Ревекка Фрумкина

Робинзон и Пятница

Для начала - несколько историй, не связанных между собой ни сюжетами, ни героями.

Первая из них произошла еще в советские времена. Ученый совет одного из московских вузов разбирал конфликтную ситуацию, возникшую после защиты докторской диссертации в другом городе. Членам совета предстояло либо подтвердить, что соискатель докторской степени и в самом деле заслужил ее, либо работу отвергнуть. Дело осложнялось тем, что автор диссертации к тому моменту успел написать несколько книг, включенных во все университетские программы, так что в его научной репутации никто не сомневался - по крайней мере, в открытую.

Заслушали официальный экспертный отзыв, который оказался безусловно положительным; отрицательных же отзывов вообще никто не представил. Это поставило председателя ученого совета в сложное положение: как опытный чиновник, он хотел избежать кривотолков, которые неизбежно возникли бы, если бы диссертацию "забодали" при тайном голосовании. Поэтому перед голосованием он попросил каждого члена совета заявить о своей позиции открыто. Некоторые говорили внятно и были "за"; кое-кто мялся, но тоже не был против.

Заминка произошла, когда дело дошло до профессора N, исследователя с мировой известностью, а заодно - однокашника соискателя, так что они даже были "на ты" (время было, по сравнению с нашими днями, скорее церемонное). "У меня нет мнения, поскольку я не читал эту работу", сказал N. "Помилуйте , - воскликнул председатель, - в деле есть официальный отзыв на эту работу, и под ним стоит именно ваша подпись!" Тут, как пишут в романах, воцарилась неловкая тишина. Заседание было открытым, так что об этом инциденте назавтра узнал бы весь факультет. Но председатель не зря ел свой хлеб, так что не без изящества переключился на следующего члена совета. Кончилось тем, что почти все проголосовали "за".

История с N не осталась тайной. Но почему-то никто не поставил ему в упрек столь явную - что? - увы, трусость. Автор диссертации не был "человеком свиты", однако диссидентом он тоже не был. Но - на всякий случай - N и здесь хотел остаться в стороне. Только не воображайте N этаким чудаком не от мира сего: блестящий ученый, он любил и умел работать, но и наслаждаться жизнью он тоже умел. И избегал любых ситуаций, которые могли бы бросить тень на его, выражусь мягко, гражданскую "вненаходимость". В 60-е годы N никогда не подписывал протестных писем "наверх", хотя это делали его близкие друзья. Оказавшись уже в 70-х в самолете "Air France" рядом с коллегой, открывшим "Le Monde", он демонстративно заметил: "Я такое не читаю". И это тоже старались как бы не замечать, но вовсе не потому, что были терпимы, а благодаря "двойным стандартам": N так талантлив, что ему - можно.

Так я и не поняла, какие поступки могли бы испортить его репутацию. Разве что крупная научная ошибка?

 

Время действия второй истории - наши дни. Доцент заурядного московского вуза, человек средних лет, семьянин, начал носить дорогую обувь, плащ от Burberry, портфель из натуральной кожи, округлился и вообще стал походить на Чичикова. Когда у жены и дочери появились норковые шубы, а в и без того вполне пристойной квартире был сделан весьма дорогой ремонт, я осторожно поинтересовалась, "откуда дровишки". Ответом мне было: "В вузе платят больше, чем в вашей академии, к тому же есть и просто платные услуги".

Платные услуги оказались менее (или более?) экзотическими, чем я могла предположить. Платили абитуриенты и сдающие курсовые работы, незадачливые студенты и их родители; платили за посредничество в получении грантов и улаживании издательских дел; платили, чтобы пристроиться в аспирантуру и написать диссертацию. Платили даже за конспекты того курса, которые мой герой читал, а потом размножал на служебном ксероксе.

Я задумалась о том, почему бросающееся в глаза неожиданное материальное благополучие человека, занимающего весьма скромную (по московским понятиям) должность, никого не удивляет. Конечно, в большом городе мало кому есть дело до другого человека. Но, как оказалось, в кругу людей вовсе не последних описанные выше подвиги называются "умением жить" и, соответственно, создают надежную положительную репутацию.

 

История третья - своего рода детектив с открытым финалом. В одно воскресное утро глава семьи (жена, двое маленьких детей и няня) не обнаружил на месте своей сумки с документами и деньгами. Ситуация выглядела не только очень неприятной, но еще и загадочной: все двери загородного дома, равно как и калитка в солидном заборе, запирались на надежные замки. Следов взлома не обнаружилось, так что вор - кто бы он ни был - должен был, во-первых, иметь свои ключи, во-вторых, знать, что хозяин дома носит деньги именно в сумке, а не в бумажнике, например; а в-третьих, обладать поистине кошачьей ловкостью, поскольку сумка лежала на стуле рядом с весьма чутко спящей матерью маленьких детей. Пропал также и велосипед, прислоненный к крыльцу.

Ключи от дома могли остаться у кого-либо из мастеров, поскольку в доме недавно был ремонт. Один из них ушел, недовольный хозяевами. Но это был немолодой и солидный человек, с которым я была знакома лет тридцать, так что подозревать его было бы просто смешно. Подозревать няню - означало бы представить, что она имела сообщника или сообщницу, которые могли бы, например, ночью увезти сумку на велосипеде: в доме ее решительно негде было спрятать. Впрочем, это даже могло бы выглядеть правдоподобно, если бы няня была шустрой девчонкой - беби-ситтером, которых мы нередко видим в американских фильмах. Но няня была пожилой тетенькой из глухого городка, к тому же в этой семье она находилась в идеальных условиях - ей была отведена лучшая комната, и, живя на всем готовом, она получала солидную зарплату.

Пострадавшие рассудили иначе. На мои робкие замечания они отвечали: "Вы, Р. М., этих людей не знаете". По их наблюдениям, няня отлично ездила на велосипеде, а от мастера - как, впрочем, и от всех остальных - можно было "всего ожидать".

С подобной аргументацией невозможно спорить. Установка, согласно которой "от всех не-своих можно всего ожидать", - это целая философия, согласно которой нас везде окружают другие; другие жезаведомо подозрительны именно в качестве других. Отсутствие поступков, которые подтвердили бы обоснованность подозрений, не принимается во внимание. Все, кто продает что-либо, заведомо обмеривают и обвешивают, подкладывают и подсовывают. Ремонтники халтурят, ювелир норовит подменить камень, зубные врачи экономят на пломбах и делают их не из того материала и т. д. За всем и всеми нужен глаз да глаз.

Замечу, что последнее трудно отрицать: и обвешивают, и халтурят, и пломбы не держатся. Однако заслуживает внимания то, что героям моей истории (это уравновешенные и честные люди) даже не приходит в голову, что им самим тоже кто-то может не доверять! То есть занимать ту же позицию, что и они сами: ведь безосновательность подозрений по отношению к другим ими не осознается. Не осознается и то, что само понятие репутации принципиально рефлексивно: у Робинзона на необитаемом острове не могло быть "репутации", пока там не появился Пятница.

Обобщая три столь разные истории, замечу, что их объединяет не столько разное понимание хорошего и дурного, сколько асимметричная интерпретация самого понятия репутации: "другим" заранее отказано в достоинстве, которым априори наделены "мы".

В первой истории герой имел право вести себя как ему удобно, поскольку "другие" по сравнению с ним сами себя считали чем-то вроде "толпы". Любому из числа "других" руки бы не подали, а нашему герою все можно: он ведь особенный. Можно оспаривать сами моральные императивы, принятые в данном социуме, но как только для разных членов социума они оказываются разными в зависимости - да все равно от чего (в нашем случае - от одаренности ), мы оказываемся в обществе кастовом или сословном - но уж никак не в демократическом.

Во второй истории социум выглядит похожим скорее на большой базар: победителен хитрый, изворотливый, умеющий использовать чужую слабость или отсутствие у "другого" свободы выбора; приближенный к ресурсам или случайно наделенный правом решать. Кто смел, тот и съел. Но смел не как рыцарь, который должен быть таковым по праву рождения, а смел в силу стечения обстоятельств: может, сам он сущее "Кувшинное рыло", да вот почему-то он у вас принимает экзамены, а не вы у него. По существу, герой "смел" лишь потому, что окружающие оказываются слабы: бюрократия действительно всесильна, пока взяткодатели и взяткобратели поддерживают репутацию друг друга.

В третьей истории герои по существу асоциальны. Они находятся в стане врага и потому постоянно настороже. Будь у них ружье - оно всегда стояло бы заряженным. Чужие люди, с которыми они вынуждены входить в контакт, не служат им "социальным зеркалом" - и потому всякое социальное партнерство оказывается для них проблематичным. Заведомо не преследуя особо эгоистические цели, мои герои живут как бы в родоплеменном обществе: родственников им "назначила" судьба, а друзей надо выбирать. И это всегда риск.

 

***

Современное российское общество - это во многом бывшее советское. "Советский простой человек" был членом общества, которое именно как общество равных прав существовало только на бумаге, а потому простой человек по большей части не жил, а выживал. Он осознанно или неосознанно пытался урвать. Урвать можно было только у государства, поскольку ему принадлежало все,так что член этого общества всегда был озабочен тем, чтобы ухватить то больше хлеба или "мануфактуры", чем ему причиталось по карточкам, то больше квадратных метров жилья, то лишний свободный день по голубой бумажке, называемой бюллетень, а если и это не удалось, то хоть гвоздик или веревочку. (Люди помоложе мне не поверят, если я скажу, что даже в Академии наук хорошие каталожные карточки - то есть белые и не разлинованные - можно было только украсть, поскольку на склад они почему-то не поступали.)

Государство как будто делегировало свои полномочия этакой большой собаке, настроение которой трудно было предугадать: сегодня она миролюбиво пропустит к источнику благ, завтра - облает, послезавтра может просто на куски разорвать, а еще через некоторое время уцелевших пустит чуть ли не к сокровищнице. Пропустит или заманит? А кто ж ее знает: собака - она и есть собака; ей велели сторожить - она сторожит. Кто велел, зачем велел - "а если что не так, не наше дело,/ как говорится, Родина велела...". Где тут усмотришь собственно социальные отношения между людьми?

Помимо того, что для репутации Робинзону нужен хотя бы Пятница, то есть другой, надо в Пятнице еще признать партнера, то есть имеющего свои права, пусть и в ограниченной степени. Раба можно возвысить, но унизить его нельзя, поскольку это означало бы признать за рабом некое достоинство, которое у него можно отнять. Если человек считает, что он окружен только нелюдями (ворами, "черными" и т. д), которые могут оттеснить его от воображаемой кормушки, то общество предельно атомизируется: в нем даже нет общего для всех "права сильного", поскольку и такое право имеет определенные регуляторные функции.

Репутация героя первой из историй была защищена своего рода "иммунитетом" - но только в том узком кругу, где его научные свершения ценились настолько, что на прочее были готовы закрыть глаза.

Вальяжный "Чичиков", герой второй из рассказанных выше историй, бессилен в ситуации, когда его социальным партнером оказывается вполне советский человек, получивший немалую сумму за халтурную работу, но совершенно не озабоченный тем, что неизбежная авария может испортить его трудовую репутацию.

Герои третьей истории раньше или позже будут вынуждены задуматься о том, что от мира нельзя тотально отгородиться, не искалечив собственной души.

Для любви, как известно, нужны двое.

Для репутации необходимо существование социума. Одного Пятницы хватило только Робинзону.