Сергей Королев
Соблазн дисциплины
Статья подготовлена в рамках исследовательского проекта «Дисциплинарные технологии в России: генезис и сущность», осуществляемого при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 08-03-00314а)
Дисциплину и дисциплинарное общество как исторический феномен и как научную проблему открыл Мишель Фуко. Он разместил (по выражению Ж. Делеза) дисциплинарные общества в XVIII и в XIX столетиях. Апогей дисциплинирования пришелся на начало ХХ в.
Еще в конце 1970-х годов Фуко констатировал: дисциплина как технология власти утрачивает свою эффективность. Он отмечал, что общество устроено по-разному во Франции, Германии и Италии, ибо имеет место отличие систем. Однако способ организации, что делает власть столь действенной, напротив, один и тот же. Фуко выбрал для своего анализа Францию и исследовал, как внутри французского общества развилась дисциплина, как в ходе развития индустриального общества и увеличения численности населения она изменялась. Однако Фуко полагал, что в будущем нам придется расстаться с нынешним дисциплинарным обществом.
С начала 1990-х, в связи с кризисом дисциплинарного общества, заговорили о переходе к обществу контроля, функционирующему уже не через изоляцию, как выявленные Фуко дисциплинарные структуры, а через постоянный контроль и мгновенную коммуникацию (Ж. Делез). Речь теперь идет (как о том пишет, например, Поль Вирилио) об ультраскоростных формах контроля в открытом пространстве, которые заменили собою старые дисциплинарные методы, действующие всегда в рамках закрытой системы [ См.: Альманах «Восток». 2005. № 6 (30) ]. Очевидно, современные эманации власти невозможно анализировать только в контексте парадигм и механизмов властвования, вне конфликта технологий власти, любых ее технологий (подавление, дисциплина, современные виды контроля), с одной стороны, – и практик и принципов гражданского общества – с другой. Ведь существуют механизмы гражданского общества, которые упорядочивают человеческие множества и одновременно служат противовесом властным технологиям [ Приведу весьма афористичное определение Валерия Подороги, который когда-то сказал, что гражданское общество – это анти-власть (Подорога В. Диалог с властью?// Индекс/Досье на цензуру. 2001. № 16). ]. Именно в степени противостояния тех или иных технологий власти (независимо от их «современности») гражданскому обществу я усматриваю основной нерв современного развития.
Страшные события 11 сентября 2001 г. в США стимулировали ужесточение дисциплины и косвенно его легитимировали. Равным образом они стимулировали совершенствование механизмов властного контроля. На Западе «11/09» – это начало некоего нового витка дисциплинарной спирали, с известными оговорками – технологический регресс, происходящий, однако, в условиях, когда гражданское общество в целом или в значительной своей части готово к контролю разрастающихся дисциплинарных технологий и даже к противостоянию экспансии властных технологий, к сопротивлению их воздействию.
Однако меня интересует не только и не столько общее направление мирового вектора, сколько специфика России [ В данной статье автор абстрагируется от политического дисциплинирования (что заслуживает отдельного разговора) и анализирует механизмы дисциплинирования чисто социального. ]. В России дисциплина всегда оставалась «недодисциплиной» при господстве механизмов прямого подавления. В классических пространствах дисциплины (школа и армия) дисциплинарные механизмы сосуществовали с достаточно архаичными жесткими бинарными технологиями (типа «цука» и/или «дедовщины») [ См.: Королев С. А. Истоки дедовщины: двухмассовая система как технологическая модель// Философские науки. 2003. №№ 6, 7, 8. ]. Нечто подобное на излете советской эпохи фиксировалось и в коммунальных пространствах (коммунальная квартира, домком, ЖЭК, товарищеский суд и т. д.) [ См.: Королев С. А. Коммунальные структуры переходного времени: власть вне контроля?// Россия и современный мир. 2003. № 2. ].
В России, в отличие от Запада, мы видим повторяющиеся попытки внедрить дисциплину, которая противостоит гражданскому обществу, существует и развивается за счет ограничения прав этого общества – и не встречает массового неприятия. Это обстоятельство и дает нам основания говорить о соблазне дисциплинирования: мы не только не наблюдаем попыток власти осмыслить свои взаимоотношения с гражданским обществом в терминах, адекватных XXI в., и выработать соответствующие механизмы этого взаимодействия, но и фиксируем массовую готовность общества принять дисциплину как род порядка (являющегося одной из базовых ценностей российского социума).
1. Наркотесты. В поисках анормальности
Наркозависимость, наркомания как признанная официальной медициной болезнь будут рассматриваться мною вне специальных коннотаций – медицинских, психологических, социологических и т. д. Отношение к наркомании и наркозависимости интересует меня только как эманация власти, как предлагаемый социуму и уже тестируемый механизм дисциплинирования.
Употребление наркотиков в современном мире находится за чертой, отделяющей нормальное от анормального. Казалось бы, это само собой разумеется, однако надо учитывать подвижность этой черты и постоянную миграцию социальных феноменов из зоны нормального в зону ненормального, и наоборот. Действительно, если мы возьмем ряд одиозных социальных феноменов: алкоголь и его употребление, табак и табакокурение, наркотики, искусственное прерывание беременности, гомосексуализм и гомосексуальные браки как нечто привлекающее особое, часто скандальное, внимание, нам придется констатировать, что все эти феномены в различное время и в различного типа обществах находились как в кругу социально допустимого, нормального, так и за его пределами. Тем не менее на сегодняшний день как в России, так и в мире в целом (за редкими исключениями) отношение к наркотикам и, скажем, к алкоголю радикально отличается – несмотря на очевидное сходство результатов их употребления. И это подчеркивает историчность и подвижность нормы.
Иными словами, наркотики и индивиды, употребляющие наркотики, попадают в поле зрения власти как ненормальные – и, соответственно, нуждающиеся в нормализации, приведении к норме.
Но власть заботится не только о «вылечивании больных», ее методики и технологии совершенствуются, и она уже озабочивается превентивными мерами, идентификацией потенциально опасных, угрожающих ей элементов, как больных, так и только зараженных, но способных в будущем внести беспорядок, а то и хаос в нормализуемый ею социум. Перед нею встает задача несколько иного рода: как быть в ситуации, когда только предстоит выявить зараженных и, следовательно, потенциально опасных индивидов? Необходима какая-то технология выявления, причем такая, которая может быть состоятельна при обращении с большими человеческими множествами. Необходимо введение новой процедуры, новой дисциплинарной техники.
Наркоман – это сегодняшний прокаженный (поскольку он потенциально заражен СПИДом и в качестве такового становится объектом неформального и не-властного исключения) и сегодняшний чумной (поскольку болезнь считается «заразной», распространяемой и вызывает порой ужас). А также и сегодняшний душевнобольной (поскольку его лечат с амбицией вылечить). В России движение в направлении выявления наркозависимых началось с полемики по поводу введения обязательного тестирования на употребление наркотиков абитуриентов вузов (а также, в различных проектах, студентов и даже школьников). Еще в 2005 г. глава департамента молодежной политики Минобрнауки РФ Сергей Апатенко заявлял, что в министерстве обсуждается возможность введения обязательного тестирования на наличие наркотических средств в крови студентов и абитуриентов педагогических факультетов. Однако тогда министр образования России Андрей Фурсенко отклонил эту инициативу, подчеркнув, что обязательное тестирование на наркотики при приеме в высшие учебные заведения «не полностью укладывается в наши конституционные свободы» [ RBC daily. 26 декабря 2007 года. ].
В конце 2006 г. Комитет Госдумы по образованию и науке, по сообщениям СМИ, был готов внести на рассмотрение законопроект по поводу введения обязательного тестирования абитуриентов вузов на употребление наркотиков. За принятие подобного закона и обязательное тестирование абитуриентов выступали (и выступают сейчас) руководители Федеральной службы по контролю за оборотом наркотиков (ФСКН, Госнаркоконтроль) и главы некоторых субъектов Федерации, в том числе и весьма влиятельные (Юрий Лужков в Москве, Минтимер Шаймиев в Татарстане).
Против тестирования выступили правозащитники, правоведы, некоторые государственные чиновники (в частности, уполномоченный по правам человека в Российской Федерации Владимир Лукин), а также ряд видных членов оппозиционных партий/фракций в Думе (вспоминается резкая позиция члена КПРФ Виктора Илюхина).
Причем первоначально даже у сторонников идеи речь шла лишь о сугубо добровольном тестировании абитуриентов. К 2006 г. подобная система добровольного тестирования была уже опробована в ряде субъектов Федерации, в частности, в Татарстане, Липецкой области, Хабаровске.
Однако во второй половине десятилетия стала очевидной определенная трансформация официальной позиции по этой проблеме. В июле 2007 г. мэр Москвы Юрий Лужков предложил внести в проект закона о диспансеризации студентов московских вузов пункт об обязательной их проверке на употребление наркотиков. Затем появились новые акценты в позиции Госнаркоконтроля. Еще в 2004 г. ведомство решительно опровергало сообщения о том, что оно якобы инициирует освидетельствование студентов на предмет употребления ими наркотиков. Но уже в декабре 2007 г. заместитель директора ФСКН Владимир Зубрин заявил, что в 2008 г. его ведомство приступит к повальному тестированию студентов на наркозависимость. Пилотным регионом для эксперимента была объявлена Москва. Введение подобных мер чиновник увязал с разработкой закона Москвы «О профилактике наркомании».
Наконец, в Татарстане было принято решение о фактически обязательном тестировании на наркоманию при поступлении в некоторые вузы, и в 2008 г. первокурсники Казанского государственного университета и Казанского государственного технологического университета впервые сдавали тесты на наркозависимость. Эффективность предпринятых мер оказалась сомнительной. В начале 2008/2009 учебного года в Казани было проверено 11 тысяч учащихся, выявлено всего 7 случаев употребления наркотических веществ [ Время и деньги. 24 сентября 2008 г. ]. Есть и другие цифры, показывающие, в числе прочего, весьма незначительную степень эффективности наркотестирования: за полтора года (данные на август 2007 г.) в республике было обследовано 42 300 человек. В итоге в учебных учреждениях республики было выявлено 113 наркозависимых, которые ранее не состояли на учете в наркодиспансерах, то есть менее 0,3% [ Время и деньги. 21 августа 2007 г. ]. Порядок цифр свидетельствует об очевидной фиктивности дисциплинарных процедур. Эти 0,3% (и еще более низкие цифры по Казани) – цифра, которая на порядки ниже любых оценок, а также имеющихся данных о числе молодых наркоманов. Тем не менее руководство Татарстана считает собственный опыт универсальным и призывает распространить его на всю страну. Естественно, дисциплинарная модель стремится к экспансии и к овладению социальным и физическим пространством.
Сторонники поголовного тестирования студентов ссылаются, кстати, на то, что в России на сборных пунктах призывников уже в течение нескольких лет используются специальные экспресс-тесты. В Центральной военно-врачебной комиссии Минобороны считают, что благодаря этому значительно сократилось число призывников-наркоманов, которые по закону не должны служить в армии [ Российская газета. 31.01.2008. ]. Аналогичны и выводы Госнаркоконтроля. По утверждению одного из высокопоставленных чиновников этого ведомства, введение тестирования в военкоматах привело к сокращению призывников со следами наркотических веществ в организме с 25% в 2003–2004 гг. до 4% в 2005-м [ МК. 04.12.2006.. ]. Замечу, однако, что факт более чем восьмикратного сокращения наркозависимости за два года вызывает серьезные сомнения.
Так или иначе, но с некоторых пор тестирование стало «укладываться в нашу Конституцию».
В этом проекте есть еще несколько моментов, на которые следует обратить внимание. Во-первых, понимание добровольности. Добровольность и дисциплинирование – две вещи трудно совместимые. К тому же в современной России понимание добровольности вообще весьма специфическое, особенно там, где добровольность затрагивает интересы и проекты власти (взять хотя бы добровольную воинскую службу по контракту). Наконец, далеко не все агенты и функционеры власти считают необходимым хотя бы на словах ратовать за принцип добровольности [ На заседании антинаркотической комиссии Республики Татарстан в апреле 2008 г. министр здравоохранения А. Фаррахов доложил, что в прошлом году медиками было осмотрено 93,6 тысячи человек, что составляет 97% от числа согласившихся пройти осмотр. «Главный принцип здесь – добровольность. Мы не вправе делать это без их согласия. Хотя вот в КГФЭИ без осмотра студентов не допускают к зачетам». В ответ с энергичной репликой выступил президент Татарстана М. Шаймиев: «Почему этого нет в других вузах? Опять же сплошное бездействие! Неужели мало способов привлечь к осмотру? В группу риска входит больше 700 тысяч, а вы говорите о 90. Такие доклады нам не нужны. Необходим стопроцентный охват. Это не тот случай, когда можно думать о статистике» («Время и деньги». 30 апреля 2008 г.). Стремление к «стопроцентному охвату» и откровенное, не опирающееся на закон принуждение привели, как известно, к «делу Киндера». ].
Специфически российское понимание добровольности проявилось и при прохождении тестов на наркозависимость. В Татарстане, например, тесты проходили в рамках медицинского осмотра. Организаторы теста отпечатали бланки заявлений, в которых студенты давали письменное согласие на прохождение наркотестирования, а представитель вуза отмечал в журнале фамилии прошедших тестирование и не пришедших на него [ http://www.newsru.com/russia/14oct2008/narcoshaimiev.html ]. Достаточно очевидно, что этот механизм делает процедуру в лучшем случае «добровольно-принудительной», и говорить здесь о добровольности сдачи теста не приходится. Но, главное, против отказавшихся проходить тесты администрацией вузов применялись санкции, в основном – недопущение к зачетам или экзаменам.
Идея тестирования студентов может показаться странной, но в то же время – если, конечно, встать на позицию видения власти – абсолютно естественной. С одной стороны, удивительная селективность: а почему именно студенты? Почему, например, не молодые рабочие, впервые приходящие на завод? Или не госслужащие? Не кадровые военные?
С другой стороны, количество поступающих в вузы у нас близко к числу оканчивающих школы, и, стало быть, в перспективе речь может идти о поголовном тестировании молодежи. Год за годом выпускники школ проходят тестирование, и при последовательном осуществлении идеи через какой-то срок будут протестированы все. Это как прививка детей от кори или дифтерита: нужно только начать, и через определенное время привитым окажется все население страны.
Что здесь существенно – простота и кажущаяся очевидность процедуры, элементарность решения. Химические и медикаментозные девиации фиксируются объективно, в отличие от выявления потенциальных социальных девиантов: можно вполне объективно выявить носителей ВИЧ, но невозможно столь же точными методами выявить носителей вируса политического или социального протеста, потенциальных «сопротивленцев». Достаточно очевидно, что выявление категории наркозависимых само по себе, даже независимо от последующих мер власти в отношении них, есть фиксация части граждан в статусе ущербных, неполноценных, второсортных. Подобная негативная дифференциация расширяет возможности властного манипулирования, причем как выявленными наркоманами, так и их родителями. Кроме того, эта практика таит в себе определенную опасность и для прошедших тестирование с благоприятными для себя результатами. Согласившийся на ущемление своих прав в одной сфере – уже не оппонент власти, даже потенциальный, едва ли он окажется способен отстаивать свои права в каких-то иных конфликтных ситуациях. Наконец, у власти остается возможность манипулировать результатами тестов, например, предать их гласности или нет, – речь идет, разумеется, об избирательном и нелегитимном разглашении.
То, что эти технологии до сих пор широко не введены, а продолжается, по сути, эксперимент в ряде субъектов Федерации, полагаю, свидетельствует о том, что власть не определилась с тем, что надлежит делать с выявленными наркоманами. Кроме того, во власти есть достаточное количество влиятельных фигур, для которых расширение круга выявленных наркоманов означает в первую очередь автоматическое сокращение контингента подлежащих призыву в армию.
2. Новые невыездные. Страна становится изолятом?
Что такое дисциплинарное общество? Это общество, где свобода индивидов не отнята раз и навсегда, а ограничена множеством частичных, частных, временных ограничителей, растворена в массе формальных процедур, препятствующих гражданам пользоваться своими правами и свободами. Умножение этих ограничений и выработка затрудняющих свободное развитие гражданского общества процедур – забота дисциплинарной власти. Сочетание этих дисциплинарных процедур с техниками прямого подавления, окутывание механизмов прямого подавления сетью дисциплинарных техник – примета власти авторитарно-дисциплинарной.
Один из элементов этой дисциплинарной сетки, растягиваемой властью над современной Россией, был рассмотрен выше. Остановимся еще на одном, казалось бы, достаточно далеком от первого: ограничении выезда из страны по причине неисполнения судебных решений, на технике для России сравнительно новой.
Подобная практика, как и технология тестирования абитуриентов и студентов на наркозависимость, стала активно обсуждаться и применяться с середины первого десятилетия нового века, а точнее, примерно с 2006 г. Сначала юридической основой такого рода негативных санкций был п. 5 ст. 15 закона «О порядке выезда из Российской Федерации и въезда в Российскую Федерацию», который ограничивает права на выезд в случае уклонения должника от исполнения требований судебного акта. Затем, в октябре 2007 г., Госдумой был принята новая редакция Закона «Об исполнительном производстве», в ст. 67 которого устанавливается, что судебный пристав «вправе по заявлению взыскателя или по собственной инициативе вынести постановление о временном ограничении на выезд из РФ». Закон вступил в силу 1 февраля 2008 г.
Введение означенных мер было бы совершенно бессмысленным без и вне установления контроля власти над судебной системой. Достаточно очевидно, что запрещение покидать пределы страны в связи с наличием долгов нарушает гарантированное Конституцией РФ право свободного передвижения. Сторонники такого рода дисциплинарных мер утверждают, что подобное ограничение конституционных прав правомерно, поскольку Конституция России устанавливает, что права граждан могут быть ограничены ради обеспечения прав других граждан. Однако более чем очевидно, что новомодные дисциплинарные санкции нарушают права одних, но не защищают права других. Защитой прав лиц, которым суд присудил алименты, или прав кредиторов, перед которыми должники не выполнили своих обязательств, была бы реализация какого-то принадлежащего должнику имущества и за счет этого – компенсация задолженности.
Апелляция к «правам других» – спекулятивна. В России «права других» – лишь предлог и повод к нарушению прав и свобод и «тех», и «других». Например, заключение под стражу на время следствия обосновывается тем, что подследственный может оказать давление на следствие и на свидетелей или скрыться. Как правило, это не обосновывается в суде, а лишь постулируется. Тем не менее суд принимает сторону обвинения, т.е. власти. А власти удобнее работать с заключенным под стражу, его легче сломать, легче ограничить правовую помощь и т. д.
Техника ограничения выезда из России алиментщиков и прочих интересна не только сама по себе, но и как модель, в рамках которой власть, выступающая от имени государства, может применять различного рода негативные санкции против граждан, которые, по ее мнению, нарушили или не выполнили свои обязательства перед означенным государством. Например, обязательства, касающиеся службы в российской армии. Сегодня право гражданина на выезд за пределы РФ, со ссылкой на ту же ст. 15 Закона «О порядке выезда из РФ и въезда в РФ», может быть временно ограничено, если гражданин призван на военную службу. Указанное ограничение снимается с окончанием службы или отменой решения о призыве. Но что может помешать власти ограничить право выезда не только для тех, кто призван, но и для тех, кто может быть призван («подлежит призыву», по терминологии сотрудников военкоматов)?
Вектор эволюции власти направлен именно в сторону ограничений прав и свобод. Так, в октябре 2008 г. ФССП выступила с инициативой лишать злостных неплательщиков водительских прав, охотничьих удостоверений и списывать со счетов их мобильных телефонов средства в счет уплаты задолженности. По словам главного судебного пристава России, ФССП находится в постоянном «креативном поиске» новых методов воздействия на неплательщиков [ Ъ-Online. 31.10.2008. ].
Чиновники государственных органов, в том числе ФССП и ФПС, доказывают, что их действия укладываются в рамки действующего законодательства. Вместе с тем налицо конфликт дисциплинарных практик, внедряемых властью, и прав гражданина, являющихся эманацией гражданского общества. Ради соблюдения материальных интересов и, в некоторых случаях, имущественных прав других лиц ограничиваются личные неимущественные права граждан. Причем, заметим, здесь нет никакой принципиальной разницы между ограничением свободы передвижения и, например, правами граждан избирать и быть избранными. Иными словами, речь идет о действии по образцу первых послеоктябрьских десятилетий, когда выделение категории граждан, лишенных возможности участвовать в выборах, породило понятие «лишенцы».
В правовом обществе ограничение личных неимущественных прав в качестве негативной санкции может применяться только как наказание за преступление, по типу уголовного наказания. Но такого рода наказание может осуществляться только по решению суда, никак не по решению органов исполнительной власти (в России ФССП подчиняется Минюсту). В настоящее время, в рамках дисциплины того реликтового типа, который внедряется властью в России, ограничение, по сути, является наказанием, налагаемым в рамках внесудебной процедуры.
Согласно Фуко, для осуществления дисциплинарных процедур социум должен быть по возможности изолирован от внешнего мира. То, что происходит сегодня в России, – некий многозначительный симптом того, что страна приобретает черты изолята. Правда, пока для некоторых категорий граждан, по отдельным категориям причин и мотивов, – но лиха беда начало. Сегодня территория государства, стратифицированная и превращенная в пространство власти, замыкается произвольно то для одной, то для другой категории граждан и по более или менее понятным основаниям. Но завтра она может оказаться непроницаемой для значительно больших по объему человеческих множеств и по любым другим, сегодня абсолютно непредсказуемым основаниям.
3. Попытки сопротивления
Естественно, вектор дисциплинирования, направленный на то, чтобы права индивида и принципы гражданского общества были вытеснены и замещены обязательностью и принудительностью, являющимися эманацией современной российской власти, встречает определенное сопротивление. Уже имеются судебные прецеденты.
Дело Киндера. В 2008 г. большое общественное внимание привлекло так называемое «дело Киндера». Студент 2-го курса Казанского государственного технологического университета Михаил Киндер обратился в суд с иском о признании неправомерными действия руководства своего вуза, где его пытались заставить пройти тестирование на употребление наркотиков. Отказ от прохождения тестирования привел к тому, что студент не был допущен к сессии и его дальнейшее обучение оказалось под вопросом. При этом Киндер подчеркивал, что лично он против наркотиков и никогда их не употреблял, но предложенная вузом процедура для него крайне унизительна. Кроме того, он заявил, что тестирование изначально было профанацией, поскольку можно было без труда сфальсифицировать его результаты: движение студентов между кабинетом врача и туалетом никак не контролировалось [ Коммерсант (Казань). – 20 июня 2008 г. http://www.kommersant.ru/region/kazan/page.htm?Id_doc=904469 ].
Накануне рассмотрения дела в соответствующем районном суде руководство вуза отступило, допустило студента к экзаменам и распорядилось проставить все сданные им ранее зачеты. Киндер, в свою очередь, отозвал свой иск. При этом администрация КГТУ гарантировала, что проблем с учебой в связи с обращением в суд у Киндера не будет, и выразила сожаление по поводу того, что «данный инцидент был предан огласке и его обсуждение вышло за стены заведения» [ http://www.newsru.com/russia/14oct2008/narcoshaimiev.html ].
В «деле Киндера», таким образом, был задействован ресурс правосудия, что в ситуации зависимости российских судов от исполнительной власти редко оказывается эффективным. Но очевидно, что главную роль сыграло не обращение в суд само по себе, а публичность освещения ситуации, гласность (дело Киндера активно обсуждалось и российскими блоггерами).
Инцидент с Волочковой. Если не знаковой, то модельной ситуацией стало задержание в аэропорту Внуково известной балерины Анастасии Волочковой в марте 2004 г. Четыре дизайнерские фирмы предъявили ей иски, обвиняя в том, что она отказывается от оплаты ремонта ее петербургской квартиры на сумму $ 76 тыс. В целях обеспечения иска истцы ходатайствовали о наложении ареста на упомянутую квартиру, и это ходатайство судом было удовлетворено. Однако выполнить решение суда судебные приставы не смогли. По версии представителей ФССП, судебный пристав несколько раз выезжал на арест, но дверь в квартиру ему не открыли и попытки тем или иным способом связаться с владелицей квартиры оказались безрезультатными. Сотрудники службы судебных приставов Дзержинского федерального суда Санкт-Петербурга сделали вывод, что Волочкова уклоняется от исполнения определения суда, и выпустили постановление, которым предписывалось «временно ограничить выезд за рубеж» Анастасии Волочковой до исполнения обязательств, наложенных судом в рамках рассматриваемого гражданского дела. Постановление было передано сотрудникам Федеральной пограничной службы.
В случае Волочковой применение санкций закончилось конфузом: спустя два дня балерина получила свой загранпаспорт, изъятый погранслужбой аэропорта Внуково, а также расписку в том, что он был изъят незаконно. Представитель погранслужбы принес пострадавшей свои извинения, объяснив случившееся недоразумением [ http://www.newsru.com/cinema/17mar2004/volo.html ].
Очевидно, и в этой ситуации главную роль сыграл фактор гласности инцидента, что, конечно, было связано с известностью пострадавшей. В 2004 г. власть была еще не готова к противостоянию в ситуации публичной полемики.
Нельзя не признать, что сопротивление дисциплинирующим практикам власти, которые все более активно охватывают российское общество, непропорциональное, неестественно слабое. Как это ни парадоксально, но даже ЕГЭ вызвал гораздо более активное сопротивление, чем тестирование на наркозависимость или ограничение свободы передвижения. Кроме того, противостояние власти в подавляющем большинстве случаев носит сугубо индивидуальный, а не коллективный, корпоративный и публичный характер (обращение в суд является самым распространенным актом индивидуального сопротивления). Хотя правозащитные организации уже занимаются противодействием тем трендам власти, которые описаны выше. В частности, защиту интересов Михаила Киндера в суде летом 2008 г. взяли на себя Правозащитный центр Казани и Межрегиональная правозащитная ассоциация АГОРА. С начала 2008/2009 учебного года Правозащитный центр Казани открыл «горячую» линию для учащихся и их родителей, которые могут сообщить о фактах принудительного тестирования на предмет употребления наркотиков в учебных заведениях Татарстана, обратившимся была предложена бесплатная юридическая помощь и т.д. [ http://www.investigation.ru/_go/anonymous/main/?path=/ru/__news/2008/09/001 ].
Такое положение, а именно характерная для российской истории ситуация избыточности давления власти и недостаточности сопротивления, связано с рядом обстоятельств.
Во-первых, десятилетия советской власти в значительной степени атрофировали у основной массы населения рефлекс сопротивления, точнее, отучили эту массу жить в состоянии постоянной готовности к отстаиванию своих прав. Энергия сопротивления, выплеснувшаяся на рубеже 1980–1990-х, на излете горбачевской перестройки, быстро иссякла. Всплеск надежд на быстрый прорыв в благодатное царство свободы и рынка сменился, после потрясений и испытаний 1990-х, массовым разочарованием, на смену активизму пришла социальная апатия.
Во-вторых, социокультурные реалии России таковы, что принцип справедливости в сознании традиционалистского большинства и принцип целесообразности у носителей утилитаристского сознания ранжированы неизмеримо выше, нежели любые правовые принципы, от норм закона до основных, универсальных прав и свобод человека, закрепленных в российской Конституции. Подобная система ментальных приоритетов – это эманация традиционалистского здравого смысла, не отягощенного пониманием сложностей современного цивилизованного правового общества и не принимающего их. Человек не заплатил алименты – его не выпускают за границу. С точки зрения определенного типа сознания, это, несомненно, справедливо. Особенно если это действительно побуждает должника расплатиться с долгами. Вопрос, делается ли это по решению суда или вне такого решения, нарушает это базисные, конституционные права неплательщика или нет, в этой системе координат кажется третьестепенным. Власть открыто апеллирует к этой ментальности, и более того, стремится ее поддерживать и даже формировать. Одна из чиновниц в Татарстане, имеющая непосредственное отношение в массовой добровольно-принудительной проверке студентов на наркозависимость, говорит: так называемых «отказников» в этом году не было, потому как «никто с клеймом наркомана жить сегодня не хочет» [ Время и деньги. 24 сентября 2008 г. ]. Стало быть, по этой логике, тот, кто выступает против неправовых процедур тестирования, объявляет себя наркоманом. И это тоже если не эманация традиционалистского здравого смысла, то стилизация под этот здравый смысл.
Ну, и самое, наверное, существенное – разнообразные и на первый взгляд разрозненные, никак не связанные между собой дисциплинирующие акции не осмыслены как часть глобального дрейфа российской власти, не воспринимаются населением, «народом» как осуществление некой целостной программы.
При этом присущий традиционалистскому сознанию правовой релятивизм, индифферентность к праву и собственным правам и свободам подкрепляются всем строем современного российского судопроизводства. Так, рассматривая заявления граждан, которые просили признать упомянутые выше действия ФССП незаконными, нарушающими конституционное право граждан на свободу передвижения, суды, как правило, встают на сторону государственных органов. Более того, по утверждению сотрудников ФССП, в России уже имел место прецедент, когда не выпущенный за границу гражданин обратился с жалобой о нарушении своих прав в Конституционный суд. Однако КС принять его жалобу отказался под тем предлогом, что запрет на выезд был направлен на защиту конституционно значимых целей [ СМ Номер один. 28.03.2007. ].
В случаях же, когда осуществление практик власти недвусмысленным и явным образом противоречит действующему законодательству и суды выносят решения в пользу граждан, органы исполнительной власти, по сути, игнорируют их. Так, еще в мае 2007 г. Верховный суд РФ признал незаконным указ губернатора Пермского края об обязательном тестировании населения на наркотики и алкоголь [ Российская газета. 31.01.2008. ]. Но, несмотря на это решение, чиновники Госнаркоконтроля продолжают утверждать, что сплошное тестирование абитуриентов и студентов не противоречит законам Российской Федерации [ «Законодательных препятствий для проведения медицинских осмотров или тестирований нет, – заявлял, например, замдиректора ФСКН России Александр Федоров. – Наркомания как болезнь должна выявляться наряду с другими заболеваниями детей. Эти меры не нарушают прав ни ребенка, ни их родителей». См.: Российская газета. 31.01.2008. ].
Когда мы говорим об экспансии этого типа дисциплины и о соответствующей ментальности власти, нужно иметь в виду, что два вектора приложения дисциплинарных техник, рассмотренные выше, – это лишь некие типичные ситуации. В том же ряду стоят также не прекращающиеся в последние годы усилия по возрождению системы лечебно-трудовых профилакториев (ЛТП), кампания, в контексте которой знаковым стало выступление министра внутренних дел Р. Нургалиева в Госдуме в октябре 2008 г. Тут же следует назвать попытки внедрения современных технических средств в целях получения информации о настроениях граждан. Например, пару лет назад в Казани местная исполнительная власть решила проводить тестирование госслужащих (как водится, «добровольное») с использованием полиграфа (детектора лжи). Целью мероприятия была «объективная проверка честности, лояльности и благонадежности». Тестированию подлежали не только сотрудники аппарата исполнительной власти, но и работники структурных подразделений, муниципальных унитарных предприятий и муниципальных учреждений, т. е. учителя, работники здравоохранения, водители и кондукторы электротранспорта, автобусных предприятий, Горзеленхоза и так далее [ Информационное агентство ПРИМА-News [2007-11-15-Rus-04]. ]. Появление в СМИ информации об этом решении умерило рвение власти. Однако практика тестирования сотрудников МВД на детекторе лжи была в Татарстане введена [ Российская газета. 30 октября 2008 г. ]. Из последнего – законопроект, запрещающий детям до 18 лет находиться в общественных местах без сопровождения взрослых с 22 час. до 6 утра, внесенный президентом А. Медведевым в Государственную думу в декабре 2008 г. До этого в качестве эксперимента «комендантский час» для несовершеннолетних действовал в 15 субъектах РФ и, по оценке министра внутренних дел Р. Нургалиева, дал ярко выраженный положительный результат [ http://lenta.ru/news/2008/12/17/curfew/ ].
Специального анализа заслуживает политическое дисциплинирование, на котором сосредоточилась и которым буквально болеет власть в последние пять – семь лет. Речь идет о повышении минимальной численности политических партий, что лишает граждан РФ – членов небольших партий их конституционного права на политическое объединение, о форсированном и не вполне добровольном приеме в ряды партии власти, ужесточении механизма регистрации политических объединений, о запрещении выборных блоков, повышении барьера прохождения в Госдуму и законодательные органы субъектов Федерации, запрете включать в списки партий на выборах членов других партий, возможности снимать список с выборов в случае выхода из него определенного числа участников, сокращении квоты на так называемые недостоверные подписи и ужесточении техники проверки подписных листов, изменении законодательства, связанного с предоставлением бесплатного эфира на госканалах, отработке механизма снятия партий с выборов через подконтрольные власти суды и т. д. Надеюсь, у нас еще будет возможность подробно проанализировать эти направления властного дисциплинирования российского общества в начале XXI в.
* * *
Итак, начиная с первого десятилетия нового века мы наблюдаем в России очевидные сдвиги власти в направлении дисциплинарных мер, причем не на микросоциальном уровне, а в макромасшабе, сдвиги и трансформации, которые происходят настолько стремительно, что изменения в позициях, декларированных властью, фиксируются порой по прошествии даже не лет, а месяцев. Более того, по ряду направлений это не просто дрейф к дисциплине, но возврат к старой советской технологической модели.
При этом налицо своеобразная мимикрия принудительности под добровольность, предопределенности под эксперимент, нарушения прав одних граждан камуфлируются защитой прав других. Аналогичным образом происходит мимикрия неправовых методов и инструментов под правовые и легитимация этой антиправовой по сути практики решениями подконтрольных власти судов. Закон используется как инструмент разрушения права, ядром которого являются зафиксированные в Конституции права граждан.
При этом власть часто апеллирует не к закону и тем более не к правам и свободам человека, а к целесообразности, «мнению граждан» и «общественным интересам».
Все это сопровождается резкими нападками представителей власти на права человека и тех, кто их защищает, – прямое свидетельство столкновения дисциплинарных (или авторитарно-дисциплинарных) технологий власти с техниками и практиками гражданского общества [ «У нас столько в стране правозащитников нашлось, которых содержим не мы. Для того чтобы разрушить нашу молодежь, они все сделают». – М. Шаймиев, 14 октября 2008 г. См.:http://www.kremlin.ru/appears/2008/10/14/1745_type63378type63381_207897.shtml ].
На этом фоне становится все более очевидной фиктивность и бессмысленность дисциплинарных процедур как способа решения конкретных социальных проблем. Столь же очевидно и то, что введение определенных дисциплинарных мер, помимо очевидной цели самосохранения и самовозрастания власти, имеет сильную пиаровскую (в лучшем случае) и коррупционную (в худшем) составляющую.
Что касается гражданского общества, которое является объектом этого дисциплинарного упорядочивания, то у него пока нет иного инструмента борьбы против давления дисциплинарных технологий помимо защиты прав человека, которые являются безусловной эманацией гражданского общества. Другой вопрос, насколько российское общество является гражданским и насколько оно хочет и может противостоять давлению дисциплинарных практик.
Описанные в этой статье явления – это только показатель тренда власти, наметившаяся тенденция. Станет ли она доминирующей и определяющей? Или гражданское общество наконец проснется? Или же, напротив, чисто авторитарные практики подомнут это относительно умеренное дисциплинирование – и мы получим «крепость Россию», авторитарный анклав за «железным занавесом» с совсем иной жесткостью структур власти? Если вспомнить название известной книги историка А. А. Зимина – пока витязь пребывает на распутье. Однако выбор неизбежно будет сделан, и, по меркам истории, очень скоро, полагаю, в течение одного-двух десятилетий.