Георгий Рамазашвили

Войны за просвещение - доступ к истории в наших руках

Какая история видна из Кремля

При Путине - преимущественно во время его второго президентского срока - распространилось мнение, что в большинстве архивов существенно усложнилась работа и многие прежде доступные документы вернули на секретное хранение. Хотя в ряде случаев это можно документально подтвердить, будет несправедливо приравнивать пребывание Путина у власти к совпавшему с этим усилению режима секретности.

Опираясь на опыт проведенных мной в последние годы "архивных войн", попытаюсь доказать, что при весьма опосредованном участии Владимира Путина счет в игре историков с российскими архивами далеко не всегда оказывается в пользу архивистов.

Если не считать того случая, когда президент, пообщавшись с археологами, попросил у них возможности "поковыряться ножичком", свое отношение к истории он артикулировал два-три раза, и его мысли можно сжато изложить следующим образом:

1. Государству нужна такая история, которой общество могло бы гордиться;
2. Публикация прежде секретного документа не означает, что с него должен быть снят гриф секретности;
3. Архивистам неплохо бы платить достойные деньги, чтобы они не начинали рабочий день с составления завещаний.

Все эти тезисы плохо сочетаются один с другим. Если государство заказывает историческому сообществу такую интерпретацию истории, которой можно только гордиться, то источники, несколько омрачающие картину, следует оставить на секретном хранении. Но если на большое количество архивохранилищ повесить амбарный замок секретности, то потребуется заметно сократить количество архивистов. Замок денег не просит, а архивистов можно либо перевести на хлеб и воду, либо распустить по домам. Но в таком случае незачем повышать им зарплаты.

И наоборот, если государство хочет, чтобы в архивах шла активная исследовательская работа, то архивистов нужно хорошо кормить, дабы они не начинали варить суп из документов или закусывать исследователями. Но тогда придется рассекречивать документы и читать исследования о том, что было на самом деле, а не о том, что готов экранизировать "Мосфильм".

Возможно, ряд архивов при Путине стал усложнять доступ к документам вовсе не из-за боязни того, что публикуемые малыми тиражами исследования подвергнут "ревизии" сформированное массовой пропагандой представление о советской истории. Скорее чиновники уже сейчас думают о том, что станет известно о них самих из архивных источников в ближайшие десятилетия.

После того как Владимир Буковский опубликовал в своей книге "Московский процесс" документы, скопированные им в президентском архиве, судебное преследование за совершенные правонарушения вошли в список рисков, сопутствующих существованию российских политиков.

Они будут формировать ту историю, в которой им самим в последующем уготована биографическая справка в Большой Российской Энциклопедии, а не в учебнике по криминалистике. С этим связан и запрет на сбор персональных данных, которым (запретом) можно терроризировать любого журналиста, изучающего биографию жуликоватого чиновника, и борьба с теми историками и публицистами, которые уже сейчас могут систематизировать и предавать огласке доступные им сведения о российских политиках.

Наиболее показателен случай историка Владимира Прибыловского, которому только за весну 2007 года трижды пришлось выдерживать натиск властей. Сперва его вынудили удалить с сайта "Антикомпромат.ру" информацию о том, как расследуется убийство генерала Анатолия Трофимова; затем попытались закрыть сайт и наконец подвергли обыску и изъяли два компьютера. Все это легко объясняется - Владимир Прибыловский показывает будни российских политиков (будущих героев школьного учебника по современной истории) без прикрас, так что гордиться ни президенту Путину, ни его согражданам тут нечем. По той же логике, по которой возникают проблемы у Прибыловского, недавно появился закон об экстремизме, запрещающий критиковать чиновников категории А. Я понимаю авторов закона: им хочется гордиться своей биографией - такой, написание которой они закажут придворным баснописцам.

Важно учитывать еще одно обстоятельство: любая социальная группа имеет свое представление о том, нужна ли историческая наука и какой удельный вес в общественном сознании она должна играть. Чем выше позицию занимает человек в социальной лестнице, тем серьезнее его отношение к истории, так как в значительной степени именно в прошлом семьи заложены его сегодняшние успехи.

Социальное происхождение российских политиков - а оно в подавляющем большинстве случаев безнадежно рабоче-крестьянское - гарантирует обществу, что и в Правительстве, и в Думе, и в ведомствах будут относиться к истории примерно так же, как в сельском клубе. Мои прадеды гнули спину на бар, мои деды гнули спину на бар, мой отец гнул спину на колхоз, и только сейчас при новой власти мы зажили по-человечески.

Соответственно, собственная история им не то что не интересна - она едва ли привлекательна для этого поколения, считающего, что репутация создается не десятилетиями достойного поведения, а удачно проведенной рекламной телекампанией. Какой, на хрен, Иванов станет публично выражать гордость своими крепостными предками?

Как известно, в КГБ, выходцами из которого являются сейчас руководители многих ведомств и управлений [Подробнее см. справочный материал Владимира Воронова "ГБ у власти", "Индекс", N 20, 2004], потомков российской аристократии зачислять не было принято. Однако чужой исторический престиж кажется представителям российских спецслужб очень привлекательным.

Потомки белой эмиграции, а также аристократия, предкам которых принадлежали (в буквальном - имущественном - смысле) прадеды подавляющего большинства российских кагэбэшников и депутатов, нужны кремлевской власти для того, чтобы создать иллюзию своей собственной принадлежности к государственной элите. Стоящий во главе ФСБ Николай Патрушев уже придумал для своей "аристократизации" специальный термин - "неодворяне", к которым относит, разумеется, сотрудников ФСБ. Состоявшееся недавно награждение 26-летнего Патрушева-младшего орденом Почета стало лишь попыткой легализовать себя на этом поле. Причем как человеку, безнадежно испорченному советским учебником по средневековой истории для 6-го класса средней школы, эфэсбэшнику всея Руси кажется, что главными признаками властителя являются регалии, неограниченное право собственности (на страну, ископаемые, средства производства и людей) и передача этого права по наследству.

Вошедшие при Путине в моду "перезахоронения" (было бы корректнее сказать - погребение останков на исторической родине) белых военачальников показывают, что именно президенту и его единомышленникам нужно от истории.

От императорской России - яйца Фаберже, услужливо поднесенные Вексельбергом.

От "белого" движения - мощи в обмен на российское гражданство, предоставляемое не нуждающимся в нем и живущим в Западной Европе носителям русских аристократических фамилий.

От февральской и октябрьской революций - мысль о том, что власть, данную Богом, не нужно трогать, а все, у кого есть другой Бог, - инородцы, коммунисты или "оранжевая зараза".

От Великой Отечественной войны - мысль, что Вооруженные Силы непобедимы.

От брежневского периода - первомайские шествия, докторская колбаса и эйфория комсомольской юности.

Суммарно эта власть хочет ассоциироваться со всем наиболее значимым, что ей таковым представляется, в российской и советской истории.

При этом у рабоче-крестьянских спецслужб, объявляющих себя "неодворянами", декларации плохо сочетаются с делами. Демонстративное заигрывание с потомственной аристократией великолепным образом сочетается с отсутствием закона о реституции. Восхваляя солдатский подвиг фронтовиков, прошедших Великую Отечественную, власти не пытаются рассекретить документы, в которых этот подвиг задокументирован. А когда российский президент в лучших традициях ультрадемократической общественности сравнил Михаила Саакашвили с Лаврентием Берия, он почему-то не заговорил ни о люстрации (по логике Путина это был бы достойный барьер на пути "революции роз" и "оранжевых сил"), ни о раскрытии архивов НКВД. Причем это сравнение было озвучено подполковником, непродолжительное время возглавлявшим ведомство, являющееся правопреемником НКВД, которым руководил Лаврентий Павлович. Остается только догадываться, с кем же президент Путин тогда сравнит самого себя - со Львом Троцким, Владимиром Буковским или, может быть, Николаем Ежовым?

О том, какое представление об истории культивируется нынешними властями, можно понять по московско-тбилисскому противостоянию, ударившему по гражданским лицам осенью 2006-го. Ежедневно демонизировать в телепрограммах и газетных публикациях моих соплеменников можно было лишь в том случае, если российские чиновники считают, что с грузинами у них нет общей истории. В определенном смысле они правы: когда в IV-III вв. до н.э. на территории, относящейся к современной Грузии, по черноморскому побережью появлялись греческие колонии, принося с собой письменность, гончарный круг и архитектурный стандарт, на территории Московской области был, используя археологическую терминологию, энеолит с локальными переходами к бронзе. Христианизация Грузии начиналась более чем за полтысячелетия до того, как была крещена Русь. Иными словами, многие глобальные процессы коснулись Грузии на многие века раньше, чем дошли до Московии. Поэтому можно сказать, что русские не имеют общей истории с грузинами, жившими две или полторы тысячи лет назад.

Но когда российские власти запретили (и до сих пор не сняли этот запрет) почтовое сообщение между Москвой и Грузией, они поразили в правах тех, с кем общую историю имеют - в частности советскую. Теперь для того, чтобы послать в Тбилиси письмо Ревазу Чхаидзе - ветерану войны, однополчанину моего двоюродного деда, мне приходится посылать письмо в Украину друзьям, которые далее пересылают конверт в Грузию. Между тем я не могу послать письмо с вопросами о событиях военного времени вовсе не древним жителям восточного Причерноморья, а человеку, воевавшему плечо к плечу в том числе и с русскими в Советской армии.

В этом глубочайшем презрении к своим недавним согражданам и заключается действительное отношение Путина, Иванова и прочих кремлевских чиновников к собственной истории.

Другим примером абсолютного беспамятства российской власти стало московско-эстонское идеологическое противостояние. Российские СМИ вместе с политиками рассуждали о том, какими святотатцами оказались эстонцы; странная комиссия поехала в Таллин проверять, в каком состоянии находится памятник (хотя логичнее было бы сперва обследовать самих депутатов). Единственное, что не интересовало российскую власть, - это биографии тех, кто был погребен у Бронзового солдата. Эстонцы, проведя эксгумацию, получат полную информацию о погибших (рост; комплекция; наличие тех хронических болезней, которые сказываются на костях; в ряде случаев узнают даже, от какого ранения человек погиб, так как из тел перед похоронами едва ли извлекались пули и осколки; а также получат представление о том, каким был ритуал советского воинского погребения в 1945 году). В итоге через год-два "National Geographic" или Би-би-си выпустят документальный фильм о том, как велись раскопки и к каким выводам пришли археологи с военными историками.

Вместо того чтобы договориться с эстонцами об участии российских археологов и антрополога в эксгумации и привлечь к работе сотрудников Центрального архива Министерства обороны, которые в дальнейшем подготовили бы интересную публикацию, Москва предпочла силами вокально-инструментальных ансамблей народно-политологической песни и пляски устроить ура-патриотическое камлание. Результат этого скудоумия простой - эстонские историки будут знать о последних днях советских солдат больше, чем их российские коллеги. Тем более если эстонские исследователи приедут в Подольск, у Москвы не будет никаких законных оснований отказать зарубежным коллегам в доступе к архивным документам.

По имеющейся у меня информации в отделе 5.4. Центрального архива Минобороны РФ в авральном порядке проверяли личные дела некоторых погребенных в Таллине лишь в середине мая, когда эксгумация была уже завершена, а памятник перенесен. Один из сотрудников архива прокомментировал это без сантиментов: "Как всегда, вовремя!"

Из Кремля - в архивы

Представление о том, что думают об истории Путин и его коллеги, можно составить, включив (и желательно тут же выключив) телевизор. А для того чтобы узнать, сказывается ли этот насквозь пронизанный крестьянским прагматизмом подход к отечественной истории на ходе исследовательской работы в разных исторических направлениях, нужно поехать в архив.

Как сообщил мне в своем исходящем N 35/2-548 от 14.02.2005 Прокурор Московского военного округа А.Н. Вертухин, к началу 2005-го на секретном хранении в Центральном архиве Министерства обороны РФ находилось 8 миллионов дел времен Великой Отечественной войны. В открытом доступе находятся 2 миллиона, то есть лишь пятая часть.

Зная, что по Федеральному закону "О государственной тайне" РФ, выпущенному еще в 1993 году, документы, за исключением особых случаев, не должны находиться на секретном хранении свыше 30 лет, уместно было бы предположить, что хотя бы накануне 60-летия победы, праздновавшегося в 2005 году, российские власти приняли политическое волевое решение снять гриф секретности с этих 8 миллионов дел. Ничего подобного. Может быть, за полгода-год до 60-летия победы министр обороны товарищ Иванов понес президенту, а по совместительству Верховному главнокомандующему Путину проект приказа, которым хранящиеся в архивах Минобороны документы военного времени (например, за исключением документов Ставки ВГК) были бы одновременно сняты с секретного хранения? Этого тоже не произошло. Может быть, министр обороны товарищ Иванов выступил перед депутатами Государственной Думы и предложил им выпустить специальное постановление, позволяющее в порядке исключения упростить для документов 1941-1945 годов предусмотренный Федеральным законом "О государственной тайне" трудоемкий процесс рассекречивания? И этого не произошло.

Что мог сказать и не сказал Иванов: средняя продолжительность мужской жизни в Российской Федерации не дотягивает до 60 лет. Следовательно, уже сейчас истек срок жизни сыновей многих погибших на фронте солдат. Они ушли из жизни, не узнав обстоятельств службы и гибели своих родителей. Растягивать на многие десятилетия рассекречивание 8 миллионов дел - преступно, так как историческая память девальвируется, а лишенное знаний уважение к предкам превращается по мере того, как сменяются поколения, в безразличие.

После того как документы 1941-1945 годов станут доступны и 30-летний срок секретности, заявленный Федеральным законом "О государственной тайне", будет безропотно применяться ведомственными архивистами, историки начнут претендовать на документы частей, вступавших на территорию Венгрии, а затем Чехословакии, через считанные годы - и на документы Афганской войны. К 2010 году можно будет инициировать рассекречивание документации первого года пребывания советских войск в Афганистане.

8 миллионов нерассекреченных документов 1941-1945 годов служат той непреодолимой системой "оборонительных рвов", которые не позволяют историкам вести речь о рассекречивании более современных документов, в которых будут фигурировать ныне действующие политики.

Кстати говоря, первая успешная инфильтрация исследователей в российские архивы уже сказывается. Это подтверждает опубликованный журналом "The New Times" [N 014. 14.05.2007] репринт заявления, посланного в 1980 году председателю КПК при ЦК КПСС А.Я. Пельше заключенным Тулунской тюрьмы Сергеем Купряковым, жаловавшимся на то, что член следственной группы Юрий Чайка (ныне - Генеральный прокурор РФ) снабжал его анашой в обмен на выгодные следствию показания.

Войны за просвещение

Происходящее в архивах при Путине нельзя рассматривать как отражение его личных представлений об истории, поскольку в архивном пространстве много игроков. Это и сотрудники архивов, и Федеральное архивное агентство, и Генеральная прокуратура, и Министерство юстиции, и, наконец, сами исследователи. Разумеется, если архивисты пытаются руководствоваться в своих отношениях с исследователями тем, из какого ведомства вышел очередной российский президент, то Путин перестает быть собой, а начинает соответствовать представлению архивистов о том, что должен думать о рассекречивании абстрактный подполковник КГБ, оказавшийся абстрактным президентом Российской Федерации. В том случае, если действительный президент не соответствует этим спекулятивным предположениям, ответственность целиком ложится на архивистов.

Нельзя, впрочем, снимать ее и с президента - особенно такого, который формулирует обществу весьма специфическую задачу, говоря о том, что "нам нужна такая история, которой можно гордиться". Если президент не видит разницы между исследователем (археологом, архивистом или антропологом) и комиссаром-пропагандистом, то многие чиновники воспринимают такие откровения как руководство к действию, забывая о том, что они должны подчиняться не президентским разглагольствованиям, а действующему законодательству, которое, в отличие от президентов, является величиной постоянной.

О том, как при Путине приходили в противоречие индивидуальные понимания политической конъюнктуры, можно рассказать на примере Центрального архива Министерства обороны.

Историю эту можно описать в следующей последовательности:

1. В октябре 2001 года в Центральном архиве Минобороны появляется комиссия 8-го управления Генштаба (считающегося подразделением ФСБ в Вооруженных Силах) и сеет страх и трепет - причем не только среди исследователей, но и архивистов, придираясь к незначительным мелочам. Представители 8-го управления запрещают архиву принимать тех исследователей, которые не работали там в 2001-м до появления комиссии, и требовать от них форму допуска ФСБ и персональное разрешение от Архивной службы Вооруженных Сил. До конца 2001-го исследователи работают под угрозой того, что с 2002-го все, у кого нет формы допуска, будут отлучены от архивных документов.
2. Группа исследователей обращается в Министерство обороны с письмом, которое одновременно публикует журнал "Военно-исторический архив". Секретчики смягчают требования, но начинается вялое ужесточение режима работы.
3. В первой половине 2002 года несколько исследователей, работающих в ЦАМО по частной инициативе, начинают сталкиваться с вялым, но действенным сопротивлением сотрудников читального зала. Особенно "отличается" цензор, развлекающийся тем, что вырезает из тетрадей показавшиеся ей политически неблагонадежными выписки, а то и вовсе конфискует тетради. Причем в ряде случаев создается впечатление, что рядовые сотрудники читального зала - на уровне инструктора и цензора - пытаются проявить большее рвение, нежели от них просят стоящие над ними руководители. В июле 2002-го сотрудницы читального зала взялись и за меня, после чего я решил временно воздержаться от поездок в ЦАМО и выяснить, насколько законны их действия.
4. Зимой 2003 года я посылаю запросы в Федеральную архивную службу, а вскоре обращаюсь в Министерство юстиции РФ, чтобы узнать, проходил ли государственную регистрацию приказ N 270 1996 года, которым были установлены многие ограничения, действовавшие в архивах Минобороны.
5. В конце 2003-го я посылаю в Главную военную прокуратуру развернутое ходатайство, в котором прошу проверить законность действий руководства и сотрудников ЦАМО.
6. В апреле 2003 года Федеральная архивная служба обращается с запросом к Архивной службе Вооруженных Сил, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию в ЦАМО.
7. В течение 2004-2005 годов о работе ЦАМО были последовательно опубликованы статьи в журналах "Индекс", "Отечественные архивы", "Неприкосновенный запас", "Новое литературное обозрение", "Вопросы литературы", "Политический журнал" и газете "Совершенно секретно". Публикация в "Совершенно секретно" привлекает внимание первого заместителя председателя Государственной Думы Сергея Бабурина, который обращается с запросом к руководителю Государственного архива РФ Сергею Мироненко. Тот переадресует запрос в Федеральную архивную службу, и ответ Бабурину дает уже ее руководитель Владимир Козлов.

   На "Эхе Москвы" в программе "Кухня" Андрея Черкизова и на радио "Свобода" в программе "Правосудие" Марьяны Торочешниковой выходят часовые программы на эту же тему.

8. В октябре 2003 года Министерство юстиции затребовало у Министерства обороны представить на государственную регистрацию приказ N 270 "Об утверждении наставления по архивной службе" 1996 года. Получив приказ (который по действующему российскому законодательству должен был быть подан на госрегистрацию в течение 10 дней с момента издания, то есть еще в 1996-м), Минюст в своем письме [N 07/11819-ЮД от 20 ноября 2003 года] поставил Минобороны в известность о том, что отказывает в регистрации приказу N 270 "в связи с его несоответствием законодательству РФ".
9. Подчиняясь указанию Минюста, Минобороны отменяет [Приказом N 61 от 16 февраля 2004 года] приказ N 270 от 04.07.1996 "Об утверждении наставления по архивному делу в Вооруженных Силах РФ".
10. В ноябре 2003 года - мае 2004 года я предпринимаю безуспешную попытку судиться с ЦАМО по поводу действующих в читальном зале правил. Федеральный судья Савеловского районного суда г. Москвы Н.С. Чаплина отклоняет мой иск, сославшись на то, что, по ее мнению, я не конкретизировал, каким образом не имеющий юридической силы приказ Минобороны, не прошедший государственной регистрации, нарушает мои исследовательские права при работе в архиве.
11. Начавшаяся в апреле 2003 года переписка Федеральной Архивной Службы с Архивной Службой Вооруженных Сил о перспективах улучшения работы ЦАМО, приводит к тому, что в январе 2004-го при участии Росархива и А.С.В.С. было проведено совещание, в ходе которого были "намечены конкретные меры по исправлению сложившейся ситуации". Обе архивные службы договорились о том, что в ЦАМО будет проведен "специальный семинар по организации и методике работы архива по всем направлениям его деятельности" [Цит. по письму ФАС N 5/500-Е от 10.03.2004].
12. Летом 2004 года по поручению прокуратуры Московского Военного округа Прокуратура Подольского гарнизона проводит в ЦАМО проверку изложенных в моем ходатайстве фактов.
13. 17 февраля 2004 года в ЦАМО, по поручению Архивной службы Вооруженных Сил, работает комиссия, которая встречается с начальником архива, а также выдвигает в беседах с архивистами ряд методических рекомендаций, способствующих улучшению контроля за сохранностью документов, и проверяет причины разногласий, возникающих у сотрудников читального зала с исследователями.
14. В феврале 2005 года в ЦАМО введены новые "Правила работы в читальном зале", которыми отменена цензура на выписки из рассекреченных документов, а российским исследователям разрешено пользоваться ноутбуками (прежде этой привилегией пользовались лишь их зарубежные коллеги).

С этого момента начинается существенное преобразование работы ЦАМО. В разумных преобразованиях заинтересованы и многие архивисты, которые также вынуждены корректировать свою работу из-за существующих ограничений, и осознают, что архив, собравший самую большую коллекцию документов военного времени, должен реализовать свой научный потенциал.

Битва титанов

Улучшения условий, в которых работают исследователи в ЦАМО, не удалось бы добиться, если бы в этом не приняли участие и Федеральная архивная служба, и Министерство юстиции, и Главная военная прокуратура. Но на всех этих органах исполнительной власти сказывается изменение внутренней политики, сопровождающейся административной реформой и перетасовыванием руководителей.

Позиция Министерства юстиции была непоследовательной. В его силах определять, насколько ведомственные приказы - в частности, те, которыми регулируется исследовательская работа, - соответствуют федеральному законодательству. И именно Минюст в лице заместителя руководителя Департамента регистрации и контроля за ведомственными нормативными актами - советника юстиции 1-го класса Лилии Ахвердиевой - совершил гражданский подвиг, потребовав в ноябре 2003 года от министерства обороны отменить приказ N 270 1996 года "Об утверждении наставления по архивному делу в Вооруженных Силах РФ". Пускай не в течение 10 дней, как требовалось в предписании Минюста, а лишь через 3 месяца, но Министерство обороны отменило приказ и приступило к разработке нового Наставления. И благодаря этому с марта 2004 года исследователи начали работать в читальном зале ЦАМО РФ в принципиально новых условиях, соответствующих требованиям времени - в частности, российские историки получили возможность пользоваться ноутбуками.

В 2005-2006 годах Министерство юстиции избегало принятия принципиальных решений, относя некоторые приказы Минобороны к "не нуждающимся в государственной регистрации". Однако самостоятельность в принятии решений Минюст сохранил в полной мере. В начале 2007-го после того, как я поставил Минюст в известность о том, что Архивная служба Вооруженных Сил строила в ходе судебных слушаний свою аргументацию на приказах, ряд которых не проходил государственной регистрации, Департамент законопроектной деятельности и регистрации ведомственных нормативных актов затребовал у Минобороны перечисленные мной приказы. И вскоре Минюст предложил Министерству обороны отменить приказы N 137 от 14.04.2005 и N 016 от 09.04.1997, "а копии документов об отмене направить в Министерство юстиции Российской Федерации". Об этом меня проинформировал заместитель директора Департамента государственный советник юстиции 2 класса Т.Н. Хомчик в исходящем N 01-1336 от 25.04.2007.

А уже 28 мая 2007 года директор Департамента законопроектной деятельности и регистрации ведомственных нормативных актов В.В. Демидов сообщил мне в исходящем Минюста N 01-1852, что приказ Минобороны РФ N 137 от 14.04.2005 "О рассекречивании архивных документов Красной Армии и ВМФ за период Великой Отечественной войны" отменен вышедшим 8.05.2007 приказом министра обороны N 179, а приказ N 016 от 09.04.1997 "признан утратившим силу приказом М.О. от 25.04.2007 N163".

Минюст проявил принципиальность, но в то же время не стал пересматривать два аналогичных приказа, зарегистрированных им в 2006 году. Между тем, поскольку ряд приказов имеет схожее содержание, отмена лишь двух из них не изменит существенно ситуацию, так как два аналогичных будут по-прежнему действовать, распространяя установленные ими ограничения на работу экспертных комиссий, проводящих рассекречивание архивных документов.

О том, что отрубание у гидры лишь одной головы не принесет желаемых результатов, свидетельствует сравнение цифр. Отмененным по требованию Минюста в апреле 2007-го приказом N016 от 09.04.1997 был утвержден перечень из восьми категорий архивных документов 1941-1945 годов, не подлежащих рассекречиванию в подразделениях Минобороны. А прошедший государственную регистрацию приказ N 015 от 25.03.2002 [Регистрационный N 177-ЮД от 14.05.2002] и N 046 от 30.08.2006 [По заключению Минююста от 08.09.2006, не нуждающийся в государственной регистрации] увеличили перечень этих категорий до двадцати, поэтому сторонники тотальной секретности никак не ощутят отмену приказа N 016, так как он предоставлял им значительно меньший оперативный простор, чем приказы N 015 и N 046, вышедшие при Иванове.

Если и выискивать воздействие президентской политики на исследовательскую работу, то она наблюдается в том, что были ослаблены позиции инстанций, способных влиять на ведомственные архивы и урегулировать конфликтные ситуации. Наиболее заметный удар был нанесен по Федеральной архивной службе, пониженной в статусе до агентства, из-за чего у Росархива заметно сократились возможности директивно решать спорные вопросы в ведомственных архивах. Это тем досаднее, что именно Федеральная архивная служба первой сформулировала принципиальные возражения на практиковавшуюся в Центральном архиве Министерства обороны в конце девяностых - начале двухтысячных систему ограничений, осложнявших исследовательскую работу.

В отличие от Министерства юстиции, Росархиву не удалось, по сравнению с 2003-м, сохранить свои прежние полномочия. Вероятно, именно независимость ФАС, способной потребовать от архивов Минобороны соблюдения законодательства, смущала тех правительственных чиновников, которые понизили ее статус.

В пользу того, что ФАС лишилась части полномочий за свою самостоятельность (то есть умения свои права использовать), может свидетельствовать случай, произошедший при Путине с Палатой по информационным спорам. В 1999 году Палата поддержала группу журналистов, добивавшихся от аппарата премьер-министра (каковым тогда являлся Владимир Путин) информации о боевых действиях на Северном Кавказе. Вскоре Палата была расформирована.

Хотя в указе о ее расформировании причина не была названа, заметна путинская тенденция бороться с теми центрами, которые способны принимать самостоятельные решения, в том числе и идущие в разрез с пожеланиями подполковника-дзюдоиста.

Определенную трансформацию претерпела и Главная военная прокуратура, подразделения которой по мере истечения второго президентского срока Путина все чопорнее откликались на мои обращения, связанные с ситуацией в архиве. Если в 2004-м Прокуратура Подольского гарнизона не сразу, но все же прислала мне подробный ответ о результатах проведенной ею в ЦАМО проверки, то в 2006-м я получил ответ, свидетельствующий не столько о положении в архиве, сколько о состоянии самой прокуратуры.

Поясню: осенью 2005 года я обнаружил, что в личном деле одного из штурманов, летавших в экипаже моего двоюродного деда, несколькими годами ранее архивисты уничтожили около 30 страниц, причем в деле не был указан номер акта, по которому происходило уничтожение документов, а заверения архивистов о том, что они изъяли лишь вторые экземпляры документов, оказались блефом: у меня была ксерокопия одной из уничтоженных страниц, содержавших информацию, отсутствующую на уцелевших листах.

Помимо этого я столкнулся с тем, что начальник отдела 5.4., где хранятся личные дела, игнорируя наличие у меня нотариальных доверенностей, скрыл от меня некоторые личные дела, а также отказался предоставить мне доступ к картотеке или описям фонда.

Не вдаваясь в юридические тонкости, утверждаю, что все эти действия архивистов содержали многочисленные поводы для разбирательства. Для того чтобы у сотрудников прокуратуры не возникло ложного подозрения, что я не знаю, по каким статьям архивистов можно привлечь к ответственности, я снабдил свое ходатайство (как и предыдущие обращения) подробными ссылками на нормативную базу, позволяющую любого недобросовестного архивиста оштрафовать либо лишить возможности занимать ответственную должность.

От прокуратуры требовалось лишь привести сотрудников отдела 5.4. в чувство, обязав их предоставить мне необходимые документы и справочный аппарат либо передав дело в суд.

И тут случилось чудо. Я не преувеличиваю. Его сотворил военный прокурор 2-го отдела надзора Прокуратуры Московского военного округа подполковник юстиции Чернитенко В.В. Я тому свидетель и, если мое ходатайство поддержит прокуратура, готов подтвердить это и перед Нобелевским комитетом, и перед тем отделом Русской Православной Церкви, который ведает канонизацией. (Для меня весь вопрос лишь в том, к какой области относится уникальное деяние Чернитенко - научной или религиозно-мистической.)

Мной был получен от Чернитенко ответ [Исходящий военной прокуратуры МВО N 35/2-4035 от 31.08.2006], из которого я узнал, что мое "обращение в Главную военную прокуратуру, поступившее в военную прокуратуру МВО 1 августа 2006 г.", якобы "не содержит новых доводов и данных о нарушениях законов". А поэтому "в случае повторного обращения по аналогичным вопросам, в соответствии с п. 4.16. Инструкции о порядке рассмотрения и разрешения обращений и приема заявителей в органах военной прокуратуры, переписка" со мной "будет прекращена".

Если верить подполковнику юстиции Чернитенко, мое ходатайство от 9 июля 2006 года содержит жалобы на те же правонарушения, о которых я писал в "аналогичном обращении от 14 декабря 2004 г.", на которое мне был "дан подробный ответ" 14 февраля 2005 года.

Подполковнику юстиции Чернитенко удалось сотворить чудо: он выяснил, что в ноябре 2004 года я сообщил Главной военной прокуратуре об уничтожении документов, которое я обнаружил лишь в октябре 2005-го, а также об отказе предоставлять мне доступ к картотеке, с которым я столкнулся тогда же.

Вопреки нежеланию прокурора-чудотворца называть вещи своими именами, повод для наведения в архивном отделе порядка был серьезный. Сотрудники ЦАМО сообщали, что в отделе 5.4. "стоял визг", но только после проведения проверки Прокуратура МВО не стала не только сообщать мне о результатах проверки, но и не потребовала от отдела 5.4. ЦАМО РФ допустить меня к картотеке. В результате, явившись туда уже в октябре 2006-го, я так и не получил доступ к картотеке, а начальник архивохранилища в очередной раз умудрился не показать мне несколько дел.

Если за подполковника юстиции Чернитенко я горд (не всякому прокурору удается изобрести машину времени), то ответ помощника Главного военного прокурора А.Г. Мишина вызвал у меня глубокую печаль. Не за себя - за состояние нашей прокуратуры. Я обратился в ГВП с ходатайством рассекретить несколько следственных дел, в которых меня интересовал вовсе не приговор, и без того мне известный, а сведения о том, как до этого проходила служба у попавшего под суд военного трибунала. Мне были известны даты приговоров, статьи, по которым они были вынесены, была ли снята в дальнейшем судимость и если была, то когда. Именно это было вне моих интересов. Меня интересовали сведения о прохождении службы, которые обычно учитывались при вынесении приговора.

Я получил ответ из трех предложений: "Ваше обращение поступило в ГВП и по поручению рассмотрено. Оснований для рассекречивания перечисленных Вами документов не имеется. По вопросу ознакомления со следственными делами осужденных военным трибуналом военнослужащих Вам необходимо обратиться в архивы судебных органов".

Огорчил меня не отказ рассекречивать документы и даже не туманная рекомендация обратиться в неназванные архивы судебных органов, а полное отсутствие юридического обоснования нежеланию ГВП рассекречивать интересующие меня дела. "Оснований для рассекречивания перечисленных Вами дел не имеется" - такой ответ может написать журналист, но никаких не юрист, являющийся помощником Главного военного прокурора.

Интересно: если бы я сочинил для ГВП фантастическую жалобу, утверждая, что Ходорковский, проходя службу в советских Вооруженных Силах, тайком от командования продал американцам 3 танка с боекомплектом и не заплатил со сделки налоги, мне прислали бы такой же бессодержательный ответ?

В суде

Изучив все полковые и дивизионные документы, я столкнулся с дефицитом сведений, касающихся, в частности, гибели экипажа моего двоюродного деда. Интересующие меня материалы могли содержаться в архивном фонде, находившемся на секретном хранении, и я еще в 2003 году подал ходатайство о его рассекречивании. Поскольку к февралю 2005 года фонд рассекречен не был, я подал на Архивную службу Вооруженных Сил в суд, чтобы обязать ответчика рассекретить нужные мне документы.

На то, чтобы вынудить районный суд принять к рассмотрению мой иск, я потратил 21 месяц переписки. За это время я обращался и в суд, и в Мосгорсуд (дважды), и в Квалификационную коллегию судей (также дважды), а также дважды упомянул бездействие районного суда в своих журнальных публикациях.

По прошествии 21-го месяца иск был принят к рассмотрению, и в ноябре 2006 года прошли предварительные, а 14 декабря - судебные слушания. Представлявший мои интересы адвокат Владислав Быков уже по окончании заседания отметил, что федеральный судья Эдита Демидова очень профессионально и беспристрастно вела процесс, не отдавая предпочтения ни одной из сторон. Причем никаких поблажек ответчику она не делала. Уже в конце слушаний, огласив решение суда, которым было отказано в удовлетворении моего иска, федеральный судья Эдита Демидова в присутствии ответчика добавила от себя, что это - тот редкий случай, когда она испытывает симпатию к истцу и его делу, хотя и вынесла решение не в мою пользу.

Корректно и беспристрастно представлял интересы Архивной Службы Вооруженных Сил и ее сотрудник Алексей Федорченко, который явно был заинтересован не столько в выгораживании коллег, сколько в разумном решении проблемы.

Уже в ходе слушаний я с удивлением выяснил, что Архивная Служба Вооруженных Сил не столько игнорировала мое ходатайство о рассекречивании, сколько, отдав предварительное поручение экспертной комиссии, пустила процесс на самотек, не контролируя работу экспертов.

Уже в декабре значительный процент документов, входящих в состав интересующего меня архивного фонда военного времени, был рассекречен. После этого дальнейшие слушания были посвящены тому, чтобы добиться рассекречивания еще 500 дел, оставленных экспертной комиссией на секретном хранении.

Поскольку де-факто я добился своего, но рассчитывал на полное рассекречивание фонда, слушания продолжились в Мосгорсуде, где я пытался обжаловать решение Савеловского районного суда.

Слушания в Мосгорсуде были краткими, бессмысленными и беспощадными. Не читая письменных возражений Архивной службы Вооруженных Сил, а также игнорируя мои слова о том, что ответчик строит юридическую базу на приказах Минобороны, не прошедших госрегистрации (подобные нормативные акты не могут использоваться при разрешения споров), МГС оставил решение районного суда без изменений.

Присутствовавший на слушаниях президент Ассоциации "За химическую безопасность" Лев Федоров уже в коридоре заметил представителям Архивной службы, что Мосгорсуд принял бы такое решение вне зависимости от того, насколько аргументированной была моя позиция. Незадолго до этого он оказался в подобной ситуации, и теперь, отмерив в воздухе метровую стопку, резюмировал: "Я принес им вот такую кипу бумаг, а ответчик ограничился двумя листочками, и суд встал на его сторону".

Я намеренно не привлекал журналистов к освещению судебного процесса. Хотя судебная тяжба, касающаяся рассекречивания документов, наверняка попала бы в новостную хронику, мне не хотелось, чтобы архивисты заподозрили, что я обратился в суд для того, чтобы создать себе таким образом имя.

Не берусь судить, могло ли присутствие прессы повлиять на подход судей к рассмотрению наших аргументов, но тем и хорош был судебный процесс, что он происходил в почти лабораторных условиях, без привлечения третьих лиц (за исключением Льва Федорова).

Как бывало и прежде, непосредственный контакт с представителями Архивной Службы вооруженных Сил подтвердил, что они намного адекватнее видят проблему, нежели это может показаться в ходе переписки. И то, что по результатам слушаний АСВС повторно обратилась к экспертной комиссии штаба ВВС с предложением детальнее проверить нерассекреченные документы, чтобы рассекретить те из них, которые секретов не содержат, свидетельствует о готовности ведомственных архивистов вести диалог и выступать на стороне исследовательского сообщества.

Судебные слушания были интересны также и тем, что препятствием к рассекречиванию оказались приказы, подписанные Сергеем Ивановым, пока он занимал должность министра обороны. В этих приказах Иванов расширил перечень категорий сведений, которые не подлежат рассекречиванию в документах Великой Отечественной войны. Благодаря этим приказам, экспертные комиссии получили формальное право не рассекречивать, в частности, материалы разведывательных, политических, особых и шифровальных отделов. Если в приказе Минобороны 1997 года подобных категорий сведений было восемь, то благодаря Иванову их количество увеличилось до двадцати. Таким образом министр обороны Иванов на многие годы вперед ограничил круг источников, с которыми смогут работать исследователи.

Правовое поле и ведомственные приказы

В суде в очередной раз стало очевидно, что наибольшие сложности возникают при обсуждении правоприменительного толкования различных нормативных актов. Ведомственные архивисты, работающие в системе Министерства обороны, зачастую разделяют позицию исследователей, но ситуация осложняется тем, что многие приказы и законы, выпускавшиеся в разные годы, противоречат один другому. Ряд старых директив и правил, которые зачастую не отменялись с советских времен (так, например, правила работы в ведомственных архивах должны быть переработаны лишь к 2008 году), не соответствуют современной методике архивной работы. Это касается и принципов хранения документов, и условий исследовательской работы.

В случае с архивами, подчиняющимися Вооруженным Силам, сложность связана с тем, что ряд приказов, касающихся рассекречивания, выходит с грифом секретности и не публикуется для всеобщего сведения, хотя затрагивает права и обязанности историков.

Министру Иванов, не помнящих родства - "разведчику" о разведке

С 28.03.2001 по 16.02.2007 Вооруженные Силы возглавлял министр Иванов, не помнящих родства. Прежде чем покинуть Вооруженные Силы, он выпустил несколько приказов, буквальное трактование которых может всерьез затруднить исследование Великой Отечественной войны. Вкратце их суть можно выразить следующим образом: рассекречивание нужно проводить, но рассекречивание не должно распространяться на документы двадцати категорий, в частности:

а) разведывательных отделов;

б) политотделов;

в) Военной прокуратуры;

г) особых отделов;

д) шифровальных отделов.

Причем, чтобы манипулировать архивистами и исследователями, Иванов отнес ряд этих приказов к секретным, поставив перед их номерами ноль.

Главный подлог, совершенный Ивановым, заключается в том, что и его подчиненные, готовившие проекты этих приказов, и он сам, ставивший под ними свою загогулину, забыли перенести в эти приказы главное требование Федерального закона "О государственной тайне РФ" от 21.07.1993: "Отнесение сведений к государственной тайне должно осуществляться в соответствии с принципами обоснованности, своевременности и законности".

Не говоря о том, что принципы обоснованности и своевременности министром Ивановым были спокойно похерены, он не постеснялся проигнорировать и принцип законности, расширив список категорий сведений, теоретически содержащих государственную тайну.

У современников Иванова есть разные способы бороться с допущенным им правовым произволом: проверять в суде обоснованность отнесения им перечисленных сведений к секретным; добиваться принятия новым министром обороны более разумных приказов по рассекречиванию; публиковать об этом юридическом наперсточнике статьи. На худой конец паковать чемодан, ехать на вокзал и уматывать в Израиль (это если уже никаких сил нет).

У погибших во время войны, судьбы которых исследователи изучают, такой возможности нет. Если так называемый разведчик (сейчас вообще страна поделилась на тех, кто в прошлом был "диссидентом", и тех, кто в том же прошлом был "разведчиком", - других "профессий", судя по официальным биографиям, не было) решил скрыть о них информацию, то мертвые не подадут жалобу в суд и даже не станут преследовать спящего Иванова в ночных кошмарах.

Все эти приказы, сочиненные Ивановым, лишь замедляют работу исследователям. Над последствиями никто не задумывался.

Посмотрим, что означает, например, для семьи безуспешный поиск могилы погибшего на войне родственника. Годы поиска; деньги, которые тратятся не на материальное благополучие, а на историческую память; время, используемое не на строительство собственной карьеры, а на удовлетворение фамильного интереса. И в какой-то момент выясняется, что, жертвуя материальными интересами, люди наталкиваются на систему нелепых запретов.

На преодоление любого запрета требуется время - иногда дни, иногда - годы. Годы, которых может не хватить. Осенью 2003 года, когда я искал в окрестностях Витебска могилу моего двоюродного деда, витебчане рассказали мне, что в те же дни на территории одного из кладбищ военного времени строилось здание, и без всяких эксгумаций останки вычерпывали экскаватором, а оставшиеся в земле утрамбовывали бетоном.

Возможно, что это кладбище не являлось местом, где был предан земле мой родственник, но, зная, что укатывание кладбищ под асфальт, а в ряде случаев и уничтожение документов - обыденное для Советского Союза явление, я понимаю, от скольких случайностей зависит успешный результат поиска.

За те годы, что я добиваюсь получения интересующих меня сведений, могли умереть свидетели изучаемых мной событий. В одном из хуторов недалеко от Витебска, рядом с которым во время войны упал самолет, я столкнулся в 2003 году именно с таким отсутствием свидетелей - они умерли. И я смог задокументировать лишь отголоски чьих-то разговоров.

Связь с приказами, подписанными Ивановым, пока он был министром обороны, прямая: этот чиновник утвердил еще одну порцию запретов и ограничений, которые будут стоить российским исследователям сотен часов их жизни. Своей росписью чиновник на несколько кирпичей увеличил ту стену, которая стоит между общественной памятью и нашими предками. (Если он воюет с мертвыми, то легко представить, что он будет делать с живыми, если его выберет в президенты не приходящее в сознание российское население.)

Опираясь на свой 10-летний исследовательский опыт, утверждаю: потеря времени для историка, изучающего военный период, неизбежно оборачивается потерей информации.

К сожалению, Архивная служба Вооруженных Сил в своем письме N 350/292 от 01.03.2007 отказалась перечислять все категории сведений военного времени, отнесенные Ивановым к не подлежащим рассекречиванию, однако кое-что мне удалось у архивистов выяснить. Перечислю некоторые категории, включенные в ивановские приказы, сопроводив их комментариями, показывающими не просто сомнительность, но и вредность введенных Ивановым запретов:

 

Начну с документов Военной прокуратуры.

Встречавшиеся мне документы Военной Покуратуры свидетельствуют о том, что ВП (например, авиации дальнего действия) занималась далеко не только судебными делами. Самым неожиданным открытием, которое я для себя в этой связи сделал, стало то, что ВП АДД по своим каналам получала сведения об обстоятельствах, при которых пропали без вести вылетевшие на боевое задание экипажи.

Из документов также видно, что в Военную Прокуратуру поступали сведения о технических неполадках, влиявших на выполнение боевых заданий. Этот источник особенно интересен, поскольку в полковых и дивизионных документах (например, в плановых таблицах на вылет) зачастую не указывали характера технических неполадок и работ (будь то устранение девиации или же замена двигателей), а ограничивались общей фразой: "Не вылетал по неисправности матчасти".

В этой связи отчеты, подававшиеся полками в ВП дивизии и далее ВП АДД, должны содержать детализацию всех технических, метеорологических и прочих причин, по которым самолеты не выходили в полет или вернулись с маршрута.

 

Документы разведывательных отделов позволяют узнать, насколько результативными были боевые операции; какие части противника (с тактико-техническими характеристиками их вооружения и качественными - личного состава) противостояли советским войскам. Не зная, против кого и насколько результативно воевали наши деды, мы приравниваем их тяжелый, сопряженный с повседневным риском военный труд к чему-то бессмысленному, не приводящему к конкретному результату, так как лишаем противника четких идентификационных характеристик.

Более того, именно документы разведывательных отделов могут содержать сведения о судьбах тех, кто сражался на оккупированной противником территории. Проиллюстрирую это утверждение документом, содержащимся именно в разведывательной документации.

В июле 1942 года начальник 2-го отдела штаба ВВС КА генерал-майор авиации Грендаль, ссылаясь на партизан, сообщал командующему АДД о том, что 24 июня во время налета на Брянский аэродром "был сбит один наш самолет. Экипаж приземлился на лугу между [населенными пунктами] Бежичи и Бородовичи".

 

Для меня, исследователя, родственник которого был сбит зенитками противника, подобный документ может стать важным источником информации о том, где разбился самолет и похоронен экипаж.

Хотя Иванову удалось своими приказами скрыть многие сведения о войне, но именно их подписанием он дезавуировал распространенные мифы о себе самом и тем самым дал дополнительную информацию своим будущим биографам.

Одно лишь отнесение документов разведывательных отделов за военный период к сведениям, не подлежащим рассекречиванию, служит весомым доказательством того, что вопреки распространенной легенде Сергей Иванов имел к разведке весьма опосредованное отношение, а возможно, не был связан с ней вообще. Он классифицировал эти сведения как секретные только потому, что абсолютно не знаком со спецификой разведывательных донесений (по крайней мере, армейских).

В подобных случаях возражают, говоря, что руководитель ведомства лишь подписывает проект, принесенный ему на утверждение. Однако компетентный руководитель тем и отличается от профана, что не подписывает всякую ахинею, подготовленную референтами.

Нагляднее всего разницу между Ивановым и компетентными военными можно проиллюстрировать, процитировав письмо [Исходящий N 350/334 от 01.03.2004] за подписью генерал-полковника Юрия Балуевского, ныне являющегося начальником Генерального Штаба, а на тот момент - заместителем начальника ГШ. Собственно, само письмо следовало разделить на две части:

• напечатанный на бланке проект, принесенный Балуевскому референтами
• и приписку, сделанную от себя лично генерал-полковником Балуевским.

В напечатанном тексте выражалась благодарность за то, что я прислал в ГШ журнал "Индекс/ Досье на цензуру" (N19) со статьей о ЦАМО. "Несомненно, мнение каждого исследователя, работавшего в ЦАМО РФ, полезно, способствует всестороннему анализу деятельности архива, его сотрудников и улучшении в итоге работы в целом. Однако это достигается только в том случае, если приводятся правдивые, проверенные и достоверные факты, что нельзя в целом сказать о Ваших публикациях и письмах".

А от себя Балуевский добавил: "Надеюсь на совместную и нужную нашему обществу работу".

Одной этой ремаркой Балуевский, великолепно понимающий, что ситуация к началу двухтысячных в архивной системе министерства обороны была запущена, опроверг утверждение референта о том, что в моих статьях не хватает проверенных и достоверных фактов. Выбор прост: либо мои статьи не правдивы и недостоверны, и тогда со мной нельзя вести совместную работу, либо мои статьи достоверны и правильно формулируют проблему, и именно поэтому со мной следует вести "совместную и нужную нашему обществу работу".

И министр обороны Иванов мог указать референтам на несостоятельность подготавливаемых ими проектов приказов.

Как исследователь-практик, прочитавший не одну сотню таких документов, могу просветить товарища Иванова (являющегося, судя по всему, разведчиком-теоретиком) и рассказать, что представляли собой разведывательные сводки и донесения. Цитирую:

Разведсводка N3 ЦШПД при СВГК. 20 июля 1942 года.

III. Калининский фронт партизанского движения.

/.../ По данным на 10.6.42 отмечалось усиленное движение поездов по дороге Невель--Витебск. Со стороны Невеля немцы вывозят скот, забранный у населения.

Разведсводка N 9 ЦШПД при СВГК, 16 августа 1942 г.

В созданной гестаповцами в г. Витебска школе разведчиков закончили подготовку и выпущены для заброски в тыл Красной Армии до 300 человек. Время и направление заброски устанавливается.

По данным на 9.8.42 на Витебском аэродроме в ночное время базируется до 40 самолетов, днем на аэродроме самолетов не отмечается. На территории аэродрома имеется склад авиабомб и горючего.

/.../С 23 по 30.7.42 из Витебск на Смоленск проследовало 19 эшелонов с солдатами, 51 - с боеприпасами, 3 - с орудиями, 8 - с горючим, 19 - с углем, 9 - со строительными матераиалами и 1 эшелон со скотом.

По шоссейной дороге Витебск на Смоленск 3.8.42 проследовала колонна танков.

 

А как, хотел бы я знать, представляет себе разведсводки товарищ Иванов? Он действительно считает, что донесение о коровах, сожранных немцем где-нибудь в Бердичеве, или о немецком пехотном полку, проехавшем через Бобруйск на расформирование, содержит сведения, разглашение которых угрожает обороноспобности Российской Федерации? Или данные о количестве зенитных орудий, прикрывавших мосты через Западную Двину в Витебске?

 

Документы политотделов отражают повседневные настроения личного состава - отношение к ситуации на фронте; приказам командования; гибели товарищей. Поскольку политдонесения содержат выдержки из высказываний личного состава, обнаружение подобных реплик приносит удивительное ощущение того, что, читая эту прямую речь, вы услышали голос родственника.

Документы особых отделов. Объясняя их "секретность", архивисты упоминают, что они не имеют права раскрывать имена агентов. Что ж, имена агентов можно и не раскрывать, но их донесения рассекретить можно и нужно, тем более что информаторы подписывали свои донесения не подлинными именами, а агентурными. Например, агент Безбородый сообщает - и далее увлекательный рассказ.

Пытаясь понять Иванова, я обратил внимание на одно обстоятельство, которое может в понимании бывшего министра обороны объединять документы Военной прокуратуры, политотделов, разведотделов и особых отделов.

1) Часть разведдонесений поступала с оккупированной территории от контролировавшейся 4-м управлением НКВД агентурной сети;

2) в ряде случаев Военная прокуратура расследовала проступки военнослужащих, информация о которых поступила из особого отдела - то есть подразделения НКВД в РККА;

3) политотделы тесно взаимодействовали с особыми отделами НКВД, и в ряде случаев именно комиссары служили уполномоченными особых отделов;

4) особые отделы являлись представительствами НКВД в армии.

В том случае, если Сергей Иванов стремился закрыть все источники, содержащие информацию о деятельности НКВД, подписанные им приказы были предназначены для того, чтобы сделать любую документацию, имеющую отношение к органам госбезопасности, недоступной для историков. А это означает, что "разведчик" Иванов подписывал свои уязвимые с правовой точки зрения приказы в ведомственных интересах коллег-кагэбэшников, проигнорировав интересы историков. Тем самым Иванов провозгласил приоритет интересов ведомства (понимаемых исключительно на старо-кагэбэшный манер) над интересами общества.

Где оно - исследовательское сообщество?

На исследователях не в меньшей, чем на архивистах, степени лежит ответственность за то, как наводятся мосты информации между нашим не помнящим родства настоящим и тонущим в забвении прошлым.

Работа в архиве - особенно ведомственном - требует от профессионального исследователя упорно отстаивать свое право на искомую информацию. Если он, проявив малодушие, откажется от целого пласта информации только для того, чтобы психологически облегчить себе работу в архиве, никто из читателей, которые через пару столетий найдут в библиотеках его публикации, не станет делать скидки на этот компромисс.

Ведомственные архивисты психологически оказались намного более готовы к разумной модернизации своей работы, нежели подавляющее большинство исследователей. Именно у архивистов хватило мужества, несмотря на нелицеприятную критику в прессе, а также мои письма в Федеральную архивную службу, Министерство юстиции и Генеральную прокуратуру, принять рациональные решения и провести необходимые преобразования.

Исследовательское сообщество (а этот термин с большой натяжкой может быть отнесен к посетителям ЦАМО) повело себя намного менее ответственно, нежели архивисты. Многие подписали себе диагноз еще в 2004-м году, когда после первой публикации в "Индексе" (N19-2003) группа энтузиастов подписала протестное письмо, адресованное редакции. Суть его сводилась к тому, что в опубликованной "Индексом" статье дана "огульно-негативная оценка деятельности всего коллектива архива", сотрудники которого демонстрируют "профессионализм, оперативность, чуткость, доброжелательность, такт". Для того чтобы не оказаться в смешном положении, подписанты признавали, что документы военного времени "неоправданно долго" находятся на секретном хранении, и даже выражали надежду на то, что "соответствующими службами Минобороны и руководством архива будет проведен анализ своих законодательных и нормативных документов на предмет их соответствия федеральным законам". Для пущей убедительности авторы сослались на то, что их "оценку разделяют исследователи из разных регионов страны, позвонившие в архив по поводу опубликованного материала Г.Р.".

Как им удалось увидеть профессионализм в действиях архивистов, подчинявшихся директивам, противоречившим федеральному законодательству, -- загадка. Однако отказывать авторам этого письма в искренности не стоит: кто-то наверняка считал, что сотрудники системы не несут ответственности за свои решения; другие, возможно, хотели укрепить свои позиции в читальном зале, где до 2004 года личное расположение сотрудников означало больший доступ к документам. Что бы ими ни двигало, но семь человек подписали протестное письмо и принесли в редакцию "Индекса".

Подписантов этого коллективного письма ждало поэтичное возмездие. Один из них, являющийся кандидатом исторических наук с 40-летним стажем работы в ЦАМО, судя по всему, даже не подозревая, что откровенничает именно с тем человеком, под осуждением которого он двумя годами ранее поставил свою подпись, жаловался мне уже в 2006 году на то, что документацию оперативных отделов 18-й и 56-й армий, прежде доступную, вернули на секретное хранение.

И когда действительно многие документы, прежде пребывавшие в открытом доступе, но не проходившие официального поштучного рассекречивания, были скопом в 2004--2005 годах возвращены на секретное хранение, те же самые исследователи оказались не способны к тому, чтобы объединиться и сформулировать свои претензии Архивной службе Вооруженных Сил. Речь не шла не то что о коллективном судебном иске, но и о письме.

Это неудивительно. Взрослые мужи, которым идет уже пятый, а то и седьмой десяток лет, до сих пор боятся не то что поздороваться со мной на территории архива, но даже встретиться взглядом, - очевидно, что страх скомпрометировать себя, как им кажется, в глазах архивистов делает поведение этих исследователей попросту трусливым.

Эта мнительность свидетельствует также и о наличии глубоких предрассудков, в которых архивисты представляются этим трусоватым исследователям мстительными, злопамятными, а главное - не способными к пониманию людьми.

Между тем, как показывает моя практика, многие (пускай и не все) архивисты оказались способны встать над личными эмоциями и согласиться с разумными аргументами. 15 марта 2007 года в читальном зале ЦАМО произошло беспрецедентное для этого архива событие - с исследователями встретился и выступил перед ними с докладом начальник 7-го отдела (помощник начальника ЦАМО по комплектованию фондов) подполковник Игорь Пермяков. Это выступление можно назвать лучшим свидетельством того, что архивисты способны вести диалог и прислушиваться к мнению исследователей.

Однако встречный интерес среди исследователей проявляют лишь единицы.

Другой иллюстрацией того, насколько не готовы исследователи выйти из анабиоза, служит их поведение в читальном зале. В ЦАМО вплоть до конца 2006 года не обновлялось фотооборудование, на котором делались копии архивных снимков. После того, как я обратился с подробной и мотивированной жалобой к руководству Архивной службы Вооруженных Сил, мне сообщили о том, что на 2007 год запланировано оборудование копировального отдела при читальном зале цифровым оборудованием, необходимым для качественного копирования фотоматериалов.

Хотя АСВС прореагировала оперативно, я оставался единственным исследователем, который формулировал эти претензии письменно, не скрывая своей позиции. И если я полагал, что именно такие обращения и ходатайства становятся для архивистов достоверным источником информации о существующих проблемах, то большинство исследователей предпочитает решать свои проблемы самостоятельно вне правового поля, зачастую нарушая правила работы.

Полагая, что тем самым ускорю тот момент, когда архив начнет предоставлять исследователям качественные копировальные услуги, я в течение полугода направил в Архивную службу Вооруженных Сил еще два письма с рекомендациями, включив в них даже описание технического приема, позволяющего исправить с помощью компьютерной программы искажение, возникающее при неудачной установке фотографического штатива. Пока велась эта переписка, а фотограф 14-го отдела ЦАМО осваивал приобретенное оборудование, исследователи продолжали решать эту проблему доступными им способами. В одном только январе 2007 года я непроизвольно стал свидетелем того, как четыре не связанных друг с другом посетителя производили самовольное фотокопирование документов, -- причем они это делали как в центральном читальном зале, так и в читальных залах специализированных отделов, пользуясь тем, что никого из архивистов поблизости нет.

Любопытно: хватит ли у этих "фотографов" мужества письменно требовать у руководства АСВС организовать сканирование фотоматериалов, когда самовольное копирование становится для них невозможным благодаря состоявшемуся в феврале оснащению читального зала камерами видеонаблюдения.

Формально это стихийное копирование не затрагивает моих интересов, но, поскольку исследователи предпочитают нарушать правила, вместо того чтобы сформулировать свои потребности в письменном ходатайстве на имя руководства Архивной службы Вооруженных Сил или ЦАМО РФ, мои ходатайства остаются гласом вопиющего в пустыне. И, следовательно, даже самые очевидные пожелания выглядят как моя частная претензия, лучшим доказательством надуманности которой служит мертвецкое молчание других представителей исследовательского сообщества.

Если так называемые исследователи не способны отстаивать свои интересы, совместно формулируя очевидные требования, это значит, что профессиональной исследовательской среды попросту не существует. Она дробится на единицы историков-исследователей, группу "поисковиков" с весьма непрозрачными интересами, а также многочисленных родственников, ищущих сведения о своих отцах и дедах.

Комичной иллюстрацией этой неспособности поддерживать друг друга может служить вопрос, появившийся на одном из интернет-форумов, модератор которого разместил ссылку на мои публикации о ситуации в ЦАМО. Пользователь, стесняющийся даже подписываться собственным именем и скрывающийся за неидентифицируемым прозвищем, спросил модератор: "Скажи, а что лично тебе сделал хорошего Рамазашвили?" Очевидно, что человек, задавший в сети этот вопрос, несмотря на то, что ему наверняка не 20 лет, считает себя, да и других исследователей, пассивными получателями прав, которые ему кто-то должен дать или, наоборот, сократить. При доминировании этого крепостного сознания отстаивать свои права, опираясь на закон, могут лишь избранные. Мнение прочих становится бессмысленным, так как люди, не готовые опираться на законодательство, не могут в глазах чиновничества обладать правами.

Поведение исследователей является одним из тестов, по которым опытный архивист определит наличие спорных вопросов или проблем в повседневной практике своих подчиненных. Исследователи, изображающие в любую погоду абсолютное удовлетворение повседневной ситуацией, обманывают, оставляя всю критику для кулуарных разговоров в курилке, вредят не только себе (так как способствуют консервированию ситуации), но и другим исследователям, которые все же пытаются добиться большей доступности документов или модернизации повседневной методики архивной работы.

И, несомненно, ни президенты, ни министры, ни руководители архивных служб не несут ответственности за то, что исследователи, не связанные никакими формами допуска, предпочитают оставаться в состоянии анабиоза и пестовать свое правовое невежество.

 

P.S. В тот же день, 8 мая, когда приказом N 179 был отменен, по требованию Минюста прежний приказ, регламентировавший рассекречивание, министр обороны выпустил приказ N 181, который предписывает снять гриф "секретно" с многих категорий архивных документов 1941--1945 годов. Вскоре выяснилось, что Архивная служба Вооруженных Сил провела пресс-конференцию и поведала о том, что благодаря приказу рассекречено 4 миллиона дел (по крайней мере, так содержание пресс-конференции пересказывает российская периодика). В действительности же по состоянию на 22 июня в самом Центральном архиве Минобороны сотрудники не знали, какие именно документы рассекречены или же будут рассекречены по приказу N 181.

Проблема заключается в том, что в приказе N 181 не описан механизм рассекречивания -- иными словами, не указано, кто, в какие сроки и как методически будет это рассекречивание проводить.

В приказе отсутствует ключевая информация, поэтому, как мне сообщили в ЦАМО, руководство архива было вынуждено обратиться за разъяснениями в Архивную службу Вооруженных Сил.

Следует учитывать, что приказ N 181 не обязывает фондообразователей и их правопреемников снять гриф секретности с документов. Как меня заверяли представители Архивной службы Вооруженных Сил, начальник АСВС, являющийся полковником, не может ничего приказать, например, руковдителю управления рода войск или главе экспертной комиссии, если тот в генеральском звании.

Если этим приказом без проведения дополнительной экспертизы рассекречиваются документы, то это можно только приветствовать, так как все они вступили в 2001--2005 годах в третью тридцатилетку секретности (как известно, федеральный закон о гостайне предусматривает, за исключением особых случаев, 30-летний срок пребывания документов на секретном хранении).

Однако рассчитывать на то, что документы будут рассекречены без проведения экспертиз не приходится, так как в начале девяностых подобный массовый перевод фондов в открытый доступ уже был произведён, но поскольку рассекречивание не было актировано, в дальнейшем эти документы вернули на секретное хранение именно под тем предлогом, что официального рассекречивания не проводилось. Повторять эту ошибку едва ли кто из архивистов захочет.

В ЦАМО, по официальным данным, хранится 10 миллионов дел военного времени, из них лишь 2 миллиона было официально рассекречено, поэтому поштучное рассекречивание архивных фондов растянется на стоетия, если не будет принято волевое политическое решение, позволяющее снять все эти документы с секретного хранения скопом, оговорившись, что поштучного рассекречивания не требуется за давностью лет и в связи с особой общественной значимостью изучения военной истории.