СОДЕРЖАНИЕ Журнал "Досье на цензуру" Главная страница
ДЕЛО ВАЛЕНТИНА МОИСЕЕВА

Кассационная жалоба В.И.Mоисеева

В связи с вынесенным 16 декабря 1999 г. Мосгорсудом (председательствующая Кузнецова Н.С.) приговором считаю необходимым заявить, что сделанные в нем выводы, повторяя практически полностью обвинительное заключение следствия, являются неполными и односторонними, не базируются на рассмотренных и нашедших подтверждение в ходе судебного заседаниях фактах и документах, что приговор содержит необоснованные заключения и противоречия, не учитывает полученные в судебном заседании факты относительно документов на корейском языке, положенных в основу обвинения.
Голословными и не соответствующими рассмотренным судом являются следующие положения приговора:
- находясь в служебной командировке в Сеуле в 1992-1994 годах был привлечен к негласному сотрудничеству разведкой Республики Корея (Агентством планирования национальной безопасности - АПНБ), дал согласие на это сотрудничество, был включен в действующий агентурный аппарат АПНБ и что было дано какое-то задание.
- систематически занимался сбором, хранением и передачей южнокорейской разведке, в том числе и через ЧСУ, сведений и документов. Ксерокопии служебных документов, содержащих сведения секретного характера, составляющих государственную тайну, хранил в служебном кабинете в МИД.
При этом обычная служебная деятельность, которой занимаются все сотрудники МИД - ознакомление со служебными документами, восприятие устной информации - возведена в ранг шпионской - сбор информации.
Хранение служебных документов, не имеющих грифа секретности, в служебном кабинете не запрещается, для чего, в частности, в нем имелся сейф (все досье отдела Кореи хранилось также в других служебных кабинетах, даже не имеющих сейфов). Вместе с тем в протоколе обыска служебного кабинета не зафиксировано ни одного документа, содержащего сведения секретного характера, а тем более имеющего гриф "секретно".
В материалах дела и судебного заседания отсутствуют какие-либо факты, свидетельствующие о передаче мной каких-либо документов и секретных сведений, зафиксированных в ходе более чем двухлетнего наблюдения ФСБ за нашими встречами с ЧСУ. Беседы с ним не выходили за обычные рамки обсуждения тех или иных вопросов и информации. Такие же беседы с другими представителями посольства РК в Москве проводились мною и другими сотрудниками 1 Департамента Азии МИД. Такая деятельность входит в прямые обязанности сотрудников МИД различного уровня.
Об отсутствии фактов передачи каких-либо документов говорил в ходе судебного заседания также свидетель М. Об обсуждении ими с южнокорейцами широкого круга вопросов, касающихся КНДР, российско-корейских отношений и ситуации на Корейском полуострове, говорили в суде свидетели КГБ, МЛП, ТГД.
Упомянув, что якобы передача сведений и документов осуществлялась " в том числе через ЧСУ", суд не раскрывает, кто еще имеется им в виду как получатель (не раскрывается это и в материалах следствия).
Удивительным по своей абсурдности выглядит вывод суда о том, что "Моисеев В.И. имел реальную возможность передать информацию и при условии нахождения его в краткосрочной заграничной командировке" (кому? как?), а также аргументация в пользу этого вывода (осведомленность о сведениях и документах до и после их составления).
- легендирование встреч с ЧСУ как официальных контактов с представителем посольства РК в Москве, проведение "конспиративных" встреч с ЧСУ.
Неоспоримо, что ЧСУ действительно являлся сотрудником посольства РК в Москве и потому встречи с ним действительно были встречами с представителем посольства. Эти встречи не были "конспиративными", то есть тайными, так как о них были осведомлены мои сослуживцы по работе, о чем они давали показания в ходе следствия, водители ЧСУ, о чем они давали показания в суде, члены моей семьи.
Я никогда не говорил, как это голословно утверждается в приговоре, что "ЧСУ лично назначал место и время встреч, интервал между ними". О времени и месте встреч достигалась договоренность, удобная для обеих сторон, в чем можно было убедиться при желании по данным прослушивания моих телефонных переговоров.
Как отмечал в своих показаниях в суде свидетель МЛП, контакты с сотрудниками посольства входили в мои прямые служебные обязанности.
Копии секретных документов, якобы переданных ЧСУ, "Моисеев В.И. лично изготовил путем их ксерокопирования и до передачи хранил их в своем служебном кабинете".
Заимствовав это ничем не подтвержденное утверждение из обвинительного заключения, суд не обратил внимания, что несколькими страницами ранее в обвинительном заключении говорится, что копии этих документов были взяты из материалов отдела Кореи 1 ДА МИД.
- получение в 1997 г. от ЧСУ шпионского задания по сбору информации в виде списка интересующих АПНБ документов, изготовление и передача согласно списку копий 20-ти служебных документов в виде протоколов и соглашений между РФ и КНДР.
Во-первых, список на 8 листах на корейском языке выполнен весьма небрежно (в нем имеются повторения, зачеркивания), чтобы быть каким-то документом-заданием, и на нем нет никаких подписей, свидетельствующих о принадлежности к АПНБ и интересе АПНБ к перечисленным в нем протоколам, договорам и соглашениям. Во-вторых, протоколы и соглашения между РФ и КНДР не являются "служебными документами", ряд из них согласно заключению экспертизы, опубликован в открытых сборниках и бюллетенях. В-третьих, соглашений и протоколов с такими названиями, которые указаны в списке и соответственно в обвинении, не существует в природе.
В-четвертых, список хранился мною открыто, что противоестественно в случае, если бы он являлся "шпионским заданием".
Тот факт, что свидетель ТМЕ не признала, что именно она передала мне этот список, отнюдь не может автоматически означать, что он получен мною от ЧСУ и что я передал ему ксерокопии некоторых перечисленных там протоколов и соглашений.
Суд вместе с тем не счел нужным обратить внимание на противоречивость показаний ТМЕ. Заявив в ходе судебного заседания, что она забыла корейский язык, она вместе с тем утверждала, что знакомилась с этим достаточно обильным списком, когда он был ей предъявлен в ходе допроса следователем, что он не содержит секретных договоров и соглашений и составлен на основе прессы.
Во время допроса на предварительном следствии (т.3, л.д.71-75) она заявила, что ей знакомы соглашения, указанные в перечне, а в ходе очной ставки сказала, что, возможно, видела этот документ у меня на работе и что соглашения и договоры, указанные в перечне, не имеют степени секретности. Очевидно таким образом, из ее показаний, что ТМЕ знакома с содержанием списка на корейском языке, на что требуется достаточно длительное время, что невозможно при отсутствии знаний корейского языка и мимолетном взгляде во время допроса или в кабинете. Тем более, что она не смогла вспомнить, когда была последний раз в МИДе.
Не соответствует истине ее утверждение о том, что доклад "Политика России на Корейском полуострове", сделанный мною на российско-корейском научном семинаре 2 июля 1998 г, не сдавался на перевод на корейский язык по причине отсутствия на это у института денег, хотя симпозиум проводился за счет заинтересованной в переводе корейской стороны (ТМЕ была его организатором). В материалах судебного заседания подтверждается, что семинар проводился за счет корейцев.
Наличие же на списке моих отпечатков пальце вполне естественно, так как я неоднократно держал в руках этот документ, в том числе и в ходе предварительного следствия накануне вынесения постановления о дактилоскопической экспертизе.
- Получение в период с 1994 по 1998 гг. от южнокорейской разведки денежного вознаграждения в сумме не менее 14 тыс.долларов США. Это противоречит последующему утверждению о том, что в этот же период денежное вознаграждение предоставлялось регулярно с периодичностью примерно один раз в месяц 500 долл., а также были предоставлены 2000 долл. и 1000 долл.. Суммы, как очевидно, не сопоставимы. Кроме того, в ходе судебного заседания свидетель М. показал, что за более чем 2-годичный срок наблюдения со стороны ФСБ не было зафиксировано ни единого случая получения мною денег от ЧСУ.
Протоколы обыска в моей квартире и служебном кабинете не могут служить подтверждением получения мною денег от ЧСУ, так как обнаруженные в ходе них доллары США являются семейными средствами, заработанными мною в ходе загранкомандировок и участия в научных конференциях и хранившимися "на черный день" в целях безопасности дома и на работе. Они находились, как это принято в нашей семье, в распоряжении жены.
В протоколе обыска на квартире нет даже упоминания ни о каких конвертах, в которых доллары якобы находились, ни один из свидетелей не подтвердил, что конверты изымались, но они (6 шт.) чудесным образом появились (т.6, лл.35-48). При этом свидетель П. показал, что у меня из кармана рубашки было изъято 300 долл., деньги изымались также из моего бумажника (152 долл.) Однако при осмотре "незаконвертированными" оказались лишь 102 доллара.
Отсутствие каких-либо замечаний с моей стороны, а также со стороны жены и дочери по поводу обнаруженных во время обыска долларов объясняется незнанием того, какие в таких случаях могут делаться замечания (можно быть уверенным, что об этом не знает подавляющая часть населения страны).
Несмотря на жесткий нажим и угрозы со стороны следствия в период отсутствия у меня адвоката Гервиса Ю.П. я всегда отрицал какое-либо свое сотрудничество с АПНБ или причастность к этой спецслужбе. Но вместе с тем следователям удалось вынудить меня подписать данные под их диктовку показания о документах и деньгах. Суд не проверил и не исследовал факты психологического давления на меня и угроз на первоначальном этапе следствия, причин задержки предоставления мне адвоката.
В качестве "объективного доказательства" моей вины суд приводит поступившие в УКРО ФСБ из СВР РФ "выписку из проекта приказа по организации работы резидентуры АПНБ в Москве на 1997 г." и выписку из "личного агентурного дела Моисеева В.И.", проигнорировав тем самым тот факт, что новый перевод этих документов с корейского языка на русский, осуществленный в судебном заседании, не содержит никакого упоминания об их принадлежности к АПНБ и к "резидентуре", что листы, обозначенные как "выписка из личного дела", вообще никак не озаглавлены. По заявлению свидетеля П., первоначально переводившего этот документ, такой заголовок был придуман им самим.
Эти 11 листов (на корейском языке) не связаны какой-либо внутренней нумерацией и первые два листа из них представляют собой анкеты с указанием некоторых моих установочных данных, и 9 листов - перечень сведений о российско-северокорейских отношениях, полученных южнокорейской стороной.
В перечне полученных сведений имеется не менее 13 прямых ссылок на меня, в том числе с указанием фамилии и должности, как их источник, что было бы совершенно излишне, если бы искусственно приложенная к этому списку анкета составляла с ним единое целое. О том, что это отдельные документы говорит и то, что они подготовлены в различное время с разрывом не менее полугода. На то, что источником сведений, приведенных в перечне не являюсь я, указывает и то, что около 30% единиц этих сведений признаны экспертами недостоверными.
Кроме того, признав, что я сообщил АПНБ через ЧСУ все сведения, "установленные" предварительным следствием, то есть те, которые содержатся в перечне, суд не дал ответа на то, как они могли быть переданы в период с февраля по сентябрь 1994 г., когда я находился в Москве, а ЧСУ - в Сеуле, а также 26 и 27 мая 1996 г., когда я находился в командировке в Пхеньяне, а ЧСУ - в Москве (в перечне обозначены даты получения сведений). Абсурдность того, что это осуществимо в принципе, как уже отмечалось, очевидна. Однако суд вопреки здравому смыслу пошел на то, чтобы признать это возможным, ибо в противном случае ему пришлось бы дать ясный и четкий ответ на вопрос, на каком основании и все другие сведения он относит ко мне.
Что касается проекта приказа на 1997 г., то, по показаниям свидетеля М., этот "документ" был сделан при помощи ксерокопирования и к нему лишь приложен титульный лист с заголовком. Следы монтажа отчетливо видны на находящейся в деле ксерокопии (т.5, лл.82-87).
Кроме того, в нем нет каких-либо ссылок на меня и упоминания моей фамилии, а речь идет о привлечении к сотрудничеству лица, занимавшего должность старшего советника в отделе Кореи МИД Россию Эту должность я никогда не занимал. Советником работал до отъезда в Сеул - в 1990-1992 гг. и, по свидетельству М., проверялся ФСБ на предмет своего знакомства с ЧСУ и в результате этой проверки ничего предосудительного обнаружено не было.
Но и в этом случае суд не учел, что речь идет в смонтированном тексте о начальнике отдела Кореи МИД России на период подготовки и действия приказала, но я уже с сентября 1996 г. не занимал эту должность, а южнокорейцы знали о том, что я буду повышен в должности уже в апреле 1996 г. (об этом говорится в упомянутом выше перечне сведений о российско-северокорейских отношениях, полученных кем-то; приказ поступил в феврале 1997 г.).
Суд утверждает, что свидетели ИАТ, МАИ и ТГД подтвердили, что знали о причастности ЧСУ к АПНБ и что, по их словам "об этом должен был знать и Моисеев В.И.", но не учитывает того, что эти знания у свидетелей были на уровне слухов и догадок, что о моей осведомленности об этом они только предполагают, но не утверждают. Ни один свидетель не говорил, что делился со мной этими предположениями. Свидетели ДВИ и ТМЕ в ходе предварительного следствия говорили о своей неосведомленности о принадлежности ЧСУ к АПНБ, а свидетель М. показал в суде, что даже ФСБ достоверно узнала о том, что ЧСУ является сотрудником АПНБ только в сентябре 1994 г., когда он был официально представлен в этом качестве.
Суд ссылается на показания свидетелей ИАТ и ТГД о том, что они наблюдали хорошую осведомленность южнокорейской стороны в тех вопросах, в которых она, по их мнению, осведомлена быть не должна. Но вместе с тем не учитывает того, что свидетель ТГД в суде заявил, что южнокорейцы и сейчас осведомлены о вопросах, которые предположительно они не должны знать. О том, что по вопросу нового договора южнокорейская сторона информировалась ими, о чем ИАТ и ТГД могли и не знать, говорили свидетели КГБ и МЛП.
Информация ГРУ ГШ ВС РФ о моем образе жизни в период пребывания в командировке в Сеуле противоречит показаниям свидетелей, находившися со мной вместе в командировке - ИАТ, ТГД, КСА, ЕЛЕ, протоколу обыска в моей квартире, в ходе которого не было обнаружено каких-либо ценных вещей.
Что же касается информации ГРУ ГШ, СВР и УКРО ФСБ РФ о моих якобы контактах с установленными сотрудниками спецслужб в Сеуле, то возникают вопросы, знал ли я, что эти люди установлены кем- то как сотрудники спецслужб, осуществлялась ли проверка этих контактов, запрещены ли такие контакты, почему вопрос об этом всплыл только после возбуждения против меня уголовного дела, с кем конкретно из таких лиц я поддерживал контакты. Кроме того, по поводу единственного упоминаемого как принадлежащего к спецслужбам лица, с которым я и многие другие российские граждане был знаком - КЧО, СВР и ГРУ ГШ ВС РФ кардинально разошлись в оценках его ведомственной принадлежности, занимаемой должности и т.д.
Что касается документов и сведений, признанных секретными и конкретно упомянутых в приговоре как якобы переданных ЧСУ, то ни один из этих документов не указан в вышеупоминавшемся перечне сведений о российско-северокорейскитх отношениях. Суд не учел поступивший из МИД "Перечень совершенно секретных и секретных документов, согласно учетным формам, к которым имел доступ Моисеев В.И. за период с марта 1994 г. по июнь 1998 г.". Оперируя показаниями свидетелей ТГД и МЛП о том, что по своему должностному положению я имел доступ ко всем служебным документам, суд не мог не отдавать себе отчета, что свидетели в силу своего должностного положения и обязанностей не могли и не занимались конкретным учетом всех документов, с которыми я знакомился, и имели в виду лишь отсутствие ограничений для меня на этот счет. Это свидетельствует о предвзятости суда.
С письмом на имя посла РФ с КНДР от 19.09.1994 г. я не знакомился согласно "Перечню совершенно секретных и секретных документов" (т.9, лл.8226) и соответственно не мог передать содержащиеся в нем сведения. Кроме того, в письме идет конкретно речь о России в то время, как в соответствии с новым переводом в документе на корейском языке за ноябрь 1994 г. речь идет в целом о намерениях КНДР приобрести самолеты российского производства. Сведения о таких намерениях имеются в открытой печати России, РК, других стран и потому секретными быть не могут (имеются в материалах дела и судебного заседания).
Эксперт ЛПГ не дал вразумительного ответа на вопрос, почему вторичная экспертиза повторяет вывод первичной, когда в переводе были допущены искажения и прямо указывалось на намерение КНДР купить МиГ-29 в России.
Российское предложение начать закрытые переговоры по поставкам в КНДР МиГ-29, содержащееся согласно новому переводу в суде, в записи переговоров между заместителя министров иностранных дел РФ и КНДР, которая была получена южнокорейской стороной в августе 1994 г., но дело в том, что сами переговоры, в ходе которых было сделано это предложение, состоялись лишь в конце сентября 1994 г. в Пхеньяне. Кроме того, эксперт МИД ЛПГ в ходе допроса в суде не смог объяснить, почему для экспертизы была взята запись переговоров заместителей министров иностранных дел именно за 1994 г., а например, не предыдущие годы (в корейском тексте год переговоров, запись которые получена корейской стороной, не указан), а также ответить на вопрос, на основании чего эксперты пришли к выводу, что запись переговоров может быть сделана и передана до проведения самих переговоров.
В августе 1994 г. я не имел контактов с ЧСУ.
Эксперты МИД обосновали свои выводы о секретности не нормативными актами, а ведомственной инструкцией - Перечнем сведений, подлежащих засекречиванию в МИД РФ, утвержденным приказом 5 августа 1996 г. даже в отношении сведений, относящихся к более раннему периоду. О вмешательстве в работу экспертов свидетельствует тот факт, что ими были подвергнуты экспертизе сведения, не указанные в постановлении о назначении экспертизы.

Эксперт ЛПГ признал, что экспертам были предоставлены различные секретные и несекретные справки по военному и военно-техническому сотрудничеству между Россией и КНДР, существующие в отделе Кореи МИД РФ, но была "взята эта, так как она содержала секретные сведения" (т.13, л.186).
Эксперты ГРУ ГШ мотивируют признание секретными рассматриваемые сведения тем, что они раскрывают содержание материалов соглашений с иностранным государством в области разведки, хотя очевидно, что рассмотренный ими как источник сведений документ не содержит самого соглашения, а лишь его название.
Не учитывая всего этого, суд отклонил ходатайство о назначении новой комплексной экспертизы по определению степени секретности документов и сведений.
Сведения о позиции и подходе, изложенные в двух проектах договоров между Россией и КНДР. Эксперт ЛПГ не смог дать ответ на вопрос о том, какие конкретно положения проектов российской стороны и корейской стороны нового межгосударственного договора между РФ и КНДР являют секретными. Свидетели КГБ. МЛП и ТГД в ходе допросов в суде показали, что не считают эти проекты секретными. Они показали также, что сами говорили с южнокорейцами о содержании проектов будущего договора и обсуждали ход российско-северокорейских консультаций по этому поводу.


Новый перевод в судебном заседании с корейского на русский язык документов, поступивших из СВР в УКРО ФСБ, осуществлен военнослужащим, соподчинение и связь с ГВП и ФСБ. В нем заведомо допущены искажения и неточности, дабы придать содержанию обвинительный характер, сделаны дезориентирующие читателя сноски и примечания не филологического, а смыслового характера, толкующие те или иные положения перевода, что не входило в обязанности переводчика.

СОДЕРЖАНИЕ | В начало страницы