Журнал "Индекс/Досье на цензуру"

Nota

Bene

Главная страница

События

Архив
Роберт Фрэсс Робер Фрэсс, Жан-Люк Нанси

ЧЕЧНЯ - РОССИЯ - ФРАНЦИЯ.
ПИСЬМА РУССКИМ ДРУЗЬЯМ

Жан-Люк Нанси

Здесь, во Франции, мы не осмеливаемся взглянуть прямо в лицо войне в Чечне - мы с ужасом начинаем представлять себе большую войну "у себя дома" с корсиканскими или баскскими националистами, которую мы назовем операцией по поддержанию порядка (что мы и делали в Алжире в 1955 - 1962 годах). Опираясь на собственный опыт, мы видим в этой войне самый простой расчет (не без влияния мощных финансовых сил, боящихся потерять свои богатства и источники снабжения) российской власти, которая пребывает в состоянии развала и отчаянно ищет в крови способа возродиться, восстановиться, заново легитимизироваться. И все это - ценой массовых убийств, которые в Чечне должны нанести поражение телам и - повсюду - душам.
Но пока жив хоть один чеченец, такое "поражение" не приведет ни к чему. Зато оно оказывается чрезвычайно действенным по отношению к Западу. Франция, как и вся Европа, молчит и устраняется, чего не могут скрыть предостережения институтов Европейского Союза и отдельные заявления западных интеллектуалов - поведение, не имеющего ничего общего с нашей вовлеченностью - интеллектуальной, экономической, военной - в Боснии и в Косове. Геополитическое обоснование такого положения бросается в глаза. Кавказ находится не в сердце Европейского Союза, а Босния и Косово затрагивают его непосредственно - географически, исторически, культурно.
Тем не менее это обоснование не удовлетворительно. Войны в Руанде, в Восточном Тиморе (ограничимся этими примерами) вызвали в нас сильные чувства, гнев, побудили оказывать гуманитарную, политическую, дипломатическую поддержку в беспрецедентных масштабах. Конечно, эти страны были прежде европейскими колониями. Конечно, дипломатия обязывает говорить, что, в строгом смысле слова, военные операции России в Чечне - ее внутреннее дело, и любое вмешательство извне, затрагивающее национальные вопрос в России, должно быть взвешено самым тщательным образом. И все же от этого различие в отношении не становится менее разительным, менее непристойным. "Право на гуманитарное вмешательство", то есть решительная международная акция солидарности против любых коллективных массовых убийств, где бы они ни происходили, которое вроде бы начало считаться последним гуманитарным завоеванием, здесь потерпело полное поражение.
Военные действия в Чечне никоим образом не могут быть сведены к чисто внутреннему делу. А потому в этом случае наше молчание не будет иметь никакого оправдания. Кто же действительно поверит, что операции в Чечне направлены только против отдельных "террористов, которых не признает местное население, стремящееся только к миру"? Но и кому же придет в голову (в том числе и российским солдатам) говорить иначе после многих месяцев бомбардировок, пыток, репрессий? Кроме того, уничтожается не просто население Чечни: как нам известно, уже многие годы, точнее, все время после падения коммунизма, чеченцы отстаивают свою идентичность и - в сложившихся обстоятельствах - не видят иного пути, кроме обретения независимости. Не происходит ли скрытность и пассивность Запада прямо и непосредственно из страха перед российской мощью, которая стала непредсказуемой и которую никто не хочет провоцировать? Это, несомненно, деталь совсем не простая: она отсылает нас к загадке Чечни и, более того, к загадке России.

Загадка Чечни. Оставляя в стороне идентичность чеченского народа, непризнаваемую и уничтоженную, трудно забыть о том, какую ставку представляет собой Чечня в геостратегической игре. Эта страна, наряду с другими народами и национальностями этого региона, "козырной туз" в контроле над Кавказом. У всех нас перед глазами карта существующих трубопроводов, а главное, трубопроводов проектируемых (альтернативных и неальтернативных), пересекающих Кавказ во всех направлениях. Не является ли требование независимости манипулятивным средством? С одной стороны, исламские государства, чье влияние еще усиливается религиозной ориентацией Чечни, с другой - могущественные Соединенные Штаты, стремящиеся сохранить здесь один из многочисленных рычагов влияния на европейский континент, заинтересованы в том, чтобы манипулировать повстанцами с целью воспрепятствовать России полностью контролировать Кавказ (хотя Соединенные Штаты, разумеется, предпочли бы вести переговоры именно с Россией). Отсюда следует, что для нас, европейцев, защита населения Чечни означает невольное участие в чужой игре, правила которой устанавливаем не мы (если предположить, что наши страны, как и происходит в этом случае, не вовлечены целиком и полностью в игру наших американских друзей).
Но почему не оказывать "чисто" гуманитарную помощь? К несчастью, такая "помощь" раненым и голодающим, даже если предположить, что она может быть абсолютно "чистой" -- а она всегда становится помощью не отдельному человеку, а населению в целом -- оказалась невозможной из-за жестокости, с которой ведется эта война, и из-за того, что доступ в этот регион был закрыт. С этого момента наше бездействие устанавливает цену жизни людей, населяющих Чечню; ту цену, которую требуется заплатить за стабильность в регионе, навязанную силой, цену, выведенную из расчета равновесия сил и их мощи. Наша пассивность означает, что жизнь мужчины, женщины, ребенка в Чечне - не высшая ценность, их жизнь мы вывели за пределы ценностей, подсчетам не подлежащих, отойдя от единственного общего принципа, на который только и могло бы впредь надеяться человечество (и который один только может оправдать добровольное принесение жизни в жертву).
Здесь, учитывая также необъяснимое отсутствие каких бы то ни было современных предложений по обеспечению стабильности для кавказских народов (например, договоров о развитии в пределах оговоренной автономии), мы оказываемся лицом к лицу с загадкой России, и именно России.

Что это за загадка? Это загадка, которая заставила умолкнуть выразившие лишь робкое сочувствие голоса, громко звучавшие в 1995 году во время первой чеченской войны. Быть может, с течением времени европейские интеллектуалы прониклись аргументами Государства, во имя которого можно вести войну на уничтожение, если это война "гражданская"? Или же их сдерживает то, что, за исключением коротких визитов "под присмотром", там отсутствуют постоянные наблюдатели, которые могли бы привести достаточно фактов и доказательств? Но разве и того, что известно, всех этих ужасов разрушений, стремления, вероятно, к систематическому, физическому и даже моральному, уничтожению чеченского народа, недостаточно, чтобы резко осудить продолжение конфликта и попытаться остановить машину войны? Этого достаточно.
Так в чем же дело? Для нас в этой войне самое непонятное - не Чечня, а сама Россия. Настороженно молчать нас заставляет огромная мощь России, которая стала анархичной и бессмысленной. К тому же наш страх - это не прежний страх столкновения с возможным противником. У нынешнего страха двойственная природа. Казалось бы, после падения Стены равновесие в мире определялось уже не знаком террора - но то, что делает российская власть в Чечне возвращает нас к прошлому. Или же мы, весь мир, поняли, насколько уязвимым стало это равновесие с тех пор, как оно уже не зависит от нас самих? Хуже того: все мы ощущаем - так это или не так - что сам русский народ, население России, будучи дезориентированным, нуждается в этой войне. И эта мысль (а это больше, чем гипотеза) лишает нас возможности обдумывать то, что нам представляется катастрофой: внезапное и полное исчезновение в вашей огромной стране всех ее моральных норм, на место которых пришла идея прибыли во имя прибыли, при одновременном унижении армии в связи с таким поворотом событий и с поражением 1995 года. И потому, поскольку русским неизвестны другие пути преодоления подобной катастрофы, они оказались вовлеченными в искупление наизнанку, проливая реки своей и чужой крови и позволяя уводить себя в этом направлении единственной силе, которая пока еще функционирует, - спецслужбам. Отсюда нам видится, что, за исключением этого порядка госбезопасности (при наличии, как это всегда бывает, отдельных голосов инакомыслящих, которые, конечно, весьма маргинализованы), не возникло и не возродилось никаких других действенных идей, которые можно было бы рассматривать как общую ценность.

Вот почему мы молчим. И все же мы не можем оставаться полностью безразличными к этому обвалу России. Сколько бы мы ни говорили об ужасах происходящего в Чечне, нам (в том числе и специалистам по России) все равно было бы нечего сказать о том, что можно было бы и что еще можно противопоставить тому спасению, которое Россия ищет (какой ценой!) и, возможно, не находит в этой войне. Наверное, мы действительно положились на то, что капитализм и есть тот самый электрошок, который сумеет сломать гигантскую советскую бюрократическую систему. Однако мы не заметили, что в течение века под этой тоталитарной системой потаенно вызревали ценности и типы поведения, которые мы не должны были просто игнорировать, презирать и затаптывать в грязь, считая раем на земле капиталистический Запад. Мы не поняли, что только на основании реальных ценностей и реальных типов поведения можно строить новое российское общество и новую гражданственность. Мы позволили себе верить в то, что капитализма достаточно для сотворения мира, пределы его возможностей не были четко очерчены. Много говорилось, что в посткоммунистической России не удалось правовое государство; с нашей же точки зрения, нам не удалось призвать к глубокому пониманию российского общества, к внимательному проникновению в его проблемы, которое помогло бы изменить динамику его развития и пробудить реальные гражданские усилия, способные разорвать сложную связь прибыли, порядка и наказания, подкрепленную идиотским представлением, что с царских времен ничего не изменилось в отношениях народа и власти. Без понимания всего комплекса этих проблем не легитимно никакое правовое государство, не существует никакая демократия. Невозможно никакое демократическое развитие, если оно не подкреплено социальными, моральными и экономическими силами, превосходящими силы поддержания порядка. А сейчас эти потенциальные общественные и моральные силы молчат... и становится ясно, что получается, когда все надежды возлагаются только на силы экономические. И мы спрашиваем себя, какой должна быть солидарность европейцев с нашими русскими друзьями, чтобы она способствовала проявлению и развитию этих общественных и моральных сил.
Заметки эти покажутся вам слишком обобщенными. Они писались не для оправдания. Перспектива установления диктатуры, шагающей по телам чеченцев ради того, чтобы укрепить доверие к себе, чтобы произвести впечатление на бывшие республики и на весь остальной мир, - не единственный и фатальный выход для нынешней России. Уничтожение другого - это страшная форма спасения, эту стратегию не удержать под контролем, она неизбежно ведет к трагедии. И, по нашему мнению, у этой стратегии отчаяния есть единственная альтернатива - быстро и одновременно противопоставить ей иные принципы порядка, опирающегося на реальные общественные связи и на доверие к конкретным проектам, как капиталистическим, так и некапиталистическим, на открытость России миру, на требование открытой информации обо всех ужасах чеченского конфликта, на немедленный поиск - после одностороннего прекращения войны - неунизительных для России форм сосуществования и сотрудничества с Чечней, основанных на уважении к чеченцам, их достоинству и их жизням.

Вот то, что думаем мы. Но важно, что об этом думаете вы.
Робер Фрэсс

Второе письмо в дополнение к первому.

К изложенному Робером Фрэссом можно добавить еще два соображения. Они в меньшей степени касаются гео- и социополитики, скорее они относятся к тому интеллектуальному или философскому контексту, в котором сегодня может происходить обмен между разными регионами, культурами и менталитетами, когда различия не только не сводятся на нет, а наоборот, должны быть ясно выражены, чтобы такой обмен мог действительно иметь место.
Какая сдерживающая сила мешает мысли двигаться в сторону протеста против операции в Чечне? Ведь это протест отнюдь не только во имя абсолютного достоинства любой человеческой жизни. Если исходить только из этого, то вполне можно допустить - при чрезвычайных обстоятельствах, при серьезнейших оговорках - что могут быть легитимизированы, в зависимости от ситуации, "законная оборона" и даже "принесение в жертву" (как себя самого, так и других), всегда при этом оправдываемые "предназначением" или "миссией", которые при этом должны быть твердо обоснованы...
В контексте сегодняшней Европы (а под "Европой" следует понимать широкое философское пространство, которое в некоторых отношения может несовпадать или не пересекаться с Россией) и всего мира заслуживают размышления два пункта. Это "идентичность" и "суверенитет".
1.Идентичность. Если и произошло в современной культуре и в современной мысли нечто значительное, так это утверждение понятия "идентичность" в таком его объеме, о котором раньше и речи не шло. Как отдельный индивидуум, так и индивидуум коллективный(народ, нация, этнос, любое сообщество) подверглись серьезному и глубокому изучению. Что значит "быть самим собой"? Быть "самим" и быть "собой" перестали быть тем, что сдерживает переход к следующему моменту истории. Это отнюдь не значит, что идентичность сходит на нет или отменяется! Но это означает, что механизмы идентификации по определенным признакам (например, по степени развития общества, по социальным ролям, по территориальной, религиозной и культурной принадлежности)сломаны или, точнее, претерпели значительные изменения. Идентичность необходима и всегда будет необходима (в отличие от любого рода нарциссизма, который является серьезным психическим нарушением). Но идентичность сегодня уже не может быть понята как некий гомогенный ряд, не определяется как множество, например, камней, или как биологический род. Это и стало необходимым условием мысли.
Нельзя отрицать ни "русскую", ни "чеченскую" идентичность, но и нельзя больше рассматривать эти идентичности ни как простые натуральные факты, ни как исторический результат, приобретший окончательную форму. Однако уничтожать народ во имя идентичности (и той, которую отстаивают, и/или той, которую навязывают...) означает прямо противоположное - закладывать основы для безудержного стремления к идентификации вплоть до полного отрицания одной из них (что и закончилось войной в Чечне, которая ведется во имя антитеррористических целей). Тот, кого отрицают, еще сильнее стремится к тому, чтобы быть самим собой; а для того, кто отрицает, отрицание не только не поможет, но, наоборот, воспрепятствует размышлению о себе самом, о своих возможностях и о своем будущем. Во всем, что основывается на застывших образах "идентичности", есть нечто регрессивное и отсталое.

2. Суверенитет. Это понятие вырабатывалось как понятие "верховной" власти и, следовательно, не признающей ничего выше себя (это смысл латинского термина). Непреодолимость суверенитета проистекает из трансцендентного источника легитимной власти (божественного права или права юридического), то есть чего-то противоположного источнику имманентному. Государство-нация стало современным воплощением суверенитета. Однако сегодня государство-нация (предполагающее четко разграниченную территорию, определенный политический режим и т.п.) уже не обладает - ни по божественному, ни по юридическому закону - прежними натуральными или культурными условиями: нет ни "естественных границ", ни "исторически сложившихся общностей", ни, соответственно, условий для демократии, развивающейся в отдельно взятых суверенных образованиях. Техническое и научное развитие, эволюция мирового рынка не может больше сдерживаться фактором существования государства-нации и даже постоянно с ним соотноситься. Это, как и в предыдущем пункте, отнюдь не означает, что следует отменить любую автономию или независимость общностей, в которых, в конечном счете, и существуют идентичности. Но это означает, что меняется характер политических связей, как внутренних, так и внешних. Уже невозможна политика четкого деления на "друзей" и "врагов", невозможно, чтобы судьба нации определялась тем или иным вождем или партией, как невозможно уже возлагать надежды на просто "республику", принимающую законы для себя самой и только для себя самой. Определение "политического животного" уже не может оставаться аристотелевским.
Когда говорят о "войне" или о "полицейской операции" в Чечне, то все сводиться к аксиоме суверенитета. А это грозит мысли регрессией или, в крайнем случае, стагнацией.

Понятно, что я говорю отнюдь не о "теоретических недоработках": сейчас на карте стоит будущее наших культур, находящихся в процессе трансформации. И суть протеста интеллектуалов состоит в том, что они полагают, что имеют право обратиться к собеседникам из такой страны, где бытуют иные понятия об "идентичности" и "суверенитете".

С дружескими чувствами,
Жан-Люк Нанси

Полемика представителей европейской культуры и их российских коллег об отношении к чеченской войне

В начало страницы