Дмитрий Быков

Запонки

Мы присутствуем сегодня при опровержении самой реальностью одного из самых нелепых тезисов начала девяностых: вырастет непоротое менеджерское поколение, и свобода окажется в безопасности. Поколение выросло. Правда, вопрос о его непоротости спорен: Виктор Шендерович в интервью автору этих строк заметил, что оно выпорото свободой, невостребованностью и т.д. Но если исходить из того, что всякая жизнь травматична - непоротых нам не дождаться никогда. Кроме того, мне почему-то кажется, что защищать свободу способны только поротые. Остальные не имеют о ней никакого понятия - свобода ведь, как многие другие ценности, определяется апофатически, то есть от противного.

Придурковатая версия о том, что капитализм гарантирует полную и бесповоротную отмену цензуры, не выдерживала критики уже в восемнадцатом столетии. Повторять здесь ленинские слова о несвободе от денежного мешка - скучно и бессмысленно. Вся разница между капиталистической и социалистической несвободой заключается в том, что при капитализме у душителя свободы больше шансов сохранить лицо. Он удушает издание не сам, а посредством рыночных механизмов, столь же объективных, как божественные установления. Ваш журнал не покупается, не востребован, не распространяется, не возбуждает рекламодателя. Крышка, можете быть свободны. Иное дело, что в случае совпадения журнальной политики с интенциями собственника почему-то и реклама находится, и распространение самоокупается, и читатель жадно ждет каждый новый номер, расхватывая его за полчаса, то есть рейтинг является идеально управляемым показателем, и не надо пудрить мозги журналисту. Бизнес - тоже идеология, и ярчайшие примеры тому появляются чуть не ежедневно. Для примера вспомним о судьбе Русской службы новостей.

РСН входит в "Русскую медиа-группу" и поменяла менеджмент в апреле этого года. Гендиректором стал член Общественной палаты Александр Школьник, главредом - Всеволод Нерознак. Школьника я знаю лет семнадцать, с первых журналистских смен в Артеке: он уже тогда несколько грешил "нашизмом" (понятия еще не было, но комсомольских традиций никто не отменял), однако в целом заподозрить его в стремлении кого-либо душить не было никакой возможности. Это был адекватный и остроумный молодой педагог, умевший внушить детям и самоуважение, и азарт. Именно на волне своей педагогико-журналистской деятельности Школьник попал в Общественную палату. В качестве гендиректора он быстро объяснил сотрудникам, что к чему. Увы, объяснения такого рода я слышал слишком часто - мне тоже постоянно приходится объясняться с начальством разных уровней, и все это начальство яростно стремится уверить меня, что наш потребитель заинтересован в динамичной, легкой, позитивной информации. О свободе и несвободе, равно как о перспективах сырьевой экономики и ксенофобской идеологии, с ним лучше не разговаривать. Ему это скучно, он переключает.

Школьник сообщил сотрудникам РСН, что их таргет-аудитория - люди от двадцати до сорока. Те, кто постарше, слушают "Эхо Москвы", и мы с ними за влияние драться не будем. Пусть доживают. Это было сказано дословно и несколько раз цитировалось в СМИ - "доживают". Ну вот, а наши - молодые успешные менеджеры, слушающие нас в машине. Их интересуют модные галстуки и запонки. Политика им на фиг не нужна. Занятно при этом, что в категорию "политика" попадают все, кроме "Единой России". Единороссы, видимо, проходят по разряду запонок. Слушая об их инициативах и экспертных оценках, молодой позитивный слушатель не переключается на другую станцию. Он весь, так сказать, обращается в слух. В каком-то смысле это логично - "Единую Россию" сейчас именно носят. Это не политический бренд, а имиджевый: содержания там, согласитесь, нет никакого. Голосуя за ЕР, вы не декларируете никаких ценностей, но позиционируете себя. И потому Кремль выступает не диктатором, а, скажем так, рекламодателем.

Мне совершенно не хочется осуждать Школьника. Дело не в том, что он не виноват, а в том, что виноват не только он; люди, с которыми ассоциируется представление о свободе и хорошем вкусе, вели себя в девяностые годы ничуть не лучше. Ведь нынешняя стабильность - о, не дайте себя обмануть, не лишайтесь исторической памяти! - ковалась не при "втором Путине", а в первой половине девяностых. Я отлично помню, как в журнал "Столица", тогда еще возглавляемый Андреем Мальгиным, ворвалась команда менеджеров из "Коммерсанта", купившего наш журнал вместе с брендом, и принялась наводить свои порядки. Значит, с политикой завязываем. Мы будем давать людям сверкающую сказку о красивой жизни. Пятнадцать полос светской хроники, а ваши поиски смыслов у всех уже вот где. Люди не хотят, не могут больше про это читать! Все это излагалось с апломбом столь непрошибаемым, что у Михаила Поздняева открылась язва. Непонятно было, как спорить с этими гладкими людьми, явно получившими мандат на реформу российской журналистики непосредственно от народа, из рук в руки. Немудрено, что журнал загнулся через полгода, а в реанимированном виде прожил год. Тогда уже настали времена "нового добра", но и новое добро - благотворительные акции, умильно-иронические интонации, пафосное многословие очень счастливых и богатых людей, которым дали вволю порезвиться в еженедельном формате, - никак не желало себя окупать. Даром что в таргет-группу вроде попадали безукоризненно.

Кстати о таргет-группе. У нас в студии на "Сити-FM" стоит картонный потребитель, называемый почему-то Андреем Гавриловичем: его психологический портрет висит тут же. В психологический портрет забиты многие интересные параметры - тут тебе и возраст (опять-таки от 20 до 40, все прочие, надо полагать, будут слушать "Эхо", пока не вымрут), и наличие любовницы (имеется; "сексуально активен"), и загородный дом, и подержаная, но хорошая иномарка, и даже соответствующие часы (забыл, совсем нет у меня памяти на такие детали). Гаврилыч стоит во весь рост и позитивно улыбается. Хочется его убить. Убрать навеки, чтобы его не было. Останавливает только мысль, что его ведь и так нет - он придуман вместе со всеми своими запросами и интересами, чтобы заслонить того единственно живого, нужного и важного слушателя, который хочет слушать живых и настоящих нас.

Если ограничиться рассмотрением экономического аспекта нынешнего кризиса - пресса в России убыточна по определению, поскольку монополисты-транспортники сделали ее распространение проблемой номер один. Газета или журнал окупятся лишь при фантастическом полумиллионном тираже либо при обильной рекламе; некие шансы есть у русских версий знаменитых западных брендов, хотя и они ни от чего не застрахованы - и "Форбс", и "Русский Ньюсуик" интересны весьма узкой прослойке. Инструментом политического влияния пресса перестала быть давно - олигархи равноудалены, а расписываться в лояльности состоятельные люди предпочитают другим способом. Чем издавать верноподданную газету, куда выгодней с имиджевой точки зрения вложиться в больницу, университет либо на худой конец в футболки для движения "Наши". Что может заставить сегодняшних магнатов заниматься по определению убыточным медийным бизнесом? Ведь даже радио не гарантирует серьезных прибылей, а про бумажную продукцию что и говорить. Людей отучили читать, на серьезное интеллектуальное усилие они уже не способны, а главное - у них нет ни малейшей уверенности в том, что это усилие имеет хоть минимальный смысл. Индюки думали, да в суп попали. "И погромче нас были витии, да не сделали пользы пером: дураков не убавим в России, а на умных тоску наведем". Какой смысл читать нечто серьезное, когда никакие сенсационные разоблачения сегодня никого не удивят, когда от самой резкой критики в адрес властей не произойдет никаких последствий, кроме аккуратного экономического удавливания самих критиков; когда все противники Кремля не в состоянии предложить ему внятной альтернативы - потому что Россия уже пробовала иначе и ничего хорошего из этого не получилось? В сознании большинства россиян окрепла мысль о единственности нынешнего варианта. Политика упразднилась сама собой. Пресса задушена не цензурой, а полной бессмысленностью своего существования. Каковы сегодня ее цели, если влиять на власть уже нельзя, а в любовных признаниях эта прагматическая власть не нуждается? А цель проста: в журналистике останутся те, кто способны заниматься деликатной пропагандой и при этом сохранять лицо. То есть люди, научившиеся воспринимать идеологию как бизнес. Это и есть сегодняшние цензоры - с розовыми менеджерскими лицами, вполне человеческими, ничего от цепных псов Главлита. Но цепные псы Главлита, по крайней мере, понимали, что делают что-то не так. У нынешних - как всегда на этапе заморозков - в своей правоте нет ни малейшего сомнения. Более того: они убеждены, что другие на их месте были бы ужаснее.

Цензура нарастает не снизу и апеллирует не к страху. У нее теперь другие, цивилизованные механизмы. Ушли в прошлое героические борцы с режимом - честнейшие юноши и девушки любого возраста, с лихорадочным румянцем, с мокрыми дрожащими руками и сознанием величия участи. В чем сила так называемой кровавой гебни, или, говоря официально, сотрудников внутренней полиции? В непрошибаемом цинизме, столь точно проиллюстрированном гениальной сценой из киноромана В. Тодоровского и В. Короткова "Подвиг". Ах, как жаль, что Валерий Тодоровский не снял этого фильма по лучшему своему сценарию! Там к правозащитнику приходит гебист, на дом. Долго допрашивает, уважительно и вежливо склоняет к раскаянию - диссидент трещит, гнется, но не ломится. Тогда гебист несколько раз дает ему как следует под дых и заставляет жрать его же собственную "Хронику" или как там это называется. И добавляет: "Понял, говно?" После чего опять переходит на "вы" и заговаривает о чем-то интеллектуальном.

Вот в том-то и дело. Противники кровавой гебни могут быть героями только в собственных глазах. Сила кровавой гебни именно в том, что в ее-то представлении они полное и безнадежное говно, не заслуживающее даже серьезных репрессий. Бояться можно того, кто желает тебе зла и рассматривает тебя всерьез. Но как бояться того, кто не видит тебя в упор, смахивает, как пыль со стола? Где тут, объясните мне, величие участи, ради которого стоило бы напрягаться и рисковать? Тут чистый бизнес-проект: если ты не в медиа, тебя нет. Если ты не вписался - это твоя, и только твоя вина, непрофильность, неадекватность, профнепригодность. Свободен. Сводить с тобой личные счеты никто не будет - тебя достаточно вышвырнуть на улицу, внушив тебе и окружающим, что ты просто не умеешь делать позитивные новости для позитивного потребителя. Понял, говно?

Менеджеру ведь на самом-то деле совершенно не нужна свобода. Более того: она мешает и ему, и его руководителю. Менеджеру нужны эффективность и успешность, и тот, кто в сегодняшней России сражается с цензурой, не храбр, не героичен, не самоотвержен, а всего-навсего неэффективен. Чувствуете разницу? Да и во имя чего с ней сражаться? Ради победы Каспарова и Касьянова? (Победа Лимонова не обсуждается - "он всегда будет против", да коалиция и сейчас трещит.) И цензура сегодня осуществляется не сатрапом, а маркетологом, у которого на руках точные данные о гендерном, возрастном и профессиональном составе аудитории. Вот и рейтинги. Я могу судить по "Времечку", поскольку нам их доставляют регулярно. Как заговорили о политике или хотя бы о чем-то с нею косвенно связанном - все, обвал рейтинга. Как подняли жизненно важную тему знахарства - тут же взлет. Собственно, лучшей иллюстрации к тезису Бодрийяра о том, что постиндустриальная эра подменяет спрос диктатом предложения, не анализирует запрос аудитории, а навязывает ей вкусы и правила, можно не искать: проблема в том, что это не есть исключительная примета постиндустриальной эры. При феодализме тоже так, "свободная вещь", как говаривал Платонов.

И что самое удивительное - я сам толком не знаю, где тут диктат, а где реальность. Очень может быть, что людям действительно интереснее слушать про знахарей. Ко всему ведь привыкаешь. От поиска смыслов и выходов - одна головная боль, и все мы уже видели, чем здесь это занятие заканчивается. А от Малахова, по крайней мере, повышение самоуважения: все-таки я не он, есть фрики и похуже. И здесь открывается еще одна важная функция нынешних СМИ - прежде всего, конечно, электронных. Они потому так переполнены всяческими уродствами, явной и демонстративной ложью, фактическими ошибками и прочими непрофессионализмами, что их задачи сводятся не только к пропаганде, а и к повышению зрительского самоуважения. Без этого - то есть без гарантированного самоуважения аудитории - ни одно СМИ не выживет: покупая традиционный "Newsweek" или "New Yorker", вы покупаете самоощущение приличного человека. Где взять его в России, в которой ни одно занятие такого самоощущения не гарантирует? Где все повязаны одним враньем, одним конформизмом и одной смутной виной перед собой и Родиной?

А вот отсюда и взять. Из мысли, что все остальные еще хуже.

Программа "Максимум" - это изнанка новой менеджерской культуры. Это антиобразец, кривое зеркало - менеджер смотрит туда и убеждается, что бывает хуже. А значит, можно жить дальше, продолжая носить в душе дохлую мышь. Это Лидия Чуковская так сказала об одном превосходном писателе, сказала обидно, несправедливо, но выразительно: его проза похожа на роскошный интерьер, в котором мышь сдохла.

Таковы два основных механизма сегодняшней прессы: перенос акцента с идеологических факторов на деловые (при грамотной подмене реальных запросов аудитории картонными запросами картонных потребителей) - и тотальное падение планки, чтобы, глядя на нас, читатель и зритель чувствовал себя человеком.

Других оснований для этого у него сегодня нет.