Наталья Малыхина
"Ленин и теперь..."

Илья Збарский "Объект N 1"
М., Вагриус, 1999, 318 c.

* Рецензия была написана на выход французской версии книги
Ilya Zbarski, Samuel Hutchinson, A L'ombre du Mausolee, Solin, Actes Sud, 1997

    Помните ли вы: "Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить! Ленин и теперь живее всех живых!"? Белым по кумачовому реальность опровергалась на каждом углу, сама жизнь живых объявлялась второсортной, неполноценной. От такого унижения сознание защищалось невосприимчивостью к действительному смыслу слов, переводя их в разряд "вспомогательных глаголов", ритуального краснобайства.
    И спустя годы вдруг оказалось, что это не пустая риторика. Когда политическим деятелям и обозревателям говорить о конкретных проблемах по тем или иным причинам не хочется, так сразу подкидывается вопрос: хоронить Ильича или не стоит? Если бы он был покойником по-настоящему, никакого вопроса бы не было. Ясное дело, раз покойник, значит, хоронить. Можно, конечно, кремировать, замуровать в склепе, утопить в море с ядром, привязанным к ногам, положить в лодку и отвезти в лес на съедение лисам и песцам, как принято у хантов... Вернуть прах в прах. Люди вспоминают умерших по-разному, но не нуждаются в том, чтобы в качестве сувенира класть под стекло бренные останки. У нас, как известно, чего не хватишься, всего нет, а вот такой сувенир есть. И если в руки попадает книга под названием "В тени мавзолея", написанная сыном и сотрудником главного хранителя мощей ХХ века Ильей Збарским, да еще выпущенная во Франции, то в первый момент кажется, будто она раскроет невесть какие тайны. Сразу скажу - не раскроет. Потому и выпущена по-французски, что большая ее часть - это пересказ советской истории в самом общеобразовательном виде, и нам ничего нового не открывает, а французам, наверное, полезно напомнить об этапах большого пути, на их счастье не ими пройденного. И все-таки это воспоминания, а в жизни каждого человека есть свои сюжетные повороты. В этих мемуарах сюжет "производственный", и интересен он тем, что именно делали отец воспоминателя и он сам. В течение долгих лет они беззаветно боролись с природой и делали труп. Хотелось бы понять, как можно жить с такой "производственной задачей", и кое-какие ответы эта книга дает, хотя и не по воле автора.
    Уже само возникновение этой задачи о многом говорит. Самого человечного человека хоронить по-человечески не стали. Макабрического юмора добавляет сюда и то обстоятельство, что, по воспоминаниям Бухарина, политбюро ведущей и направляющей обсуждало этот вопрос, когда Ленин был хоть и не живее всех живых, но, во всяком случае, несколько живее мертвых - в конце октября 1923 года. Идея пришла в голову, конечно же, гению всех времен и народов, правда, высказывать ее от своего имени он не стал, прикрылся мнением "товарищей из глубинки". У Троцкого, Бухарина и Каменева идея поддержки не нашла, но после смерти Ленина "похоронная тройка" - Молотов, Енукидзе и Красин - рьяно взялась за дело. Но, как неоднократно показывала наша история, революционный порыв - это одно, а законы природы - нечто иное. Красину больше всего была по душе идея заморозить тело вождя, тут же стали проводить эксперименты, заказали за границей, не дожидаясь их окончания, огромный низкотемпературный холодильник, но все напрасно. Ничего не получалось. Тут, казалось бы, настал тот момент, когда все могло пойти естественным путем, и теперь у нас не было бы еще и этой головной боли - решать, как поступить с покойником, который так давно лежит на столе, что все уже свыклись с его присутствием, а естественная мысль о похоронах кажется чуть ли не революционной, кощунственно нарушающей обычаи народа. Но не суждено нам было избавиться от этой проблемы. Всему виной профессиональная гордыня, желание похвастаться. В Харькове заведовал кафедрой анатомии профессор Воробьев. Из газет он узнал, что "тройка" сочла невозможным сохранение тела в течение длительного времени. И тут самодовольный профессионал ляпнул: "Ерунда! Я свои препараты по тридцать лет сохраняю!". Естественно, об этом тут же было доложено в Киев, оттуда поступило предложение профессору Воробьеву выехать в Москву, предложение было вежливо отклонено, о чем было доложено в Москву, последовала телеграмма от самого Дзержинского... Ну почему вы, господин/товарищ профессор не промолчали?!
    Вообще, читая эту книгу, снова и снова наталкиваешься на мысль, что этика профессиональная и этика человеческая иной раз так далеко расходятся, что не узнают друг друга. Мысль, конечно, второй, если не третьей свежести, но что делать, когда профессионалы в течение всего двадцатого века подкидывают такие проблемы, что человеческая этика трещит по всем швам, пытаясь их разрешить. То атомная бомба и атомная энергетика, то плотины и повороты рек, то генная инженерия и клонирование, то научно-обоснованное определение исконности чьих-то земель... Удовлетворять собственное любопытство за счет государства - дело, на первый взгляд, вроде бы безобидное, но бесплатным, как известно, бывает только сыр в мышеловке, и власти, раздавая деньги налогоплательщиков на эксперименты, делают это недаром. За свои деньги власть хочет получить и получает еще больше власти. Власти еще до Бэкона было отлично известно, что знание - сила, и она эту силу покупала и покупает. Или - силой же - присваивает, как это произошло в случае профессора Воробьева. Когда мне в ответ на мои обывательские жалобы на безответственность ученых говорят, что с пути познания свернуть нельзя, что раз зародившись, идея обязательно должна быть проверена на практике, которая критерий истины, я всегда чувствую, что меня водят за нос, подменяют понятия. Действительно, с пути познания свернуть нельзя, но это же не означает, что надо лезть в воду не зная броду. Незаурядный мыслительный аппарат предполагает умение оценивать последствия экспериментов не только в узкоспециальной сфере. Да- да, слышала: "наука вне морали". Наука, может быть, и вне морали, а те, кто ее делает?
    Бахвальство профессора Воробьева поставило его перед необходимостью делать то, чего он делать не хотел и боялся (ввиду возможной неудачи). Борис Збарский, биохимик, в юности эсер, наоборот, увлекся идеей бальзамирования и всячески содействовал тому, чтобы она была претворена в жизнь. Ее воплощение, конечно же, потребовало неблаговидных поступков. После первого этапа консультаций Красин, который как представитель партии больше всех понимал в бальзамировании, отверг этот план. Воробьев, не веря своему счастью, собирался тут же уехать в Харьков. Но Збарский, его старый знакомец, настоял на том, чтобы перед отъездом он написал Красину и Дзержинскому под его, Збарского, диктовку. С одной стороны, эти письма можно рассматривать как окончательное заключение специалиста о состоянии тела, а с другой - как провокацию: "если в течение ближайших дней не будут приняты адекватные меры, то..." Провокация возымела действие. Первый подлог Збарскому удался. Удадутся и другие. Например, в 1944 году он издаст книгу "Мавзолей Ленина", в которой всячески затушует роль Воробьева, хотя сам метод принадлежал именно харьковскому паталогоанатому. Но самый большой подлог они совершат вместе, хотя с точки зрения профессионалов, это, конечно, не подлог, а серьезное достижение.

    На обложке книги изображено лицо Ленина в "гробу". Оно напоминает того вождя, который не так давно смотрел на нас со всех стенок. Но в самом начале книги приведены фотографии Ленина в предсмертном, 1923 году. Это совсем другое лицо, даже не лицо, а личико с кулачок, с выпученными круглыми, а не раскосыми глазами, в которых нет ни выражения, ни смысла. Это лицо слабоумного. Профессионалам удалось придать ему облик того Ленина, который был вождем, а не того, который умер в параличе. О, "Незабвенная" Ивлина Во и неандерталец Герасимова! Опять получается, что покойник не совсем настоящий. А точнее, совсем не настоящий. Столько проделано и проделывается процедур, столько химических препаратов применено и применяется! Того, что обычно называется телом умершего, там уже не осталось. Невольно приходит в голову вопрос: а можно ли "это" похоронить или тут нужен какой-то другой глагол? Что делают с анатомическими препаратами, когда в них больше нет необходимости? Не знаю. К тому же, какая-то часть моих сограждан считает, что необходимость в "этом" не минула. Сотворили себе кумира (а он теперь, и правда, уже рукотворный), поклоняются ему, именем его проклинают... А те, кто сотворил себе из "этого" жупел, удачно им подыгрывают, демонстрируя миру очередную иллюстрацию к книге знаменитого зоопсихолога Конрада Лоренца "Агрессия". Хоронить! Не хоронить! Кощунство! Национальное достояние! По православному обряду! Шумим, братцы, шумим... Вроде бы дело делаем.
    "Вроде бы дело" делали и Воробьев со Збарским, потом лаборатория, ими возглавляемая, потом целый институт. Профессионально делали - успехи-то налицо. Власти на "вроде бы дело" денег не жалели, все у них было самое лучшее, ни в чем отказу не было. Властям хотелось свои, отдельные и ни в коем случае не чудотворные мощи иметь (иначе сколько народу пришлось бы из лагерей выпустить по мольбам родных и близких). Вот ради чего и работали все эти профессионалы. Честно и с полной отдачей. Но... внутри магического круга, очерченного инстинктом самосохранения, который в жадности своей требует не только выживания, но и денег, орденов, спецпайков и - что, по свидетельству сына, слаще всего было главному хранителю мощей - близости к власти, сопричастности ей.
    Все это он получал. Но выморочное дело мстит выморочной жизнью. Збарский-сын не скрывает неприязни к отцу, который сына тоже не слишком любил. Среди прочего, заставлял его проводить опыты с ртутью, несмотря на явное отравление. И вообще завидовал молодому таланту. Молодой талант, достигши восьмидесяти трех лет, отплатил в своих воспоминаниях отцу сторицей, не без саркастического удовлетворения описывая тирана и честолюбца-интригана. Досталось и матери, правда, походя. Жалея себя за несчастливое детство и юность, автор предъявляет жизни счета просто пачками.
    Наверное, эмоциональная глухота - необходимое условие для такой работы, но, даже понимая это, испытываешь знобкую неловкость. Но как же без этого качества жить "в тени" и в недрах мавзолея? Потому и не удивляешься, что автор, говоря о своей деятельности, не делает ни малейших попыток выйти из круга "производственных" задач, как-то осмыслить дело, занимавшее существенное место в его жизни. Его книга вполне могла бы носить название "В тени фабрики, завода, института...", и интонационно ничего бы не изменилось, только вместо тела Ленина производились бы шляпы, станки, бактериологическое оружие...
    Брак Збарских с властями (судя по книге, со стороны Збарского-сына, во всяком случае, это был брак по расчету) выдержал все исторические передряги до самого пятьдесят второго года, но испытание "космополитизмом" не прошел: Збарского-отца посадили, припомнив в ходе следствия и эсерство желторотого юнца, и связи с высокопоставленными врагами народа маститого чиновного мужа, а Збарского-сына лишили работы. В результате следующего нашего вождя готовили к земной вечной смерти выпестованные ими ученики. А когда начали умирать вожди других народов, избравших социалистический путь развития, специалисты института пошли нарасхват. (Прошу прощения, но в голову приходит циничная мысль - а не там ли готовили врачей, заставлявших вопреки природе функционировать организмы Брежнева и Черненко?)
    Нынешние продолжатели их дела - чем не простые бюджетники! - тоже борются за выживание. Выживание им обеспечивают богатые, очень богатые покойники. Их услуги, весьма недешевые - $1500 за день работы - могут оплатить разве только крутые мафиози. Нет, мафиози еще не додумались до того, чтобы их забальзамированные тела выставлялись на вечное обозрение, их занятие диктует другие потребности: придать благообразный вид останкам, изрешеченным пулями, с проломленными черепами, со следами всевозможных боевых травм и увечий. Для своих погибших комбатантов им ничего не жалко, рядовой мафиозный гроб стоит $5000, а бывают и нерядовые, стеклянные, например, за $20000. В книге приводятся фотографии, сделанные на облюбованном екатеринбургскими крутыми кладбище. Зрелище, надо сказать, просто устрашающее: ряды вертикальных черно-мраморных плит метра четыре высотой, на которых молодые покойники, осененные православными крестами, в полном кожано-курточном прикиде, изображены в полный рост, но в увеличенном масштабе. Макбет Бирнамского леса испугался, а если эта рать двинется?!
    Ленин, Сталин, Димитров, Готвальд... новые хозяева жизни... Все они, хоть и смертные, но не простые, и обыкновенным способом в прах возвратиться никак не могут, демонстрируя в смерти свое ненасытное, ущемленное честолюбие, свой отчаянный страх перед небытием с обезоруживающей прямотой, чуть ли не наивностью. Что ж, это у Караулова моментом истины называется интервью с невежливым ведущим, а у Гарсиа Лорки момент истины - это смерть.