Главная страница Рубрика "Вокруг журнала"

    В лагере мне рассказывали мифическую историю - о том, как советские зэки послали весть о себе, впервые открыв миру тайны сталинской каторги. Конечно, отчасти это обычный плод пылкого народного творчества, но такая легенда ходит по зонам, обрастая подробностями, передаваемая от одного лагерного поколения к следующему, на правах неоспоримого факта.

    Вскоре после войны, рассказывают, где-то в глухой тайге, недалеко от океана, многие заключенные, избавляясь от непосильной работы, в отчаянии рубили себе руки топором. Отрубленные пальцы и кисти рук закладывались в бревна, в пачки великолепного строевого леса, обвязанные проволокой и предназначенные на экспорт. Начальство не доглядело, спеша зеленое золото обменять на золотую валюту, И поплыл драгоценный груз в Королевство Великобритании, Англичане тогда особенно хорошо покупали советский лес. Только смотрят, развязав пачку, - отрубленные руки. Выгрузили вторую, третью: опять между бревнами человеческое мясо. Смекнули догадливые британцы - что это значит, откуда дрова. "Нет, мы не можем себе этого позволить! - воскликнула Королева, выступая в английском парламенте. - Нельзя покупать дерево, добытое такой ценой!" И расторгли большинством голосов выгодную торговую сделку. С тех пор, говорят, англичане никогда не покупают первосортный советский лес...

    Сказка. Мечта. Вечная мечта загубленного человека о высшей справедливости. Дескать, существует еще на свете Королевство Великобритании, брезгающее советскими тюрьмами. Рубите руки в доказательство правды! Они - поймут...

    И ведь действительно - рубили. Не ради пропаганды, с отчаяния, Может быть, кто-то и закладывал в дрова: доплывут. Только вряд ли тот сигнал, обращенный к Господу Богу, дошел до Англии. А если бы и дошел? - Что с того?

    Выслушав эту басню тогда, я подумал о Шаламове. Вот уж у кого не было иллюзий. Без эмоций и без тенденций. Просто запомнил. Рубят руки? - это верно. Демонстрация фактов? - да. Но чтобы кто-нибудь понял, пришел на помощь? Да вы смеетесь. Торговля...

    И все же - не сами произведения, но их судьба, судьба автора, Варлама Шаламова, чем-то напоминает эту лагерную легенду. Доплыли "Колымские рассказы" по адресу. Сигналы, поданные отрубленными руками, мы видим. В Англии, во Франции. Да что толку!..

    Рассказы Шаламова похожи на баланы, на распиленные на лесоповале бревна. Каждый отрезок - рассказ. Но бревен много, и все надо распилить. Кубометрами леса измеряются рассказы Шаламова, Тут и здоровый, крепкий человек не выдержит, поработав месяц-другой, А конца не видать. Люди валятся на лесоповале раньше деревьев.

    Но, может быть, надо объяснить, что значит "лесоповал"? Каковы нормы выработки? Кто учетчик? Где мера? И какой пилой необходимо резать стволы? Сколько часов - двенадцать, шестнадцать в сутки - вручную, другой пилой, "жик-жик", пока перепилим?..

    Теперь перенесем эту гору на тех, кто ноги едва таскает - не то, чтобы бревно или тачку. Помножим работу, равносильную пытке, на охрану, на бессрочную проволоку, на непрестанные побои и окрики: - "Давай! давай!" И на голод, как оплату труда, как вечное сопровождение жизни.

    Но и того мало. Перенесем это к полюсу холода, на край света, на ту северо-восточную оконечность Азии, что по переписи 1893 г, числилась самой пустынной в безлюдной Якутии: 700 душ весь огромный Колымский округ. Страна эта в советских условиях, в ударные сроки, была заселена лагерями, обратившись в колоссальную фабрику, в идеальную тюремную зону как специальную и важную отрасль социалистического хозяйства. В лабиринте лагерей, составляющих внутренности и скелет Советской Империи, Колыма - последний, самый нижний оплот преисподней.

    Колыма в сталинской России - все равно, что Дахау или Освенцим для гитлеровской Германии. От этих наименований ни той, ни другой уже не отвертеться. Навсегда припечатано: Дахау, Колыма, Достаточно произнести, и мы видим Колыму с таким же сосредоточением мирового зла в современной истории, как газокамеры и печи Освенцима, Только, может быть, с другим, противоположным знаком. Плюс вымораживания человека вместо огней крематория. И смерть на Колыме была длиннее в пространственной и временной протяженности. Растянувшись на многие годы и на тысячи километров, смерть здесь сопровождалась трудом, от которого государство имело большую экономическую выгоду, несравнимую с Освенцимом, Сказался рациональный подход на марксистской базе: извлечь максимальную прибыль из человеческого материала, который так и так подлежит уничтожению. Сказался "социализм", построенный на рабской, нищенской основе, в отличие от немецких романтиков.

    Над "Колымскими рассказами" веет дух смерти. Но слово "смерть" здесь ничего не означает. Ничего не передает. Вообще, надо сказать, смерть мы понимаем абстрактно: конец, все помрем. Представить смерть как жизнь, тянущуюся без конца, на истощении последних физических сил человека, - куда ужаснее. Говорили и говорят: "перед лицом смерти". Рассказы Шаламова написаны перед лицом жизни. Жизнь - вот самое ужасное. Не только потому, что мука. Пережив жизнь, человек спрашивает себя: а почему ты живой? В колымском положении всякая жизнь - эгоизм, грех, убийство ближнего, которого ты превзошел единственно тем, что остался в живых, И жизнь - это подлость. Жить - вообще неприлично. У выжившего в этих условиях навсегда останется в душе осадок "жизни", как чего-то позорного, постыдного, Почему ты не умер? - последний вопрос, который ставится человеку... Действительно: почему я еще живой, когда все умерли?..

    Хуже смерти - потеря жизни при жизни, человеческого образа в человеке, самом обыкновенном, добром, как мы с вами. Выясняется: человек не выдерживает и превращается в материю - в дерево, в камень, - из которой строители делают, что хотят. Живой, двигающийся материал обнаруживает попутно неожиданные свойства. Во-первых, человек, обнаружилось, выносливее и сильнее лошади. Сильнее любого животного. Во-вторых, духовные, интеллектуальные, нравственные качества это что-то вторичное, и они легко отпадают, как шелуха, стоит лишь довести человека до соответствующей материальной кондиции. В-третьих, выясняется, в таком состоянии человек ни о чем не думает, ничего не помнит, теряет разум, чувство, силу воли. Покончить самоубийством это уже проявить независимость. Однако для этого шага надо сначала съесть кусок хлеба. В-четвертых, надежда - развращает. Надежда - это самое опасное в лагере (приманка, предатель). В-пятых, едва человек выздоравливает, первыми его движениями будут - страх и зависть. В-шестых, в-седьмых, в-десятых, факты говорят - нет места человеку. Один только срез человеческого материала, говорящий об одном: психика исчезла, есть физика, реагирующая на удар, на пайку хлеба, на голод, на тепло... В этом смысле природа Колымы подобна человеку - вечная мерзлота. "Художественные средства" в рассказах Шаламова сводятся к перечислению наших остаточных свойств: сухая как пергамент, потрескавшаяся кожа; тонкие, как веревки, мускулы; иссушенные клетки мозга, которые уже не могут ничего воспринять; обмороженные, не чувствительные к предметам пальцы; гноящиеся язвы, замотанные грязными тряпочками. Се - человек. Человек, нисходящий до собственных костей, из которых строится мост к социализму через тундру и тайгу Колымы. Не обличение - констатация: так это делалось...

    Героев, в общем-то, в рассказах Шаламова нет, Характеры отсутствуют: не до психологии. Есть более или менее равномерные отрезки "человеко-времени" - сами рассказы. Основной сюжет - выживание человека, которое неизвестно чем кончится, и еще вопрос: хорошо это или плохо выжить в ситуации, где все умирают, преподнесенной как данность, как исходная точка рассказывания, Задача выживания - это обоюдоострая вещь и стимулирует и худшее, и лучшее в людях, но поддерживая интерес, как температуру тела, в повествовании Шаламова.

    Читателю здесь трудно приходится. В отличие от других литературных произведений, читатель в "Колымских рассказах" приравнивается не к автору, не к писателю (который "все знает" и ведет за собой читателя), но - к арестованному. К человеку, запретному в условиях рассказа. Выбора нет. Изволь читать подряд эти короткие повести, не находя отдохновения, тащить бревно, тачку с камнем. Это проба на выносливость, это проверки человеческой (читательской в том числе) доброкачественности, Бросить книгу и вернуться к жизни можно. В конце-то концов, читатель - не заключенный! Но как жить при этом, не дочитав до конца? - Предателем? Трусом, не имеющим сил смотреть правде в глаза? Будущим палачом или жертвой положений, о которых здесь рассказывается?

    Ко всей существующей лагерной литературе Шаламов в "Колымских рассказах" - антипод. Он не оставляет нам никакого выхода. Кажется, он так же беспощаден к читателям, как жизнь была беспощадна к нему, к людям, которых он изображает. Как Колыма. Отсюда ощущение подлинности, адекватности текста - сюжету. И в этом особое преимущество Шаламова перед другими авторами. Он пишет так, как если бы был мертвым. Из лагеря он принес исключительно отрицательный опыт. И не устает повторять:

    "Ужасно видеть лагерь, и ни одному человеку в мире не надо знать лагерей, Лагерный опыт - целиком отрицательный до единой минуты. Человек становится только хуже. И не может быть иначе..."

    "Лагерь был великой пробой нравственных сил человека, обыкновенной человеческой морали, и девяносто девять процентов людей этой пробы не выдержали. Те, кто выдержал, умирали вместе с теми, кто не выдерживал..."

    "Все, что было дорогим, - растоптано в прах, цивилизация и культура слетают с человека в самый короткий срок, исчисляемый неделями..."

    С этим можно спорить: неужели ничего, никого? Спорит, например, Солженицын в "Архипелаге ГУЛАГ":

    "Шаламов и сам... пишет: ведь не стану же я доносить на других! ведь не стану же я бригадиром, чтобы заставлять работать других.

    А отчего это, Варлам Тихонович? Почему это вы вдруг не станете стукачом или бригадиром, раз никто в лагере не может избежать этой наклонной горки растления? Раз правда и ложь - родные сестры? Значит, за какой-то сук вы уцепились, в какой-то камень упнулись - и дальше не поползли? Может, злоба все-таки - не самое долговечное чувство? Своей личностью... не опровергаете ли вы собственную концепцию?"

    Может, и опровергает. Неважно. Не в этом суть. Суть в отрицании человека лагерем, и с этого надо начинать. Шаламов - зачинатель. У него - Колыма, А дальше идти некуда. И тот же Солженицын, охватывая Архипелаг, выносит Шаламова за скобки собственного и всеобщего опыта. Сравнивая со своей книгой, Солженицын пишет:

    "Может быть, в "Колымских рассказах" Шаламова читатель верней ощутит безжалостность духа Архипелага и грань человеческого отчаяния".

    Все это можно представить в виде айсберга, "Колымские рассказы" входят в его подводную часть. Видя ледяную громаду, качающуюся на поверхности, нужно помнить, - что под нею, что заложено в основе? Там нет ничего. Нет смерти. Время остановилось, застыло. Историческое развитие не отражается во льду. Вот началась война, а что в результате? - уменьшение баланды. Победа над Германией? - новые заключенные. История - пустыня в "Вечном безразличии" лагеря. Куда интереснее фраза, делающая динамику: "Есть хотелось все больше". Или (с акцентом на выживание): "Я был спокоен и жди одного, когда начальник удалится"...

    Когда жизнь достигла степени "полусознания", можно ли говорить о душе? Оказалось, можно. Душа - материальна, Это не читаешь, В это вчитываешься, вгрызаешься. Срез материала - минуя "нравственность" - показывает нам концентрированного человека. В добре и в зле. И даже по ту сторону. В добре? - мы спросим. Да. Выпрыгнул же он из ямы, спасая товарища, рискуя собою, вопреки рассудку - просто так, повинуясь остаточному натяжению мускулов (рассказ "Дождь"). Это - концентрация. Концентрированный человек, выживая, ориентируется жестоко, но твердо: "... Я рассчитывал кое-кому помочь, а кое с кем свести счеты десятилетней давности. Я надеялся снова стать человеком".

    Рассказы Шаламова, применительно к человеку, - учебник "Сопромата" (сопротивление материалов). Техники, инженеры это знают, имея дело с производством, строительством, А нам зачем? Ради опоры. Чтобы чувствовать предел, И поддаваясь мечтам и соблазнам, помнить, помнить - из чего мы сотканы. Для этого должен был кто-то подвести черту Колыме, черту человеку. С воздушными замками мы не устоим. Но, зная худшее, - можно еще попробовать жить...