

И все-таки школьная иерархия достаточно условна, она жестко не структурирована. Совершенно иное дело - армия. Здесь первогодок никогда не позволит себе даже мелочью, которая ему "не по сроку", приблизиться к старослужащему. Это дед может заузить штаны, чтобы непременно обтягивали ноги, утянуть мундир, выпуская его складками, сменить на ремне пряжку на латунную, да еще с заточенными краями... Естественно, это не все, есть и подворотнички, и погоны, и пилотка, и парадная фуражка, и каблуки на сапогах... Но есть и работы, которые дед никогда не будет выполнять, они "не положены", их могут выполнять только салаги, черпаки...

И все же армейская иерархия подвижна: вытерпев все, пройдя через все ступени, салабон упорно движется к статусу деда-дембеля, потому что "дембель неизбежен, как крах империализма" - так шутили "дедушки" в Советской Армии. И тогда уже он, бывший бесправный, недосыпающий, голодный, вечно усталый салага, станет великим и непререкаемым дедом, сам будет припахивать молодых, казнить, миловать и кричать только что прибывшим из нового призыва: "Вешайся лучше сразу, мелкий!".

Гораздо беспощаднее и строже, бесповоротнее структурирована иерархическая лестница в зоне, хотя, казалось бы, все должно быть наоборот, ведь любая тюрьма или зона внешне выглядят как две противоположные части: зеки и те, кто их охраняет, их естественные враги, "граждане начальники". Тогда, по идее, зек для зека всегда свой, всегда друг, товарищ и брат. Тогда естественная задача каждого заключенного - постоянно помогать, облегчать жизнь друг другу. Но это только в идеале. На самом же деле нет такого начальника, надзирателя, который сумел бы превратить жизнь новичка-зека в ад быстрее и круче, чем другой зек и те правила, по которым зек живет. Является ли это только злой волей уголовника или связано с чем-то большим, чем просто желание на ком-то выместить собственные жизненные невзгоды? Попробуем в этом разобраться, бросив на проблему свежий взгляд человека, только что столкнувшегося с жизнью зоны (автор совсем недавно стал учителем в средней школе при исправительном учреждении).

Условия жизни и быта в современных российских зонах не просто далеки от идеала - они бесчеловечны. Здесь и невероятная скученность, и отсутствие достойной или просто позарез необходимой медицинской помощи, и отвратительная пища, и абсолютное всевластие надзора (один из знакомых начальников отряда в сердцах припечатал: "Единственное отличие контролера от зека в том, что один уже сидит, а другой пока еще нет"). Но все-таки сами заключенные создают для себя же такие условия жизни, такие правила поведения, устанавливают такую жесткую - и жестокую! - систему иерархических отношений, что основная сложность и мучительная невыносимость жизни в зоне состоит не в придирках начальства и не в злобе конвоя, не в условиях жизни и быта, а именно в системе взаимоотношений между заключенными.

Уже после первых своих уроков в вечерней школе при исправительной колонии я увидел эти различия между моими учениками, и не потому что был сверхнаблюдательным психологом. Просто эти различия бросались в глаза. Кто-то садился только за первую парту, не смея сесть ни за какую другую, а кто-то садился за последнюю, и не всякий присаживался рядом. Кто-то ходил в сияющих синтетикой, но зато однотонных черных рубашках и начищенных в любую погоду ботинках, а кто-то носил казенный бушлат, "лепень" и боты. Кто-то курил "Приму", а кто-то только сигареты "LM", именуемые почтительно "Ломом", и при этом подразумевалось, что каждый вспомнит: "против лома нет приема".

Уважающему себя зеку не полагается курить сигареты без фильтра, спать в проходе или на втором этаже шконки, ходить в столовую вместе со всеми. Именно такому несут добровольно, без напоминания, в качестве подарка банку тушенки или сгущенки из посылки, пачку чая, плитку шоколада. Поскольку с работой сейчас в зоне плохо, ее - настоящей работы - просто нет, и на работу упорно устраиваются те, кто решил таким образом получить условно-досрочное освобождение. Это работяги, мужики, готовые работать в цехах, на стройке, но и они не будут выносить мусор, мыть туалет, чистить плац или дорожки после снегопада, на это есть другие - "чушки". А ниже всех - "петухи", заслуживающие отдельного разговора.

Но есть такие стороны жизни зоны, которые относятся ко всем группам заключенных. Уже само массовое заключение несет в себе серьезную угрозу личности, ее самостоятельности, самодостаточности. Будучи лишен пространства личной, частной жизни, в которой индивид может быть самим собой, не играть навязанные ему роли, человек в заключении теряет возможность контролировать свои действия и свое состояние. Нет сил видеть забор, колючку, одни и те же лица, слышать одни и те же марши, стоять в строю, строем в школу, на работу строем, на свидания строем... Я как-то на уроке рассказал, что в английском метро надписи "Выхода нет" по совету психологов заменили на объявления: "Выход с другой стороны". Посидели, подумали, кто-то прокомментировал: "Буржуи о людях думают!" Но страшно не только монотонное однообразие, страшнее полное отсутствие возможности остаться самим собой, перестать быть послушным исполнителем, постоянно не иметь возможности уединиться. Когда-то самым ужасным наказанием была одиночка, сейчас - коллектив, от которого не укрыться.

Причем в тех трех группах, сферах, о которых мы говорим, степень несвободы постоянно возрастает: школьник в классе играет ту роль, которая досталась часто случайно, иногда по не зависящим от него причинам. Он отличник или троечник, но это в школе, а дома он любимый сын, во дворе он веселый приятель, в секции он прекрасный спортсмен, и именно отсюда у школьников тяга к неформальным коллективам, ведь в школе его ценят только по тому, может он извлечь квадратный корень или нет, выучил ли предельные углеводороды или крестьянскую войну под предводительством Пугачева, и если он этого не знает, то, значит, не заслуживает уважения. Причем именно сейчас, когда школьники после уроков предоставлены сами себе, когда исчезли пионерская и комсомольская организации (да, идеологизированные, зашоренные, но дающие возможность просто общаться, а у умных преподавателей - вспомним Караковского и его коммунарскую педагогику - создающие возможности для раскрытия личности не на уроке или не только на уроке), у ребят нет возможности для самовыражения не на уровне ученик - учитель, а на уровне личность - личность. Остается урок, где он может и не блистать. А после уроков в том же школьном дворе этот унылый троечник превращается в задушевного друга, выдумщика, отличного футболиста, надежного товарища, удачливого рыбака и т.п., но школа при этом уже отсутствует.

В армии даже у самого зажатого салабона появляется иногда увольнительная, где он принадлежит самому себе, и все-таки его ждет дембель, а до этого переход в новый, сначала щадящий режим, а потом в более выгодный статус. В зоне же заключенный находится под постоянным надзором, теперь еще и видеокамер, его жизнь строго регламентирована, он буквально лишен жизненного пространства, которое могло бы служить каким-то формам проявления частной жизни, поэтому все стороны своей жизни вплоть до самых интимных вынужден делить с окружающими, которых выбирает вовсе не сам, а слепой случай или воля начальства. Даже твое личное спальное место ты не имеешь права как-то индивидуализировать, не просто украсить в меру своего понимания прекрасного, а сделать твоим, так как "запрещается занавешивать кровати, вывешивать на стенах, тумбочках и кроватях фотографии, репродукции, открытки, вырезки из газет и журналов" (Правила внутреннего распорядка исправительных учреждений, ╖ 33). Запрещены все фотографии, все рисунки - даже если это фото твоей девушки или рисунок твоего ребенка.

Единственный способ остаться наедине с самим собой - укрыться одеялом с головой. Именно поэтому, когда мой ученик начинает пропускать занятия в школе, я чаще всего нахожу его на кровати, закутанного в одеяло, и не потому, что спать очень хочется, просто нужно порой человеку побыть вне десятков чужих глаз, вне коллектива, а это практически невозможно. Психологи говорят о личной неприкосновенной сфере каждого, о той дистанции, которую человек не позволяет сократить при общении, допуская сближение только с эмоционально желанными объектами. У каждого она, эта дистанция, своя, от 30 сантиметров до метра и более, и вторжение в нее человек воспринимает болезненно, как посягательство. Но нет этой дистанции в зоне, и негде прочитать наедине письмо, написать что-то самому так, чтобы не заглядывали через плечо, негде просто помолчать, подумать о чем-то своем... Частная жизнь обязательно предполагает, что личность может защитить свою интимную жизнь не только от посторонних, но и от нежелательного вмешательства близких. А жизнь на зоне - это постоянное нежелательное вмешательство!

В большинстве современных европейских тюрем заключенный может по своему усмотрению обустраивать свою камеру, иметь не только холодильник, телевизор, компьютер, но и рисунки, фотографии, то есть превращать место лишения свободы в свое, личное пространство. По сути дела, появляется возможность разделить свою частную жизнь и ту жизнь, которая проходит на виду у всех. Кроме того, получается, что интересы официальной стороны - властей, надзора - и интересы заключенных находятся под пристальным вниманием института, полностью отсутствующего в российской исправительной системе, а именно социальных работников, одной из сторон деятельности которых является контроль за системой условно-досрочного освобождения. В наших зонах УДО полностью зависит от отношения к тебе актива отряда, начальника - "отрядника", администрации, и только потом - от твоего поведения. Наверно, именно поэтому у моих учеников так низок уровень доверия к официальным властям. Ни один из тех, кому я задавал вопрос, обратится ли он к администрации учреждения в случае, если возникнут серьезные личные проблемы, не ответил положительно. Я понимаю, что мои опросы недостаточно представительны, неумелы, но все-таки это показатель.

Мне кажется, что очень точно выразил свое ощущение от жизни в зоне один из моих учеников, когда, мучительно подбирая слова, он вдруг сказал: "Мы здесь, как дошкольники в детском садике: это не трогай, это нельзя, и это тоже нельзя, туда не ходи, с этим не разговаривай... а то накажу!" Именно поэтому освободившемуся из заключения так трудно вернуться к статусу взрослого, свободного, самостоятельного человека, и частые рецидивы у освободившихся не только следствие испорченности закоренелого уголовника, который "не может не воровать", но еще и неумение адаптироваться к миру свободы, перейти из ранга постоянно опекаемого, по сути ребенка, к мировосприятию и поведению независимой личности.

Порой возникает ощущение, что строгая иерархическая система, существующая в отряде и в зоне вообще, безусловное выполнение определенных норм в любой сфере жизни заключенного невероятно усложняет, ужесточает жизнь, и без того несладкую и нелегкую. Примеров можно приводить бесконечное множество, уже появились издания, посвященные языку, правилам, порядкам зоны, жизни по понятиям. Нельзя носить красное - это "в падлу", хотя никто уже и не помнит о красном флаге и прочей символике советского государства. Нельзя поднять упавшую на пол сигарету, даже если она последняя. Нельзя взять что-либо у "опущенного", "обиженного", но дать ему что-то можно, в том числе и по физиономии, а не только сигарету или конфету, и ничего тебе за это не будет. Нельзя позволить коснуться ногой твоей постели, сесть на шапку или на подушку... Есть запреты или регламентация, как-то поддающиеяся мотивации, разумно объяснимые, но есть такие, которые никак не объясняются, нельзя - и все!

Особое недоумение у меня вызывало отношение к женщинам - демонстративно, подчеркнуто пренебрежительное, унижающее, причем любое упоминание о женщине в любой ситуации и в любое время совершенно одинаково, я не встречал иного. Тон непременно пренебрежительный, и это в лучшем случае. Даже о тех подружках, а у кого-то и женах, что остались на воле, полагается говорить с грубым юмором, с презрением, можно иногда снисходительно. Притом на моих уроках литературы ученики-осужденные, открыв рты, слушают любовные сцены из произведений и рассказы о любовных отношениях поэтов, писателей с их подругами, возлюбленными, постоянно спрашивают стихи - "написать поздравление одной девушке", берут друг у друга адреса "заочниц". Но в любом коллективном разговоре на уроке или вне его постоянно звучит мысль: а, все они суки, им только одно нужно, все шляются...

В любом разговоре, где участвует больше двух человек, женщина - это только объект возможного (и желанного) насилия, причем проявление с ее стороны каких-то знаков нежности, страсти - это очередное доказательство ее похотливости и продажности ("...все они только про это, сами знаете, про что, и думают..."). Один из моих учеников в доверительной беседе, на которую пошел сам, первым (очевидно, выговориться очень нужно было), запинаясь и спотыкаясь, пытался объяснить: "Если она целоваться все время лезет или... ну, знаете, в рот берет сама, не ты ее заставляешь, а вроде как захотела... то это у нас считается, что самая большая стерва". Возникает своеобразное раздвоение восприятия женщины: в идеале она должна быть тихой, скромной, явно сексуально не выраженной, но тут же следует громогласное утверждение: таких, мол, не бывает, все они проститутки, шлюхи по характеру, от природы. В рассказах, разговорах женщина подается только как объект насилия, существо низкое и грязное. Что это? Потребность в идеале и одновременно стремление унизить другого, чтобы возвысить себя самого? И это тоже вполне объяснимо: если в тебе не видят личность, да и какая же ты личность, если у тебя отнимают все, вплоть до фотографии семьи, если ты вынужден жить на пятачке, окруженный такими же бесправными людьми, если надзор видит в тебе чужого, полностью обезличенного и отданного в абсолютное подчинение... Тогда остается только одно: сорвать зло на другом, доказать себе, что есть те, кто еще ниже тебя и по статусу, и по нравственным качествам. И, кстати, во внеурочном, личном разговоре один из заключенных, уже немолодой человек, неожиданно сказал: "А знаете, я не первую ходку делаю, но никогда прежде столько петухов не было, как сейчас. Раньше их даже отдельно держали, а сейчас они в каждом отряде, и помногу..." Думаю, что это тоже показательно и подтверждает мысль о том, что ситуация обостряется и ухудшается, если возникает потребность во все возрастающем количестве козлов отпущения.

Наверно, именно поэтому жизнь солдата в казарме и положение заключенного в зоне так близки по своей сути, что практически не отличаются. И там, и здесь закон - кулак, отвратительно кормят, такая же колючая проволока, та же бессмысленная цепь дел, которые приходится делать, не понимая ни цели, ни смысла. Вся армия два раза в году стреляет, зато регулярно моет и чистит, красит и ремонтирует к приезду начальства, то же самое делается и в зоне: нет настоящей работы, за которую можно что-то получить к выходу на свободу, но зато есть авралы к очередному приезду проверяющих. Одинаково бессмысленно и бездумно проводят свое свободное время солдат и зек, и никому нет дела до твоих интересов, забот и потребностей. Твои личные таланты востребованы лишь тогда, когда служат для отчета: умеешь рисовать, красиво пишешь - сделай стенд, умеешь плясать, петь - участвуй в смотре самодеятельности, в остальном делай то, что тебе сказали, и не выступай.

Именно тогда зек создает систему особых групп и особых, собственных ценностей, а солдатская казарма порождает дедовщину.

Меня можно обматерить, отправить в ШИЗО, поселить на одном квадратном метре, заставить выполнять бессмысленную работу, читать вслух письмо от девушки, но и я дам по морде обиженному и отпинаю петуха.

А меня можно заставить копать канаву "отсюда и до обеда", можно поручить стирать носки, гладить мундир деда, можно объяснить, что я не смею сидеть в его присутствии, что в казарме я должен отдавать честь не только сержанту, но и его сапогам, я не должен подшивать подворотнички в четыре перегиба, по сроку не положено, но зато через год я сам стану дедушкой и сам начну гонять молодых.

И это все вполне объяснимо и естественно, потому что и солдату, и зеку просто невыносимо сознавать себя ничего не значащим, подавляемым и, главное, с этим смирившимся. Смирившиеся становятся опущенными, а несмирившиеся придумывают иерархическую лестницу и систему запретов и разрешений, ограничений и поощрений. Как говорил мудрый Салтыков-Щедрин, "в каждой луже среди водных гадов есть свой гад, других гадов иройством превосходящий".

Государство оказывается неспособным играть активную роль в организации общества, и тогда такую роль начинают играть теневые структуры, которые обеспечивают определенный порядок и соблюдение неких норм (вне зависимости от того, насколько эти нормы соотносятся с традиционной моралью).

Есть два важных фактора, которые влияют на восприятие тюрьмы и зоны российским обществом: во-первых, после разоблачений большевистского террора заключенный воспринимается как страдалец, претерпевший удары безжалостного и бездушного общества (а это наложилось на традиционное сострадание русского мужика "несчастненькому": "Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой"). Но в настоящее время все активнее действует и второй фактор: тюрьма, зона, заключенный - это составная и естественная часть российского общества, вполне возможное будущее огромной части молодежи. Сошлюсь на личный опыт сельского учителя в школе при северном леспромхозе, где практически никто после выпускного не собирался и не поступал в институты, но половина парней шла в армию, а вторая половина так же спокойно и естественно - в зону:

- Где, Петровна, твои-то?

- Серега в Мурманске служит, а Пашка сидит, да немного и дали-то, три года!

Кстати, вернувшись и обменявшись впечатлениями, братовья особых различий в своей жизни и не обнаружили.

Получается, что жизнь в казарме или на зоне - это совокупность неформальных норм, созданных и добровольно-принудительно выполняемых самими военнослужащими и заключенными, что позволяет организовать повседневную жизнь. Получается, что эти ненормальные, искаженные представления о жизни, правилах, ценностях становятся и способом самоутверждения, и возможностью выжить в искаженном мире. Казарменно- тюремная норма не поддается обычной логике, но именно в силу своей нелогичности дает возможность сохранить личность, выразить хотя бы таким способом индивидуальность, организовать взаимоотношения.

Дедовщина и неформальные нормы - "понятия" - это своеобразное перевоспитание личности, уничтожение тех норм жизни, которые заложены традиционным воспитанием и основываются, по своей сути, на христианских традициях добра, милосердия, сострадания. Казарма и зона признают эти ценности не только ложными, но и вредными, поэтому в солдате и зеке закладываются иные представления о человеке, и мире. Естественно, что легче всего новые ценности принимают те, в ком прежние истины были недостаточно сформированы, - маргиналу в армии и тюрьме легче!

Что же дает нам сопоставление общества и зоны? Прежде всего, это помогает понять суть современной жизни. Возникает ситуация, когда школа, армия и зона выстраиваются в один общий ряд, раскрывая схожесть по очень многим признакам, и пытаться что-либо изменить, вводя какие-то новые правила в прежнюю игру, бессмысленно. Государство любой попыткой что-либо изменить лишь повторяет, воспроизводит заданную модель взаимоотношений, и поэтому можно увеличить призывной возраст до тридцати лет, придумывать военную полицию, а затем милитаризованный СОБР, но это будут те же самые структуры, те же самые люди и те же самые отношения, которые нам знакомы, поскольку и тюрьма, и армия - только зеркало общества, да еще и зеркало увеличивающее. Без истинной реформы государства невозможны какие-либо реформы в армии или в системе исправительных учреждений, а сами реформы осуществимы только тогда, когда неформальные нормы, существующие на уровне повседневной жизни людей, соответствуют или по крайней мере не противоречат нормам формальным, исполнения которых требует государство. То есть, грубо говоря, пока будут существовать министры, участвующие в коррупционном обогащении, я, учитель, не смогу твердо сказать своим ученикам-заключенным, что воровать в автобусе кошельки очень плохо...