НЕЗАМЕЧЕННОЕ ЗАМЕТНОЕ СОБЫТИЕ
Карл Шмитт. Политическая теология. М., Канон-Пресс-Ц, 2000. 336 стр.
"Я принял нацизм внутрь, но он мне не повредил"
Карл Шмитт
Работы немецкого политолога и юриста Карла Шмитта, одного из выдающихся теоретиков Третьего Рейха, стали доступны на русском языке. В первую изданную книгу вошли: "Политическая теология" (1922 г.), "Римский католицизм и политическая форма", "Духовно-историческое состояние современного парламентаризма" (1923 г.).
Александр Филиппов - один из переводчиков и автор, с нашей точки зрения, блестящей статьи, которая заключает книгу, - обсуждает вопрос об актуальности Шмитта для нас, здесь и сейчас...
Мы публикуем также (с незначительными сокращениями и с разрешения автора) - письмо философа Бориса Капустина, адресованное Александру Филиппову (оно написано до выхода книги, после знакомства со статьей А. Филиппова "Расцвет и катастрофа") и полемически заостряющее многие проблемы политической теории Карла Шмитта.
Нам хотелось бы, чтобы эта публикация способствовала обсуждению работ Шмитта в среде гуманитариев.
А. Филиппов
О КАРЛЕ ШМИТТЕ
Впервые я издал перевод Карла Шмитта почти десять лет назад [См.: Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии, 1992, N 1. С. 35-67.] с намерениями чисто просветительскими. Убожество нашего тогдашнего либерализма [См. об этом подробно и основательно: Капустин Б.Г. Современность как предмет политической теории. М.: РОССПЭН, 1998.] буквально провоцировало на то, чтобы дать слово острому и глубокому критику либеральной идеи. Мне казалось, что - как бы ни относиться к суждениям Шмитта - наивность в области политической философии и политической риторики после чтения его работ будет столь же невозможна, как, например, невозможен стал наивный просветительский оптимизм после Гегеля. Политическое просвещение как самоцель, потому что непросвещенные могут вести непросвещенных только к пропасти.
Реализация этого замысла была лишь отчасти успешной. У кого еще сохранялась способность мыслить, тот знал о Шмитте и прежде. Из прочих же слишком многие, видимо, утомившись от труднопроизносимого и никакому опыту не отвечающего словосочетания "гражданское общество", живо схватились за куда менее замысловатое и потому соблазнительное: "друг / враг". Со временем, конечно, пластинку заездили, да и не одного же Шмитта читать, есть и другие книги, тоже хорошие. "Понятие политического" потеряло прелесть новизны, и некогда случившийся шорох сошел на нет.
Та же судьба ждет, видимо, и "Политическую теологию" Шмитта [Помимо работы, давшей название сборнику, в него входят "Римский католицизм и политическая форма" и "Духовно-историческое состояние современного парламентаризма"], которую недавно удалось выпустить в издательстве "Канон-Пресс". Книга готовилась поначалу с теми же самыми намерениями. В конце концов, просвещение не знает границ, и где хороша одна статья Шмитта, там пригодятся и десять. Или не пригодятся. И повода писать об этом не было бы никакого ни сейчас, по свежим следам, ни впредь, разве только существо сказанного Шмиттом станет однажды предметом настоящей дискуссии. Завяжется ли она от того, что случился еще один перевод, покажет время. Ничего не поделать, ничего делать не надо. Шмитт - достаточно мощный автор, чтобы говорить за себя. Переводчик не имеет никаких дополнительных прав на особое мнение. Добро еще, если удалось не слишком переврать оригинал. То, что желательно было сказать самим изданием его трудов, теперь сказано. Очередь - за предполагаемой аудиторией.
Есть, однако, особое обстоятельство. Кажется, легкую рябь в интеллектуальной среде вызвал не только текст, но и обширная биографическая справка, сопровождающая книгу. Кажется, здесь еще придется объясняться и объясняться. А значит, и повторить - и не раз - самого себя, быть может, самого себя себе же и проясняя.
Шмитт - не обычный автор, это политический мыслитель с на редкость скверной политической биографией и соответствующей ей репутацией. Он взрывоопасен, и мы издаем его в России, которую тоже можем назвать страной взрывоопасной. Стоит ли это делать? И, кстати говоря, кто вообще может считаться взрывоопасным автором в современной России? И в каком смысле она взрывоопасна сама (не считая того, конечно, что у нас то и дело что-нибудь взрывается)?
Проблема, коротко говоря, состоит в том, что Шмитт сотрудничал с нацистами, сотрудничал не просто охотно, но с далеко идущими карьерными замыслами. Правда, у него ничего не получилось, интрига, в которой были завязаны проверенные идеологические работники, набиравшая силу организация СС и завистливые коллеги, привела его к крушению. Последовательность кажется вполне очевидной: от критики либерализма к сотрудничеству с нацистами. А то, что те же самые труды времен Веймарской республики как раз и ставились ему в вину, когда его чуть было не сожрали окончательно, что он до конца (почти до самого конца) Веймарской республики стремился сохранить именно этот, не какой-нибудь другой государственный порядок, - не так уж важно. Действительно ли не важно?
Всякий, кто читает у нас биографию Шмитта, не должен упустить из виду его попытки сотрудничать с консервативными силами, объединившимися вокруг генерала Курта фон Шляйхера, несостоявшегося диктатора, погибшего во время так называемого "рэмовского путча" вместе с рядом заметных немецких консерваторов. Шмитт в одной из самых, пожалуй, одиозных своих статей "Фюрер защищает право", написанной как раз по поводу расправы со штурмовиками Рэма, упирает, кстати говоря, не на то, что фюрер всегда прав, а на то, что фюрер устранил тех, кто устранил Шляйхера и многих других.
Шляйхер пытался получить диктаторские полномочия тогда, когда за власть боролись (среди прочих) две партии, каждая из которых вполне легально, благодаря выборам, могла получить возможность изменить конституционный строй: нацисты и коммунисты. Чтобы этого не случилось, нужно было положить конец вражде партий, установить порядок в самом простом, прямом смысле этого слова, и эту социально-политическую передышку использовать как время для создания полноценной новой власти закона и порядка. Попытка сорвалась, потому что Шляйхера не поддержали ни интригующие друг против друга партии, ни президент Германии, присягавший ее конституции. И тогда Шмитт выбирает нацистов (сложные, буквально по неделям и дням прослеженные биографами перипетии его действий в это время здесь не важны).
И вот теперь мы сокрушенно качаем головами, рассуждая о том, как низко может пасть человек. Как будто это история о несовершенстве человеческой природы, о слабости, тщеславии и прочих пороках, если обойтись без более сильных характеристик. Не забудем, что он после 1945 г. около двух лет провел в заключении, он сидел в Нюрнберге, его допрашивали, правда, как свидетеля. А мы не сидели, Гитлера не славословили и тем, значит, лучше. Но ведь вся история говорит о другом.
Шмитт впоследствии говорил, что не понял сути режима, потому и стал сотрудничать. Ему, как ни странно, стоило бы поверить, хотя бы отчасти. Ведь это мы знаем, задним числом, что это такое было. А в процессе понять очень трудно. Тут проблема в том, что сначала (в начале 20-х) он просто сомневался, устоит ли парламентаризм, например, в Германии. Когда выяснилось, что пока стоит, он очень даже лояльно на него работал. Потом, когда стало явно рушиться, сделал ставку на президента. Кстати, соответствующую статью в Веймарской конституции придумал лично Макс Вебер, ту самую 48, которая потом позволила передать полномочия Гитлеру. В начале 30-х Шмитт писал о "слабом тотальном государстве", разрываемом партиями в клочки, о том, что все это пахнет чуть ли не гражданской войной. Он был за диктатуру. Временную, законную. Но власть перешла к движению, идеологию которого Шмитт к тому моменту не разделял, членом не состоял, запрета требовал. И он решил - это ключевой пункт! - что можно поработать для своей страны даже и с этими. Ему сказали: ты востребован. Его купили. Он купился. Он воодушевился попутно и тем, чем воодушевляться нельзя. Его понесло. Его лично, не его идеи 20-х надо винить в этом.
Главная ошибка была именно в том, что Шмитт уверовал в свою способность влиять на политический процесс вообще и в тоталитарном обществе в частности. Он не понял, не понял! Это не просто ошибки в оценке текущей расстановки политических сил. Это именно принципиальное неведение принципиально нового, прежде не бывшего. Это огромное заблуждение большого мыслителя и это - основная интрига всего изложения. Ибо Шмитт - мыслитель политический, просчитался же он в оценке политической реальности. Когда же это выяснилось, он стал говорить о том, что сочинения его эзотерические и что читателю, пожалуй, стоит их отложить. Принимать ли нам это всерьез или посчитать только попыткой перевести стрелки в другую область ответственности, где уже не важно, правильно ли ты понял нацизм в отдельно взятой стране, где важны суждения фундаментальные и принципиальные. Но тогда что мы скажем о его сочинениях более ранней эпохи? Ведь именно эти, более ранние сочинения мы и решились опубликовать. Оправданием, приговором или безразличным обстоятельством должна быть эта (подлинная или мнимая?) эзотерика. Но что это такое: политический философ и публицист, пишущий для немногих? Образец стиля, яркий журналист - для кого и зачем? И стоит ли тогда его переводить - взрывоопасного во взрывоопасной (?) России, стоит ли приводить его предупреждения (не читай меня!), стоит ли соглашаться, что эта пугающая эзотерика не для всех?
Попробую объяснить это, дополнительно к тому, что сказал в послесловии в книге Шмитта, хотя бы так [Ниже следует фрагмент из письма, адресованного Борису Капустину, без квалифицированной критики которого я не смог бы сформулировать некоторые важные положения.]:
Конечно, даже само слово "эзотерика" встречается у Шмитта всего пару раз, в "Католицизме", и не для самохарактеристики, а для характеристики других. Вместе с тем, хорошо можно представить себе атмосферу, в которой он это писал. По всем его текстам раскиданы маркеры высоколобости, утонченности, элитизма и проч. Но в этом смысле Шмитт не только не исключение, а просто экземпляр, один из. Это писано для многих немногих, широких узких кругов. Только вот многие немногие - это, пожалуй, "слишком многие". И если самому Шмитту недостало ответственности (в этот, равно как и в другие разы), то я хотя бы прокукарекать должен: здесь нечисто. Это текст взрывоопасный. Кажется, Эрнст Юнгер писал Шмитту после выхода "Понятия политического": поздравляю с изобретением бесшумной бомбы; смотри-ка, что за чудо: никто ничего не понял, а конструкция уже обрушилась. Вот два момента: никто ничего, а оно уже. И вот, прихожу, значит, я, в минуты роковые, приношу подарочек любимой родине: бесшумную бомбу. Уповаю, однако, что с течением времени заряд подгнил, не так опасно. Уповаю, что немногие читающие власти не имеют. Уповаю, что если читать будут, то и меня прочтут, а значит не просто на содержание посмотрят, но еще и соотнесут с биографией. То есть бомба обезвреживается через указание на то, как ее однажды взорвали. А у нас вообще выставочный экземпляр в назидание потомкам.
Неплохо, неплохо. Если забыть о подлинной эзотерике, как Шмитт трактует ее в эти годы. Скажем, Шмитт объясняет, что значит на самом деле символика "Волшебной флейты", которую уже в его время рассматривали как "приятную музыку", "предшественницу венской оперетты". Он вскрывает эту эзотерику для нас, а если работы его понятны в то время не каждой берлинской кухарке, то она, впрочем, не в обиде, для нее пишет Брехт.
Итак, книга по политической философии для немногих. Может быть, совращенных. Может быть, напрасно совращенных. И что с того? Адорно (цитирую неточно) говорил, что полный зал на концерте Берга все равно, что конгресс отшельников. Между тем, с точки зрения Адорно музыка Берга уж никак не менее важна, чем философия Гоббса. И она открывает знание для немногих, знание, которое принципиально не может быть знанием многих. Однако тут - политика. Политика, в которой не должно быть тайн. Вот что пишет Шмитт:
XVIII веку. еще достало самоуверенности и аристократического понятия тайного. В обществе, у которого больше уже нет такого мужества, не будет больше "Arcana", иерархии, тайной дипломатии и вообще никакой политики, потому что всякая большая политика предполагает "Arcanum". Все будет происходить перед кулисами (перед полным партером Папагено). Дозволено ли еще будет иметь хотя бы деловые и производственные тайны? Такого рода тайны, будут, видимо, особенно сочувственно приниматься экономико-техническим мышлением, и здесь уже опять могло бы быть заключено начало новой, неконтролируемой власти. Но пока что все целиком еще остается в области экономического, и до сих пор только пролетарские советы на предприятия додумались до того, чтобы протестовать против таких тайн. Говорить будут только о гуманности и потому не увидят, что и идея гуманности, коль скоро она реализуется, подпадает под диалектику любой реализации и, негуманно, должна прекратить быть не чем иным, как только гуманной. ("Римский католицизм")
Итак, с одной стороны есть сомнения, что можно набрать конгресс отшельников, с другой, - есть опасения, что в новый технический век исчезнут тайны и публичная политика соберет-таки полный партер Папагено (очень довольных жизнью, потому что каждый из них получит свой кусок хлеба и свою Папагену). Чего им, то есть Папагено, никогда не понять, так это своеобразной диалектики политических идей. Например, столь любезной им идеи гуманности. В разных местах, на разные лады Шмитт повторяет: нет ничего страшнее войн, ведущихся во имя человечности и от имени человечества, чтобы "никогда больше не было войн". Потому что в таких войнах за противником отрицают качество человечности. Это войны "с нелюдями", и любая жестокость оправдана, потому что она - последняя. Конкретно Шмитт ошибался. Все-таки немцы, ведущие войну отнюдь не во имя гуманности, положили народу больше, чем их (западные хотя бы) противники. А на перспективу [Соответствующие пассажи, касающиеся, например, акции в Косово, мы опускаем за недостатком места.] ? И кому ее объяснять? Папагено? Но он невменяем, его можно на время убедить и отмобилизовать. Но если мы примем, что идеи и институты имеют объективную логику, которую одни прозревают сразу, а другие - никогда (в наивной уверенности, что это лично их осенило, а не так, что просто имплицитное развернулось), то разговор об эзотерике перестанет быть эзотерическим разговором.
Но это, увы, только одна сторона медали. Опять напомним о биографии Шмитта. Ведь это он, столь гордый своими прозрениями, не увидел, кому служит, дал увлечь себя тщеславию, так сказать, вмыслил в нацизм куда больше, чем там подлинно было. Он, высоколобый и эзотеричный, не понял, ошибся.
Но коли так, что значит это для тех, кто хочет быть политическим философом? - Я снова возвращаюсь к своему безрадостному и безуспешному просветительству. Единственно, для кого поучительна могла бы быть биография Шмитта - это для политических философов, стремящихся стать политическими деятелями. Хотя бы из-за кулис влиять на политиков. Рассуждать о недомыслии Папагено, не ведающего исторических тенденций [И даже грешащего самообманом. "Наш избиратель не искренен по отношению к самому себе", - сказал после думских выборов Глеб Павловский. Политический мыслитель высказался, охарактеризовал Папагено как такового.] В полной уверенности, что природа власти, которой они готовы служить, им понятна. Что все прозрачно для просвещенных, но не просвещающих эзотериков. Что пустой контейнер властных функций они, при умении, наполнят любезной их сердцу идеей. И так далее.
Можно было бы патетически завершить это рассуждение: дескать, сожрет их власть, перемелет, увлечет за собой в пропасть (ежели действительно туда двинется) со всеми нами. Но никакой патетики не требуется. Метафизические основы политических мотиваций все менее актуальны, эзотерика - просто разговор тех, кто еще не отучился думать, а если что у нас и взорвется, то это не книга Шмитта, а разве что пакет сахара "Добрыня", подключенный к бытовому газу.
ИЗ ПИСЬМА БОРИСА КАПУСТИНА АЛЕКСАНДРУ ФИЛИППОВУ
<...>Поделюсь с тобой некоторыми замечаниями о политической теории "вообще", навеянными твоим текстом (см.текст А.Филиппова Карл Шмитт. Расцвет и катастрофа в кн.: Карл Шмитт. Политическая теология..., с.259-314) Каждое из них не имеет у меня итогового умозаключения. Они завершаются вопросами, которые я и постараюсь сформулировать.
1. Эзотеричность Шмитта (метафорически пролонгированная от его собственного "убери-ка от нее руки!" - по отношению к "Левиафану").
Я никогда толком не понимал, что значит "эзотеричность" в применении к политической теории. Скажу резче: на мой взгляд, если теория эзотерична, - она НЕ политическая теория. Я это говорю почти в том же смысле, в каком Кант (в конце первой "Критики") считал, что (критическая) философия НЕ может иметь дело с чем-либо, не доступным самому обыденному разуму, кроме разве что чисто логической априористики. "Убери-ка руки" особенно тут подозрительны. В обычном смысле (как у Плотина или аль-Газали) эзотерика - это область "знания", не доступная "обыденному разуму" вследствие его чувственно-эмпирической ориентации (или затемненности заблуждениями иного происхождения). Обыденный разум не может "протянуть руки"к эзотерическому знанию, ибо "не зрит" его. Все, что нужно Философу, - это не играть роль Вия, не указывать на это знание, дабы его не захватали несведующие. Это и объясняет Платон в своих письмах в связи со своими сицилийскими конфузами. Но Шмитт говорит нечто иное: "уберите руки!". То есть: политическое знание НЕ является невидимым. Его природа (в отличие от платоновской онтологии) такова, что оно зримо ВСЕМ. Гоббс, впрочем, прямо пишет об этом в связи с его концепцией равной рациональности ВСЕХ и в связи с тем, что для политического управления не нужно НИЧЕГО, кроме интуитивно ясного представления о "законах природы". В этом и есть начало политической теории Современности, явление очень досадное с точки зрения таких консерваторов, как Лео Штраусс. Думаю, что и с точки зрения Шмитта. Не из-за этого ли он вводит совсем иное и НЕКЛАССИЧЕСКОЕ понимание эзотеричности? Речь идет уже не о природе знания, а о том, КОМУ им распоряжаться. Оно ДОЛЖНО БЫТЬ эзотерично для тех, кто не употребит его во благо. Я не вижу иного смысла в "убери руки". Но тут-то Шмитт и присваивает себе функцию Бога: он делает нечто Божественным знанием (т.е. эзотеричным), что само по себе таковым не является (и тем более - у эпистемологического эгалитариста Гоббса).
2. Поверим на миг, что Шмитт СЕРЬЕЗЕН в утверждении эзотеричности (пусть очень неклассически понятой) политического знания. Но тогда сразу два вопроса: а) зачем он, как ты пишешь, "соблазняет читателя запретами"? б) зачем он пишет и публикуется сам, тем более - пишет памфлеты и печатается в газетах [ты пишешь, что Шмитт "становится известным всей Германии публицистом"!!!]? Почему он не запретил переиздание своих трудов ПОСЛЕ катастрофы? Ты ведь помнишь, что писал о "соблазнах" Фуко, - ты почти цитируешь его в приведенной формулировке (а до него Бентам - "Power can sustain itself if it seduces..."), и о том, для чего и против кого "соблазны" применяются. И после твоей собственной формулировки о "соблазнах" ты готов продолжать говорить об "эзотерическом" знании и о том, что научные заслуги Шмитта можно аккуратно развести с его политическими и экзистенциальными "ангажементами"??
3. Такое разведение может быть как-то обосновано, только если принять следующую твою тезу: Шмитт - "человек слова, а не политического действия, он и аналитик-то не столько событий и действий, сколько слов о событиях и деяниях..." Если честно, тут мне не понятно ВСЕ. а) я не знаю, как можно различать слово о политике и политическое дело, будто это разные миры (а говорим тем более об известном всей Германии публицисте!), будто не было теории идеологии, Маркса, Ницше, Шелера, Манхайма и далее по длинному списку. б) я не понимаю принципиальности разведения анализа событий и анализа слов о событиях, будто бы есть какие-то события, не находящиеся в языке (Гадамер). Политика "коммуникативна" по определению (еще Аристотеля), так что мы всегда "в словах". Жестко различать анализ событий и анализ слов можно, думается мне, лишь тогда, когда слова ЗАВЕДОМО уводят от политики, ни в каком действии не выражаются, а, будучи восприняты всерьез, ведут к бездействию и интеллектуалистскому краснобайству (типа того, о чем Гегель в "Феноменологии" писал в связи с "честным человеком" или того, которое Хабермас воплотил в "идеальной речевой ситуации"). Неужели Шмитт ТАК анализировал слова (т.е. покидая политику)?
4. За стратегиями соблазнов и "убери-ка руки", за тактикой блестящей публицистики и внедрения в "политические сферы" (прямого - через посты и опосредованного - интеллектуальными влияниями), за участием в нацизме, наконец, мне видится стремление решить очень конкретную и, естественно, НЕ теоретическую задачу, а отнюдь не извивы судьбы, закрученные психологическими комплексами, амбициями, феноменальной политической слепотой (не понял Шмитт, как оказывается, характер тоталитарной диктатуры... Ну почитал хотя бы то, что писал в 30-е годы его гораздо менее политически глубокомысленный обожатель Беньямин! Не говоря о ТЫСЯЧАХ других, даже третьеразрядных, НЕМЕЦКИХ авторах!). Эту задачу, а по сути - сверхзадачу, ты ясно и определенно передаешь, опираясь в первую очередь на "Легитимность и легальность". Она состоит в "необходимой деполитизации" и воссоздании за счет этого "свободных сфер и областей жизни". Для этого и нужен стабильный авторитет. Это все, конечно, замечательно, но на этом уровне - страшно банально. Я даже не говорю о том, что все это можно найти у того же Гоббса. Буквально любой (известный мне) консервативный автор 19-20 в.в., прошедший "школу" либерализма (в том числе, методом отталкивания от последнего), говорит то же самое. В виде цитат могу указать соответствующие мысли Дизраэли, Сантаяны, Ортеги, Мизеса, Хайека, Оукшотта и т.д. (очень поучительна в этом отношении антология Kirk'а The Conservative Reader, выпущенная в Macmillan Press). Тут и возникает интереснейший вопрос: если движущее стремление так банально и так мало - как таковое - может служить пружиной теории (или может служить пружиной самых разных теорий), то каким образом оно связано с той блестящей теоретической мыслью, которую - в КАЧЕСТВЕ КРИТИЧЕСКОЙ СИЛЫ - демонстрирует Шмитт. Как с этим разбираться? Через фрейдовскую "рационализацию"? Через ницшеанское "забывание"? Через "социологию знания"?.. Как бы я хотел получить от тебя ответ на этот вопрос! Но и при отсутствии конкретного ответа ситуация не выглядит уникальной. Блестящий консерватор, ЕСТЕСТВЕННО, велик как критик и банален (в лучшем случае) в рецептах. Это ЕСТЕСТВЕННО, чтобы банальная И неосуществимая мысль - именно в силу этих своих характеристик - рождала изумительные теоретические конструкции с огромным эвристическим потенциалом. Я не прав тут?
Твоя работа написана в интереснейшем жанре, который я бы назвал "биографией в форме теоретической загадки". У этого жанра совершенно очевидные плюсы - особенно по сравнению с жанром моего собственного занудства. Боюсь, в нем есть и минусы. Возможно, еще раз обнаружу мою наивность, но позволю себе сказать: одним из них вижу неотвеченность вопроса о том, что же предпочесть - vita contemplativa или vita activa. По законам избранного жанра ответа и не могло быть. А по законам подтекста и по законам твоей ответственности перед российским читателем 2000-го года? Но и это не все. Главная проблема в том, что по законам жанра "биографии в форме загадки" ты не мог поставить вопрос (об ответе нет и речи), а можно ли (вопреки Арендт) вообще различать эти две жизни применительно к ПОЛИТИЧЕСКОМУ мыслителю. Ибо сам такой вопрос выводит за рамки данного жанра - ну хотя бы к чему-то типа гадамеровской герменевтики. <...>
Буду благодарен, если ты отреагируешь на сказанное...
В начало страницы