Последнее слово Валенитина Моисеева

Из почти 30 лет моей трудовой деятельности около 25 лет я отработал в государственных структурах, в том числе в Министерстве иностранных дел. За эти годы у меня не было ни одного серьезного нарекания, связанного с работой, в связи с чем есть все основания считать, что в меру своей профессиональной подготовки и служебных возможностей я вносил вклад в укрепление политических и экономических позиций нашего государства, отстаивал его интересы.

На этом фоне обвинение меня в государственной измене и нанесении ущерба внешней безопасности страны, на которую я безупречно проработал практически всю жизнь, представляется выходящим за рамки человеческого понимания и абсолютно не соответствующим ни моему отношению к своей стране, ни моему жизненному пути, ни моим жизненным устремлениям.

Вся моя трудовая деятельность была связана с изучением Корейского полуострова и практической работой, направленной на разработку и реализацию нашей политики в этом регионе.

Установление отношений с Южной Кореей в 1990 году расширило профессиональные возможности специалистов по этой стране и дало возможность познавать южную часть полуострова не только через печатные издания, но и путем живого общения с южнокорейцами.

В таких условиях нет ничего удивительного, что, приступив после учебы в Дипломатической академии в 1990 г., к работе в МИДе, я, как и мои коллеги, наряду с другими южнокорейцами познакомился с Чо Сон У. Встречаясь с Чо Сон У, я исходил из того, что работа дипломата - это в первую очередь работа с людьми, живое общение, что контакты с сотрудниками курируемого посольства входят в мои непосредственные обязанности как начальника отдела Кореи, а затем и заместителя директора Первого департамента Азии.

Я никогда и ни от кого не скрывал своего знакомства с Чо Сон У и встреч с ним. Об этом знали мои коллеги по работе и в МИДе, и в посольстве в Сеуле, и в научных учреждениях. В свою очередь они также были знакомы с Чо Сон У и поддерживали с ним весьма тесные отношения.

Наши встречи носили абсолютно открытый характер и ни в коей мере не являлись конспиративными, то есть тайными. От встреч с некоторыми другими южнокорейскими дипломатами и представителями они отличались, быть может, только более дружественной атмосферой в силу длительности нашего знакомства, того, что были знакомы не только мы, но и наши семьи.

У меня не было никаких официальных сведений о том, что Чо Сон У является официальным представителем южнокорейской спецслужбы, а тем более АПНБ. В ходе наших контактов он сам никогда не упоминал об этом. Соответственно Чо Сон У никогда не предлагал мне сотрудничать с АПНБ и я никогда не давал согласия на это. Я не передавал ему никаких секретных и служебных документов или сведений, не получал от него никаких заданий, денежных средств или подарков. Об этом свидетельствуют имеющиеся в деле документы о результатах более чем двухлетнего наружного наблюдения за нашими встречами и прослушивания моих телефонных разговоров. На основании наблюдения и прослушивания мне не инкриминируются никакие противоправные действия. Более объективных доказательств моей невиновности даже не придумать.

Несомненно, что ФСБ было известно и о содержании наших бесед, проходящих у меня на квартире, иначе как объяснить экстренный, без надлежащей санкции мой арест и задержание Чо Сон У сразу же после нашей встречи дома, когда я ему дал почитать мой озвученный накануне научный доклад под введшим в заблуждение наблюдавших за встречей название "Политика России на Корейском полуострове", ту настойчивость, с которой в приемной ФСБ у Чо Сон У добивались досмотра находившихся при нем вещей, официальное заявление о задержании меня и Чо Сон У с поличным.

Наши беседы ни по кругу обсуждаемых вопросов, ни по содержанию не выходили за рамки таких же бесед с другими южнокорейскими дипломатами и иностранными представителями и допустимых для подобных бесед рамок.

Изъятые у меня в квартире и в служебном сейфе в рабочем кабинете доллары - это хранившиеся "на черный день" семейные средства, полученные мною главным образом в ходе загранкомандировок.

О моей мнимой виновности в совершении преступления и задержании якобы с поличным было публично объявлено официальными лицами ФСБ практически сразу же после моего ареста. Следствию таким образом со стороны руководителей было задано направление действия, которым оно, вопреки закону, и руководствовалось, прибегая для этого к грубым и очевидным фальсификациям и подтасовкам, доказательства чего были представлены суду.

Обвинение построено на бездоказательных утверждениях и предположениях. В его основу положены неизвестного происхождения документы на корейском языке, произвольно смонтированные и скомпонованные, искаженно аннотированные на русский язык так, чтобы уже сами их название носили зловеще обвинительный характер. Именно этими искаженными названиями и аннотацией и оперировало как УКРО при переписке со СУ ФСБ, так и само следствие при расследовании и составлении обвинительного заключения.

Вместе с тем нет никаких свидетельств того, что речь в этих документах идет обо мне, что эти документы подготовлены в АПНБ РК, что источником всех перечисленных в списке сведений являюсь я, а получателем Чо Сон У, как это утверждается следствием. И, наоборот, в деле есть абсолютно объективные доказательства того, что они не корреспондируют между собой, что в Проекте приказа речь идет об отчете за 1996 год, что речь идет о привлечении к сотрудничеству в отчетном году некоего старшего советника МИДа в Москве, а не в Сеуле, что во время подготовки проекта приказа, а это период после 15 ноября 1996 года, этот человек занимал уже должность начальника отдела Кореи 1 ДА МИД РФ и будет занимать ее в планируемый период, то есть в 1997 году. Я же никогда не занимал должность старшего советника - ни в 1996 г., ни ранее, а с октября 1996 года работал в должности зам.директора 1ДА.

Что касается списка сведений, то из 33 месяцев, в течение которых поступала перечисленная в списке информация, как минимум 16 месяцев, то есть половину этого срока, я не встречался и не мог встречаться с Чо Сон У, в том числе находясь с ним в разных странах. Около трети этих сведений признаны недостоверными при том, что все без исключения свидетели подтвердили мою профессиональную компетентность, исключающую возможность того, что в беседах с иностранцами, в том числе и с Чо Сон У, я мог оперировать недостоверными сведениями и фактами. Тем более абсурдно предполагать использование недостоверных сведений при умышленной их передаче в ущерб безопасности.

На каком же основании утверждается, что все содержащиеся в списке сведения и документы переданы мною Чо Сон У? Этими сведениями владело большое количество разных по уровню компетентности людей, которые в свою очередь имели многочисленные контакты с корейцами, в том числе и с Чо Сон У. Подавляющая их часть к тому же обсуждалась на страницах СМИ и научных изданий.

При установлении секретности документов и сведений экспертами МИД и ГРУ ГШ не учитывалось действующее на тот период законодательство, постановление Конституционного суда на этот счет, о чем прямо говорится в Определении Верховного Суда от 25 июля 2000 года.

Что касается собственно инкриминируемой мне передачи Чо Сон У секретных документов и сведений, то я с ними либо не знакомился вовсе, либо знакомился после даты инкриминируемой передачи, либо они не обозначены как секретные в списке секретных документов, с которыми я знакомился, и никогда не были секретными в МИДе, либо есть абсолютное алиби, что во время, указанное в списке получения сведений, я не встречался с Чо Сон У.

Несостоятельным является также обвинение в передаче ЧСУ конкретных документов и сведений, почерпнутых из искаженной аннотации на русский язык корейского списка полученных сведений и документов. Содержащиеся в обвинительном заключении сведения в подавляющей части не соответствуют новому переводу, сделанному в ходе судебного заседания. Они включают также документы и сведения, признанные экспертизой недостоверными, а также договоры, соглашения и протоколы между СССР (РФ) и КНДР, которых не существует в природе.

В ходе судебного заседания не прозвучало ни одного довода и не приведено ни одного доказательства в пользу обвинения меня в сборе, хранении с целью передачи спецслужбам РК какой-либо информации или документов, получении каких-либо "заданий" от АПНБ, конспиративности наших встреч с ЧСУ, моего намерения нанести ущерб внешней безопасности РФ или таком ущербе какому-либо конкретному аспекту безопасности. Попытки определения ущерба безопасности в соответствии с Законом о гостайне, то есть в порядке, установленном правительством РФ, вообще не было даже предпринято ни в ходе предварительного следствия, ни в ходе судебного заседания. О каком тогда ущербе безопасности может идти речь?

Показания сотрудников МИД, непосредственно работавших и общавшихся со мной во время моей командировке в Сеул в 92-94 гг., полностью опровергли появившиеся через четыре года после и явно заказные, приуроченные ко времени моей мнимой вербовки и подготовленные анонимными авторами наветы спецслужб о моем образе жизни в тот период, отношениях в коллективе, получении дорогих подарков от корейцев и туристических поездках за их счет. Они подтвердили, что широкие контакты с иностранными представителями в официальной и неформальной обстановке, обсуждение с ними профессиональных вопросов - это прямая обязанность российского дипломата как за рубежом, так и в Москве, это тот вид работы, за который, как выразился свидетель, и платят зарплату. При этом в МИДе России не существовало каких-либо инструкций, регламентирующих эти контакты и их форма и регламент определяются выполняемыми сотрудником задачами.

В соответствии с показаниями сотрудников МИД, осведомленность Южной Кореи о наших связях с КНДР ни в коей мере не могла повлиять на российско-северокорейские отношения или нанести им ущерб. Эти отношения в последние годы значительно улучшились. В соответствии с показаниями свидетеля Толорая, после моего ареста южнокорейцы продолжают обладать сведениями, о которых их официально не информируют и которые они знать не должны.

Никто из свидетелей достоверно не знал, что Чо Сон У является сотрудником спецслужб Южной Кореи. Вместе с тем общеизвестно, что в посольстве любой страны около половины сотрудников составляют именно такие сотрудники.

Хотелось бы обратить внимание на показания свидетеля сотрудника ФСБ Минаева, которые базируются на предположениях, допущениях и личном мнении, не подкрепленном никакими могущими быть проверенными фактами. Он не скрывал, а, наоборот, неоднократно подчеркивал, что это именно он пришел к заключению, что в проекте приказа говорится именно обо мне и что все перечисленные в списке сведения переданы мной. Очевидно и то, что искажение аннотации корейских документов, прямо вводящие читающего в заблуждение, подготовлены при его участии и под его контролем. С этой точки зрения показания Минаева нельзя рассматривать иначе как отстаивание личных карьерных интересов.

В ряде случаев его показания нельзя расценить иначе как лжесвидетельство. Так, будучи профессиональным переводчиком - он это подчеркивал в ходе выступления в суде неоднократно - он не может не знать элементарного значения словосочетания, которое есть в любом профильном словаре. Тем более, что в первоначальном переводе при его участии и под его руководством оно и было переведено правильно - старший советник.

В этом же качестве он не может не знать, что корейцы никогда не употребляют римских цифр, они просто не знают об их существовании, как мы не знаем о написании цифр по-корейски. Соответствующая справка МГИМО подтверждает это. Таким образом проставленная на проекте приказа степень секретности "первая" свидетельствует об абсолютно неясном и необъяснимом происхождении документа, поскольку, по показаниям того же Минаева, подлинный документ АПНБ с таким названием эту степень секретности иметь не может.

Как профессионал ФСБ Минаев не может не знать азбучной истины о том, что в любой организации, занимающейся сбором и анализом информации, российской или зарубежной, информация регистрируется по дате ее получения от источника.

Не может не вызвать удивления и его опереточная предусмотрительность и умение появляться в суде с необходимым для дачи показаний набором предметов - с дипломом об окончании вуза и неподъемным набором корейско-русских словарей, с лупой, дабы увидеть то, чего в принципе по определению быть не может. О его умении безошибочно, с одного взгляда определять подлинность подписи на Корейском языке говорить уже просто не приходится.

В ходе судебного заседания было представлено достаточно доводов и фактов, свидетельствующих о несостоятельности и надуманности выдвинутого против меня обвинения. Хотелось бы быть уверенным, что суд объективно и беспристрастно разберется в деле и придет к объективному решению.

СОДЕРЖАНИЕ | В начало страницы