Ревекка Фрумкина

Если бы молодость могла...

Я и "они"

Хорошо сказал Михаил Леонович Гаспаров: "Старость - это когда мир вокруг молодеет". И в самом деле: ровесники один за другим уходят в лучший мир, так что мои реальные и потенциальные собеседники, как правило, моложе меня - и хорошо, если на сорок лет... Первые мои аспиранты успели обзавестись внуками; у них свои заботы. Почти все ученики и младшие коллеги - многолетние участники моего домашнего семинара - давно уехали. Более того, уехали или вот-вот уедут уже их дети, а ведь и с ними у меня нередко были весьма содержательные отношения.

Аспиранты "последнего призыва", пришедшие после 1991 года - особь статья. Чаще всего их жизненные планы вообще не связаны с наукой, так что период нашей совместной деятельности для них всего лишь стартовая площадка для реализации иных целей и ценностей. Сетовать на это бесполезно, попытку осмыслить этот процесс см. в моей статье "Аспирантура как брак по расчету" [Знамя, 2004, N 7].

Это не значит, что у меня не появляются новые знакомые. Как правило, это молодые люди в возрасте между двадцати пятью и тридцатью пятью, которые меня читали или слушали. Притом читали они преимущественно не мои научные труды, а мемуары, эссе и рецензии, в частности те, что в 2000-2003 гг. регулярно появлялись в сетевом "Русском журнале". Видели они меня на междисциплинарных семинарах или конференциях, где я участвовала в последние годы - иногда там мы и знакомились.

Кого-то печатала или редактировала я, а теперь они печатают (или не печатают) меня. Они приходят в гости, расспрашивают о Лотмане, о Реформатском, о Рихтере, о Чуковском, о моем детстве, о временах "оттепели". Все они незаурядны - каждый на свой манер; а некоторые еще и талантливы. И очень заняты. Поэтому видимся мы реже, чем мне бы того хотелось: как бы я ни была перегружена, я все же работаю дома и, в основном, сама распоряжаюсь своим временем. Они же обычно работают в нескольких местах, так что их распорядок дня определяется другими людьми: в редакциях журналов приходят к обеду, зато потом сидят до ночи; в вузах и в школах есть жесткое расписание. Те же, кто работает в частной фирме, и, тем более, если имеет собственную, загружены так, что и выходные нередко не берут. И всем надо водить детей в школу или в детский сад, навещать родителей - а те живут на другом конце города и еще хорошо, если не в дальнем Подмосковье.

Из сказанного видно, что мои тесные контакты с молодым поколением ограничены достаточно узким кругом лиц: во-первых, это люди с выраженными гуманитарными интересами; во -вторых, они заняты умственным трудом . В-третьих, это москвичи или питерцы: если они родились где-то еще, то учились (или учатся) в одной из столиц. Поскольку все сказанное далее - сугубо личный опыт, стоит подчеркнуть, что мои отношения с молодыми людьми определяются не только тем, каковы они, но и тем, какова я: какая жизнь у меня за плечами, что я считаю должным, а что - недостойным, насколько я вообще способна к диалогу с Другим. Не менее важно и то, каково мое самоощущение в текущем временном промежутке - счастлива я или чувствую, что "обойдена жизнью".

Я думаю, что я не только прожила безусловно счастливую жизнь, но я и сегодня живу, а не доживаю свой век. Разве я ожидала, что смогу увидеть мир, буду читать, смотреть и слушать, что захочется; и моя бывшая аспирантка сможет продолжить свои занятия в Канберре у самой Анны Вежбицкой, поскольку отныне для этого достаточно будет моей рекомендации, а не характеристики с подписями "треугольника" (смысл слов "характеристика" и "треугольник" теперь приходится объяснять). И уж совсем трудно было представить себе, что лекарства можно заказать по телефону, и их в тот же день доставят домой или на работу. Конечно, лекарства дороги - зато я сама или мой постоянный врач решает, что именно мне нужно, а не государство в лице заведующей отделением ведомственной (!) поликлиники, которая мне лет тридцать назад сказала: "Так ведь с вашим диагнозом не живут!"

Однако человек не может радоваться тому, что он не глухой, не слепой и не даун. Поэтому не стоит ожидать от молодых людей, родившихся в 80-е, что они станут ценить воздух, которым дышат с рождения или, по крайней мере, с малолетства: это удел моего поколения.

Да, они во многом - другие. Так ведь и мы - по крайней мере, многие из нас, - вовсе не похожи на наших родителей. На отцов - потому, что почти все они воевали, а многие так и остались "на безымянной высоте". Не слишком похожи мы и на наших матерей: они растили нас в строгости и бедности, а то и вовсе не обращали на нас внимания - не до того было: голод, холод, война, разруха. Мы же огорчались, если не могли своим детям "достать" книжку про Карлсона или кроссовки нужного размера. Поди сегодня объясни, что даже в таких примитивных ситуациях успех определялся вовсе не деньгами, а "возможностями".

Конечно, трудно избежать невольных сопоставлений. Беседуя с молодым человеком двадцати пяти лет, который не читал "Гамлета", не видел его на сцене и даже не слышал о фильме со Смоктуновским, я не сразу соображаю, что бессмысленно рассказывать ему о потрясении, испытанном моими ровесниками от спектакля Питера Брука с Гамлетом - Полом Скофилдом. Потому что это и прочие аналогичные впечатления - например, первые спектакли Таганки, первая большая выставка Пикассо - все это был катарсис, обусловленный сверхсмыслами, отнюдь не предусмотренными обычным посещением спектакля или выставки. И "Пепел и алмаз" Вайды, и "Зеркало" Тарковского для моего поколения - события, имевшие особый вес, несоизмеримый с собственно эстетическими критериями. Впрочем, если задуматься о действительно кардинальных отличиях между мною и моими молодыми знакомыми, то это прежде всего разница в отношении к деньгам и к социальным и политическим проблемам.

Деньги

Мои представления о том, что такое "дешево", "дорого", "запредельно" определяются не столько позорно малыми заработками профессора из академического института, сколько автоматизмами, корни которых - в моем прошлом. В этом прошлом наличие денег мало что обеспечивало - во всяком случае, если иметь в виду заработки доцента вуза или доктора наук из непривилегированного института. Рынок товаров был скуден, рынок услуг - ничтожен. Нынче рынок того и другого почти не ограничен, зато резко ограниченными оказались мои возможности как потребителя. Как известно, психологически наиболее тяжело переносится именно относительная, а не абсолютная бедность, а точнее говоря - относительная недоступность благ.

...Международная конференция, где утром я делала доклад. В перерыве необходимо поесть. С молодым приятелем, работающим в частной издательской фирме, его женой (она программист) и коллегой из Голландии заходим в ближайший и известный хорошей кухней недорогой ресторан. Я понимаю, что мне не позволят за себя заплатить, поэтому заказываю нечто диетическое, не глядя в меню. Когда дело доходит до кофе-эспрессо, пить которое мне не положено, приходится попросить, чтобы к нему мне принесли что-нибудь сладкое. Десерты выставлены в отдельной витрине, и уходя, я замечаю, что крохотное пирожное стоило 100 рублей. Но столько же стоит обычный билет (в партер!) в Малый зал Консерватории, где лучшая в России акустика. А на 70 рублей я покупаю в ближайшем магазине три сорта качественного хлеба , которого нам с мужем хватает на неделю (хотя живем мы в весьма недешевом районе).

Каждые два-три месяца я вызываю на дом лаборанта для анализа крови себе и мужу, плачу за это всякий раз не менее 2000 рублей и очень довольна такой возможностью. Это недешево, но необходимо. При моем здоровье нельзя обойтись без услуг платной медицины, а при моей работе - без Интернета, факса, "расходников" и мобильного телефона. Отказаться от покупки книг и дисков - трудно, но приходится, так что я довольствуюсь своей старой "виниловой" фонотекой, а новые книги, видеокассеты и DVD одалживаю. И уже давно я не покупаю себе цветы, хотя именно от этого бывает трудно удержаться.

Вполне оправдано недоумение моих знакомых программистов, компьютерных художников и сотрудников частных фирм по поводу моих гонораров - будь то эссе в "толстом" журнале (1800 рублей за два месяца работы?), книга мемуаров и уж тем более учебник для вузов. Для большинства моих молодых друзей деньги начинаются с каких-то совсем иных сумм...

Дисгармония между нами, однако, не возникает. Думаю, причин здесь две. Первая касается их, вторая - меня.

Деньги для этих молодых людей не более, чем средство. Они скромно одеваются и не ходят в шикарные рестораны, хотя отлично разбираются в винах и тонкостях гастрономии. Они любят хорошую технику, при этом умудряются обойтись относительно скромными суммами. Но дорожает бензин; очень дорога хорошая школа и уж тем более хороший детский сад. А няня? а съемная квартира? А книги и кино? И когда же путешествовать, как не в двадцать пять - тридцать лет? Тем более, что по всему миру разъехались друзья родителей, а то и бывшие однокашники.

Вторая причина - мое воспитание. В семье моих родителей (а потом и в семье мужа) жили в среднем так, как жили все вокруг: карточки, недолгое относительное благополучие перед войной, война, опять карточки, голодная послевоенная Москва. Мама, ставящая заплаты на ветхие простыни после своего нескончаемого рабочего дня - а была она известный в городе врач. Папа, элегантный от природы и при этом носивший пятнадцать лет один и тот же костюм. Накрахмаленная скатерть на обеденном столе и салфетки в кольцах; отцовский чай в серебряном подстаканнике - и все это в коммунальной квартире с кухней без окна (в отдельную мои родители перебрались лишь на седьмом десятке).

И все же время и силы в нашей семье ценились больше, чем деньги. Бережливость, в соответствии с которой, вернувшись домой осенью или зимой, полагалось немедленно привести в порядок обувь - не только вычистить ее, но и набить мятой бумагой, чтобы сохранить форму, диктовалась не только отсутствием шансов на покупку пары новых ботинок, но, как я позже поняла, еще и уважением к вещи. Такая бережливость отнюдь не тождественна устремленности к накоплению денег: это уважение к вложенному в вещь труду. Поэтому сегодня меня вовсе не удивляет, когда знакомая молодая семья покупает посудомоечную машину за сумму, равную моему доходу за четыре месяца. Зато меня огорчает, что в этом доме никому не приходит в голову почистить дорогую обувь, не собираясь "на выход", а просто меняя туфли на домашние тапочки.

"Политика", "экономика", далее - везде

Я поставила эти слова в кавычки, поскольку имею в виду не собственно политическую и экономическую ситуацию, а вообще жизнь общества за пределами собственной семьи. Меня ставит в тупик то, что многие мои молодые знакомые никому и ничему не верят, но вместо попыток анализа довольствуются расхожими штампами. Отсюда - асоциальность, а то и цинизм. Хотя я "не состою" и "не участвую" (кавычки позволю себе не объяснять), но если сравнивать с молодыми, то придется считать, что я политически ангажирована. Разумеется, это касается не всех моих молодых знакомых - но, увы, многих.

В 2003 году в "круговой" электронной переписке между моими старыми друзьями, которые давно уже живут в разных странах (в среднем они моложе меня лет на пятнадцать, так что к молодежи относятся уже их взрослые дети ), разгорелась дискуссия по поводу того, насколько оправдано готовившееся тогда военное вмешательство США в Ирак. Профессионально мои корреспонденты никак не связаны с этой проблематикой, будучи математиками, бизнесменами, высококлассными программистами и, разумеется, очень занятыми людьми. И это не помешало им обмениваться целыми трактатами, изобиловавшими историческими параллелями, гиперссылками и цитатами из выступлений политических деятелей, потому эти мои друзья обладают гражданским сознанием. Тихий и даже меланхоличный N стал подписываться "ястреб", а обладатель бурного темперамента NN оказался "голубем".

Перебрав в уме моих московских молодых знакомых, я нашла только двух человек, которые могли бы в этой переписке участвовать на равных, поскольку имели бы что сказать или спросить. И дело не в эрудиции или ее отсутствии - дело в равнодушии. Но ведь это только кажется, что Ирак - далеко...

Не говори мне, что ты читаешь

Как при живом уме и жадном интересе к жизни можно почти ничего не читать - остается для меня загадкой. Одаренные юные особы, которых я знала толстощекими девчушками и с которыми давно уже общаюсь на равных, учились не абы где, а в знаменитой 57-й школе, а затем - на мехмате МГУ или на лингвистическом факультете РГГУ. При этом они умудрились так и не прочитать ни "Войну и мир", ни "Жизнь Арсеньева" Бунина, хотя все это есть в домашней библиотеке их родителей. Не думайте, что зато они читали Генри Миллера или Пруста. Или Блаженного Августина. Они вообще читают мало и по необходимости.

Другой мой знакомый, молодой человек с двумя высшими образованиями - техническим и финансовым - постарше, поэтому "Войну и мир" он все же читал. Но в свободное время он читает какую-то совершеннейшую дребедень - притом понимая, что это вовсе не книги, а макулатура. Серьезно он читает только то, из чего намерен извлечь прямую пользу - это могут быть журналы типа "Техногид" или всякие справочные материалы, в изобилии извлекаемые из Сети.

Конечно, у каждого поколения свои главные книги - я вовсе не жду от молодых людей, чтобы для них таковыми были "Биллиард в половине десятого" Беля или "Время и место" Трифонова (о Трифонове многие из молодых и вовсе не слыхали.) И все же мне трудно привыкнуть к тому, что книги в их жизни вообще занимают какое-то другое место - во всяком случае, существенно менее важное, чем некогда в моей. Возможно ли, прочитав "Дар" Набокова, просто вернуть эту книгу на полку? Оказывается, да. Но ведь должно быть что-то, что влияет на формирование личности? В моей жизни, наряду с книгами, эту функцию выполняли кино и музыка.

"Другое" кино, "другая" музыка

Сегодня трудно представить себе преподавателя университета, который перед началом занятий спросил бы студентов, видели ли они уже такой-то фильм, и если нет, то посоветовал бы это обязательно сделать. Именно в подобных выражениях К.П. Полонская, учившая нас на филфаке латыни, полвека назад отправила нас смотреть "У стен Малапаги", добавив: "Это просто Еврипид!" (в нашем прокате так назывался франко-итальянский фильм "По ту сторону решетки" с Жаном Габеном в главной роли). Видимо, с этого фильма началось для меня настоящее кино - то, что потом стало известно как неореализм. Итальянский неореализм, потом французское кино, польское - Вайда, Кавалерович, Занусси, великие итальянцы - Феллини, Антониони, Висконти - все это ничего общего не имело с развлечением. Так ведь и прежний МХТ для русской интеллигенции и студенчества тоже не был местом, куда приходили приятно провести время.

Некогда кино было аттракционом; впечатление, что хоть и на ином техническом уровне, оно к той же роли и вернулось. Во всяком случае, молодые люди приходят в кино развлечься. Впрочем, среди моих знакомых есть настоящие синефилы - но они скорее профессионалы, а профессионалы не обливаются слезами над вымыслом.

Сходным оказывается и довольно прохладное отношение к серьезной музыке. Музыка воспроизводится на стереосистемах высшего класса, которые моему прежнему меломанскому окружению и не снились; что уж говорить об отличных фонотеках, которые нынче собирают, не выходя из дома. Дело не в разнице во вкусах, хотя я не интересуюсь атональной музыкой, а мои молодые друзья равнодушны к новым интерпретациям Брамса. Просто музыка им как-то не слишком нужна, и моими заинтересованными собеседниками опять оказываются те, кому за сорок, а то и за пятьдесят. Вот эти будут спорить "до посинения" о том, хорош ли Курентзис, читать, а то и писать в форум Лифановского, посвященный классической музыке. При этом я никак не могу сказать, что, в отличие от двадцатипятилетних, мои пятидесятилетние знакомые живут "вразвалку" - мало того,что они очень много работают; у них за плечами конец 80-х - начало 90-х, самый изматывающий период борьбы за выживание, прежде всего своих детей, то есть тех самых двадцатипятилетних.

"Комплекс противостояния"

Это выражение я позаимствовала у Л.Я. Гинзбург. Моему поколению он был в высшей степени свойственен. С немногими из молодых, у кого я нахожу этот комплекс, взаимопонимание устанавливается само собой. Они пишут, издают себя и других, ездят на научные конференции в разные страны, учат детей - и нередко по собственным программам, выбивают гранты для летней школы где-нибудь в Дубне, собирают книги и диски для детских больниц. Не слишком интересуясь "политикой", они, тем не менее, читают лучшие из сетевых изданий. Деньги тратят на путешествия, книги, компьютеры.

Они не похожи на нас уже тем, что свободны и от наших страхов, и от наших иллюзий. По крайней мере, я на это надеюсь. Я также надеюсь на то, что у них будет свой Гамлет, свой Бродский, свой Шнитке. А Толстого и Бунина они прочтут, чтобы им не было стыдно перед своими детьми.