Джинна Литинская

Дети врагов народа

(психологический этюд на заданную тему)

На самой первой лекции на психологическом факультете преподаватель начал так: "Каждый психолог занимается своей проблемой. Я, например, занимаюсь мышлением". Мы посмеялись и твердо решили, что у нас-то точно нет проблем, которыми всерьез стоит заниматься психологу. И первые годы действительно решали предельно теоретические и скучные задачи, но время показало, что он был прав. Хотя даже когда уже было понятно, что основной темой для моей научной работы на многие годы вперед станет проблема изгойства и стигматизации [Когда мы говорим о стигме, речь идет, разумеется, не об отметинах на теле, а о результате категоризации отдельных черт личной идентичности как негативных, неприемлемых с точки зрения обобщенных социальных ожиданий.], я выбирала для исследования группы, принципиально не могущие иметь со мной ничего общего. Дети диссидентов как объект научного интереса появились неожиданно. Подобно многим хорошим начинаниям, тема эта возникла из разговора на кухне двух хороших людей. Одним хорошим человеком была я (дочь не сидевшего, но ходившего по грани диссидента, психолог, занимающийся изгойством). Другим - моя подруга и будущий соавтор по исследованию Катя Тимофеева [Е.Л. Тимофеева -- специалист по психологии сиротства] (дочь вполне сидевшего диссидента, психолог, на тот момент интересовавшийся детскими страхами). Наши детские воспоминания и научные пристрастия сплелись в плотный клубок, и на свет родился замысел рассмотреть структуры внутренней стигмы на примере детей сидевших диссидентов.

Выбор экспериментальной группы имел ряд преимуществ: во-первых, возможность проследить и описать структуру аутгрупповой агрессии; во-вторых, говоря о стратегии воспитания, мы могли основываться не только на воспоминаниях испытуемых, которые сильно искажены позднейшей рефлексией, а на декларациях, сформулированных в манифестах, письмах и литературном творчестве их родителей; выборка сама по себе представляла интерес и в культурном плане, и как ранее не изучавшийся материал. Главное же, все наши испытуемые успешно социализировались во взрослой жизни, обзавелись семьями, имеют немалые достижения в профессиональной деятельности. Они не фиксируются на специфическом прошлом опыте, тем не менее последствия давней стигматизации отчетливо видны. Следовательно, мы можем описывать феномен изгойства на принципиально недевиантной группе, что в свете привычного отношения к этой проблеме весьма ценно.

Мне сложно было воспринимать себя как часть материала исследования. Мне повезло - мой отец не сидел, не сел чудом. Но общая ситуация, свойственная для детей диссидентов, меня стороной не обошла. Были темы, которые никогда нельзя поднимать с "чужими", причем "чужой" - это не страшный дядя с улицы, которому нельзя открывать дверь, потому что он обязательно что-нибудь украдет, а любой не попавший в категорию "своих", избранных. Например, любимые бабушки, но, увы, коммунистки еще довоенной закваски в эту элитарную категорию не попали, и учительница в школе не попала, и друзья во дворе и еще многие. Это казалось такой странной интересной игрой, и мой детский опыт диссидентства так и ограничился невозможностью to come out the closet. Гораздо хуже приходилось тем, кто уже ничего не скрывал, папу со сроком по 70-й статье особенно не скроешь.

Проявление социальной стигмы диссидентов, их друзей и родственников, всех сочувствующих им, а так же всех тех, кого можно было принять за сочувствующих, было весьма разнообразно. Отягощенное идеей о всеобщем равенстве, следовательно, о всеобщей усредненности, а также страхом перед "врагом народа", общество использует разнообразнейшие механизмы для того, чтобы не только дискриминировать, но и навязывать жесткие социальные роли и чувство стыда и вины всем инакомыслящим. Ксенофобия, направленная на диссидентов и "примкнувших к ним", отличается от других описанных случаев стигматизации какой-либо группы тем, что была осознана и тщательно отрефлексирована, хотя традиционно принято полагать, что мифология, возникающая вокруг образа "чужого" - результат недостатка информации и страха, рожденного неизвестностью. Образ внутреннего врага был необходим для поддержания внутригрупповой партийной солидарности и создавался более чем продуманно.

Стигматизирующая установка в отношении той или иной группы никогда не состоит из единого негативного или позитивного утверждения. Имеет место некий сложный миф, который по-разному воспринимается, обрастает разными подробностями, иногда весьма причудливыми. Этим политическая статья для простых людей сильно отличается от всех прочих. Если папа сидит за растрату, кражу, да хоть бы и убийство - это понятно: ну, оступился человек (у нас так пол-страны пооступалось), а дитятко сироткой осталось. Реакцией будет скорее жалость, реже - "вырастет таким же", но так это еще вырасти надо! Политическая статья - дело другое. Посадили за то, что сказал! Это что ж такое сказать было надо?! А если посадят за то, что я слышал? И ведь не докажешь, что не слышал. А если он и ребенка своего такое же говорить научил? А если у него мой научится, да, не дай Бог, где-нибудь ляпнет?! По рассказам многих наших респондентов с ними запрещали играть другим детям, не брали на различные мероприятия от школы. Учителя смотрели косо: с одной стороны, ребенок явно не такой, как другие, и в традициях советской школы это надо искоренять, а с другой - выйдет папа, и что тогда? Сталкиваясь с постоянной стрессогенной ситуацией и ища поддержки и объяснений в семье, дети часто сталкивались со странной родительской установкой, построенной по принципу: "Мы правы, а они не правы. Чем ты хуже для них, тем ты лучше". Бывало, это доводилось до абсурда, когда ребенка хвалили за двойки либо запрещали ему выполнять некоторые домашние задания (особенно это сказывалось в младшей школе, где едва ли не половина домашних заданий состояла в разучивании стихов про Ленина, коммунистическую борьбу и светлое будущее).

Мы разработали методику "Я, МЫ, ОНИ" специально для исследования последствий ситуации затяжного социального непринятия на основе известной методики "Я-концепций". Эта методика позволила нам выявить оппозиции того, как человек видит себя, кого он включает в "мир близких к Я", как видит окружающий мир людей.

У представителей нашей выборки часто встречались негативные характеристики себя: "Я ленив", "Я зануда", что нетипично для взрослых успешных людей. Это может отчасти объясняться спецификой родительских установок, но полностью такое отношение к образу своего Я за счет родительских установок отнести нельзя, тем более, что мы имеем дело со взрослыми, образованными, достаточно рефлексивными людьми. Скорее это последствия попыток адаптации к двойным стандартам, предлагаемым жизнью: так как быть хорошим и в мире советских реалий, и в кругу семьи не получается, остается только быть плохим. Реалии давно изменились, а стратегия самоопределения сохранилась.

Наши испытуемые не объединяют себя по признаку перенесенных когда-то репрессий, не находятся в близких отношениях друг с другом (если не считать двух сестер), не ведут на данный момент диссидентской или какой-либо подобной деятельности, сознательно не включают себя в группу по признаку специфического детского опыта. Наиболее известный исследователь процессов, связанных со стигматизацией, Е. Гофман пишет о том, что люди, объеденные одной стигмой, могут говорить о себе, используя термин "группа" или его эквивалент - например, "мы" [E.Goffman. Stigma: Notes on the Management of Spoiled Identity. N.Y., Prentice-Hall, 1963], но в нашем случае этого не происходит. Тем не менее, так как они росли в ситуации жесткой стигматизации, категория "мы" формируется весьма специфически. Мир "людей, близких к Я" у большинства испытуемых чрезвычайно съежен, включает только близких родственников и любимых людей. При этом не упоминается какая-либо группа (например, "семья"), а называется конкретный человек, причем подчеркивается уникальность отношения с этим человеком: "МЫ с сестрой на ножах", "МЫ с Петей обращены друг к другу". Создается впечатление, что для наших испытуемых не существует общности как таковой, а существуют только хрупкие связи между двумя людьми. При этом у них может быть не меньше друзей и знакомых, чем у любого другого, но, во-первых, поддержание межличностных связей будет требовать гораздо больше сил, во-вторых, так как нет групп, к которым ты себя причисляешь, связи становятся очень хрупкими, атомизированными (нет концепции "МЫ друзья", то есть нет круга, в который можно кого-то принять или из которого кто-то может выпасть, но круг в любом случае будет сохранен). В тех редких случаях, когда не упоминается конкретный человек, говорится о неких качествах, отличающих категорию "МЫ" от категории "ОНИ", например: "МЫ - это не вы". У людей же, не имевших опыта стигматизации, как раз превалирует упоминание больших социальных групп: "МЫ - студенты", "Мы - журналисты" или даже еще глобальнее: "МЫ - люди".

Самым неожиданным оказался для нас результат третьей части методики. Мир окружающих людей нашими испытуемыми воспринимается как неприятный, а часто - как активно агрессивный, например: "ОНИ следят за нами", "ОНИ глупые какие-то", "ОНИ иногда опасные". Еще раз напомню, все наши испытуемые удачно социализировались во взрослой жизни. При расспросах о том, кто же эти "ОНИ", которые так неприятны, ответы были крайне расплывчаты, самая характерная фраза: "Ну... те, которые не МЫ". То есть мы наблюдаем некий миф: "ОНИ" становятся словом, не отбрасывающим тени [Слово с неопределенным семантическим наполнением, термин введен М.В. Новиковой-Грунд ]. Можно сказать, что эти мифические ОНИ занимают то место, которое в партийных лозунгах занимал "народ"; это беспредметное большинство впиталось в личную мифологию наших испытуемых, затмило собой конкретику реальности. При этом у контрольной группы - людей, не подвергавшихся подобной фрустрации, но выросших в ту же эпоху, под те же лозунги, - за словом "Они" всегда подразумевалась конкретная группа: "Они ждут меня". Здесь "Они" - это конкретные люди, которые действительно существуют, действительно прямо сейчас ждут.

Также мы применили методику "Мой главный поступок и главный поступок антипода" [В этой методике испытуемому предлагают написать маленькое сочинение на тему "Мой главный поступок", а потом вообразить своего антипода, человека максимально на себя не похожего и написать сочинение на ту же тему от его лица], являющейся модификацией методики "Воспоминание и псевдовоспоминание", разработанной М.В. Новиковой-Грунд. На основании полученных результатов можно сделать следующее заключение: подавляющее большинство текстов нашей выборки обнаружили общую структуру сюжета: вина - прощение и/или наказание. Поступок, вызывающий чувство вины, являлся нарушением не запрета, выраженного эксплицитно, а подразумевающегося. Также нужно отметить, что во всех текстах, написанных от своего лица, испытуемые не были в полной мере субъектами действия - обязательно был кто-то, кто провоцировал их к действию. В сюжетах же протагонистов явно видна сюжетная структура: жертва - преследователь. А вот пример - текст, написанный девушкой (24 года, высшее образование, семья, ребенок 5 лет, более чем успешная социализация на момент исследования, арест отца она пережила в возрасте 4-7 лет):

Мой главный поступок

Когда мне было лет восемь, я любила гулять в одиночестве по палисадникам нашего дома. И в одной из таких прогулок я нашла новорожденных крысят. Я довольно долго с ними возилась и разглядывала. Они были похожи на ежиков, а вместо нормального носа две трубочки. Я их перенесла на листике к своему подъезду. И размышляла, что с ними делать дальше. Тут подошла какая-то женщина и, увидев с чем я вожусь, начала на меня орать, что это крысы, что они разносят заразу, что их надо убить. "Их надо убить - кричала она, - возьми кирпич и убей их!" Я так и сделала к своему ужасу. Ужасу моему не было предела. Я шла к дому и ревела в голос.

Но, слава Богу, дома был в гостях священник, которому, по совету мамы, я немедленно исповедалась.

Стало гораздо легче.

Главный поступок, написанный от лица антипода

Я вообще не терплю животных, особенно паразитов спутников человека. Поэтому самым главным поступком я считаю событие, случившееся со мной, когда я был маленьким и учился в школе.

В то время по домам бегали огромные крысы и всех пугали. Мы с ребятами откормили крысиного волка, это когда крысы запираются в банке и кормятся только крысами. Мы отлавливали для него крыс. Через некоторое время мы выпустили его на волю и долгое время, года два или три в нашем доме не было крыс [Этот текст один из самых ярких, выделяющийся тем, что, не зная о целях исследования, автор возвращается в период интересующего нас переживания, но"обычных" текстов (не содержащих маркеры стигмы) не написал никто из наших испытуемых].

 

Этот текст сам по себе весьма показателен, даже если не знать, как интерпретировать методику. Метафора крыс в этом тексте соответствует образу "Мы", коллективной фигуре для самоотождествления. Крысы участвуют в сюжетах в качестве касты изгоев, подлежащих уничтожению, а также в качестве жертв вынужденного предательства и тех, кого вынуждают к предательству.

У нас была возможность подробно обсудить эту метафору с автором текста. Она полностью согласилась с такой интерпретацией, но для нее появление этих давно не актуальных сюжетов было крайне неожиданно.

Диалог приведен с купюрами:

- У тебя в тексте есть как бы два непересекающихся сообщества: крысы и люди.

- Да.

- Какое из двух тебе ближе?

- Мне ближе крысы как жертвы, чем люди как агрессоры.

- Крысы принимают участие в сюжетах предательства, причем предательства вынужденного...

- Это как?

- Крысиный волк - крыса, которую заставляют пожирать других крыс, насильно делают каннибалом.

- Понятно. Эта же тема у меня в первом тексте, где я нахожусь в ситуации вынужденного предательства, когда меня принуждают уничтожить крысят.

- Эти крысиные истории не похожи на то, что происходило с твоей семьей в тот период?

- Что ты имеешь в виду?

- Ощущение изоляции, внешней агрессии...

- Да. То, как я описываю крысиный мир, похоже на то, что происходило с нами тогда.

- А тема вынужденного предательства?

- Да, этот сюжет был актуален... и актуален по сей день! Но когда я писала, я не думала об этом!

- А сюжет социального противостояния тоже актуален посейчас?

- Нет... Хотя да! Мне нравится выглядеть экстравагантно, тем самым противопоставляя себя общей серости.

- Что тебе это дает?

- Для меня естественна ситуация, когда меня воспринимают не такой, как все, в условиях, где я такая же, как все, я чувствую себя некомфортно, хочется чувствовать свою обособленность.

- Быть лучше или хуже других?

- Все равно.

- Тебе не страшно оказаться в ситуации изгоя?

- Нет. Я всегда такая.

Сюжеты, связанные со страхом быть вынужденным совершить предательство или быть преданным, неактуальны для автора сейчас, в ее успешной взрослой жизни, но были актуальны в детстве, в тот период, когда семья переживала репрессии. Свидетельства о такой сюжетной структуре есть в текстах, написанных людьми, втянутым в ситуацию следствия по делу любого диссидента. Вот отрывок из воспоминаний Натальи Экслер [Н. Экслер. Записки сумасшедшей. "Огонек", NN 16--17. 1992 г.]: "...И вот теперь, задавленная непонятным демонстративным преследованием, ощутив их силу, их могущество, я дико, отчаянно боялась самого страшного - предать. Меня колотило от ужаса, что они смогут сделать так, что я предам..."

Во всех текстах появляется образ касты, образ группы изгоев-избранников. Такая мифологема верна для любого стигматизированного сообщества. Как пример можно привести миф о "еврейском счастье". Во всех текстах появляется образ касты, образ группы изгоев-избранников. Такая мифологема верна для любого стигматизированного сообщества. Как пример можно привести миф о "еврейском счастье". Специфичен же для детей диссидентов сюжет хрупкости мира "близких к Я", страх вынужденного предательства, сюжет чужой, но непреодолимой силы, задающей жизненные обстоятельства.

 

Этот бесценный опыт совмещения в себе исследователя и объекта исследования принес неплохие результаты [Забавно, что человек, который вычитывал эту статью, не будучи ни психологом, ни ребенком диссидентов, но обладающий другим опытом изгойства, узнал в этом тексте свои черты]. Мы увидели, что стигма - это то, что формирует определенные свойства личности, восприятие своего Я и окружающего мира. Хотя содержание процесса формирования стигмы в нашей работе осталось скрытым, мы наблюдали итог и условно, через мемуары и воспоминания родителей, наблюдали структуру процесса стигматизации. Эта работа является побудителем к продолжению исследования феномена изгойства не как последствия принадлежности к девиантным группам, а как фактора развития личности.