Борис Дубин
Я и Другой
Заглавная буква в только что написанном слове "другой" - вовсе не ошибка: так в западной философии и социологии уже давно обозначают предельно значимый и предельно обобщенный образ любого партнера по взаимодействию, собеседника в любом разговоре, даже мысленном. Если говорить об истоках подобного понимания, то таков не только известный по Новому Завету "ближний" - хотя непременно и он, которого, многие помнят, следует возлюбить, "как самого себя". Таков самый что ни на есть дальний, Имярек, Всечеловек, Никто (не говоря уж о Всевышнем): без взаимных отношений с этим почти невещественным и анонимным персонажем - скажем, Эврименом и Элкерлейком, Немо и Нимандом старинных европейских моралите, - тем не менее несостоятельно никакое не нарциссическое "я", никакой зрелый, чувствующий, думающий, действующий в реальности человек.
Важно, во-первых, что "другой" здесь - явно не из круга "своих". Это не родственник и не свойственник, не соплеменник и даже не соотечественник. Свойские отношения этим никак не упраздняются, а лишь ставятся на подобающее место: как ни хорошо среди родных, с мамой и папой, но мир - не семья, и жить придется в основном среди других. Чужих, но не чуждых. Не таких, как ты сам и как "мы", "наши", однако не врагов. И это вторая важнейшая вещь, презумпция невраждебности другого и не враждебности к другому - психологи называют ее "базовым доверием к миру". И наконец третье: взаимоотношения с другим могут быть самыми разными, от дружбы и любви до состязания и полемики, - чего в них нет, так это одностороннего господства-подчинения. В обществе, как его понемногу начали понимать в Европе после Просвещения, в эпоху "модерна", "модерности", нет хозяев и слуг, командиров и рядовых. Этим общество - от вольного торгового общества до вольного же общества любителей словесности - отличается, к примеру, от государства и его "узилищ" (так называлась известная книга Ирвина Гофмана).
Такое самопонимание, видимо, невозможно без ощущения идеального единства всех и неотменимого отличия каждого, а стало быть - без представления о небе общих звезд и о множестве разных путей к ним. И уж дальше из этого следует этика, правила практического разума, нормы универсального права, готовность и способность выносить "другого", жить с ним, даже если он тебе не до конца приятен, строить к нему подходы, находить компромиссные формы, улаживать конфликты. Это все уже развитие исходной матричной клеточки "я и другой" (Поль Рикёр выразился даже радикальнее: "Я как Другой").
Как эта клеточка формируется? Вероятно, только всей исторически реализовавшейся цивилизацией, как скажут во Франции, или культурой, как принято говорить в Германии и Великобритании. Поэтому попытки ее спланировать, задать ей программу в расчете на некую ударную кампанию безрезультатны и, правду сказать, смешны. Только индивидуальные усилия человека, который убежден, что иначе быть и не может, дают в конечном счете, да и то без малейших гарантий, позитивный эффект. Не будет индивидуального усилия - ни Деррида не выручит, ни весь Запад, ни в высшей степени мною уважаемый Джордж Сорос и иные столь же уважаемые господа грантодатели, - никто и ничто.
Можно подытожить все сказанное одним словом, я его уже называл - доверие; не случайно Макс Вебер уделил этой теме особый пассаж в своих "Основных понятиях социологии". Дело не только в договорных отношениях и писаных соглашениях по их поводу (хотя и они крайне важны) - проблема намного шире: дело в сознательном принятии на себя обязательств по отношению к "другим", в уважении к их волеизъявлению и непременном исполнении собственных обещаний, в чувстве взаимного, объединяющего нас, участников, долга и ответственности. Клятва и присяга, поручительство и выручка, кредит и ссуда были бы практически невозможны без верности данному слову, которая подразумевается всеми и на которую рассчитывает каждый. Дело, опять-таки, не ограничивается только словами, важна вся структура мыслимых и реализуемых отношений. Так, например, за принципом отдельной комнаты каждому члену семьи (а не общей камеры или казармы), за идеей индивидуальной переносной лампочки для каждого (а не единственной, да еще зарешеченной, под одним потолком на всех) или плейера с наушниками (а не черного громкоговорителя на площади) стоит то же уважение к другому, где взаимное, общее встроено в отдельное, обособленное. Именно встроено, а не противопоставлено.
Здесь не место подробно объяснять, что российская ситуация, и нынешняя, и прежняя, в первую очередь советская (но в немалой степени и досоветская), при всех централизованных кампаниях по европеизации державы в разные периоды, складывалась и сложилась во многом на совсем иных основаниях. Отметим лишь самые явные практические следствия, которые сегодня просто бросаются в глаза. Ни одному из институтов общества (особенно институтов современной эпохи - состязательных, выборных, договорных) наш типовой человек не доверяет; иное дело - армия, церковь, вождь: здесь действуют повеление, приказ, авторитет, которые по определению не обсуждаются. У "нашего" человека вообще очень странное чувство "другого". В принципе российский человек "с улицы" относится к "другому" настороженно, хотел бы его избежать или, по крайней мере, минимизировать свои затраты на общение с ним. Мысленно - да и не только мысленно - он отталкивает "другого", который ему в тягость. Если он от этого другого не зависит, если тот ему не угрожает, то обычный человек в России чаще всего вполне равнодушен к окружающим.
Возьмем совсем простую вещь. Все мы ходим по улицам, ездим в общем транспорте и, кажется, даже знаем какие-то правила на этот счет: пропустить женщину, ребенка, уступить место пожилому, инвалиду. Но если очередь (а минимум два поколения россиян выросли в очередях), то кто кого пропускает? Если толпа (а утром и вечером на остановках транспорта у нас всегда толпа), кто кого пропускает? Человек проходит мимо тебя, тебя не видя - как будто насквозь. Личного пространства - периметра приватности - нет. И нет не только в пространстве, физически - его в головах нет, ментально не существует. А переходишь улицу где-нибудь в Париже или Франкфурте, водитель притормозит и пропустит. Может, он спешит и посылает тебя черт знает куда, но все равно пропустит. И, кстати, ждет от тебя, что ты хотя бы знаком, кивком поблагодаришь, - не напомнит, не укорит, но ждет.
Вот эта никем никогда не договоренная, неписаная взаимность впоследствии воспроизводится в миллиардах разных действий. Никто никого ни вслух, ни на письме не учит - сравните с нашими беспрестанными наставлениями дежурных тетенек, как себя вести в общедоступном метро, или трафаретными объявлениями у лифта, как им пользоваться горожанам в третьем-четвертом поколении. Объявления - это одно, а поведение - совсем другое, вот что с малых лет узнаёт и твердо знает каждый наш человек. И если ты сегодня прошел "сквозь" другого, как будто его и не было, то завтра так и будет. Потому что рядом или даже на руках ребятишки, которые всё видят и замечают: они именно это - для тебя невольное, машинальное - дальше будут воспроизводить как естественное, "нормальное".
Если же наш человек чувствует со стороны другого угрозу или обязательность к нему как-то отнестись - он ложится на кору и сливается с ней, и тогда, как ему кажется, его не съедят. Возьмем для сравнения, например, японское отношение к другому человеку, всегда приподымающее его чуть-чуть над тобой, что видно даже в том, какими уважительными словами они обращаются друг к другу. Это очень важная вещь. А мы -- говорю как один из членов этого сообщества, людей без имени и без лица -- как будто хотим немножко принизить собеседника, да, соответственно, и себя немножко принизить: мы плохо зарабатываем, мы несчастны, и дома у нас все скверно. Тем самым мы как бы хотим сохраниться, не растратиться, не потерять на этом взаимодействии. Привычка так думать о "другом", так думать о себе и обо всех свидетельствует о том, что сегодняшний типовой человек привык жить атомизированным, но при этом представлять себя вместе с другими - если вообще представлять! - только в виде огромного коллектива, гигантского "мы", обособленного от столь же огромных и безликих "они". Он почти никогда не мыслит себя как отдельное, сложносоставное существо, соединяющее в себе многих - вчерашних и сегодняшних, живых и ушедших, вообще придуманных им самим или вычитанных у кого-то другого.
Этот разрыв между уровнем одиночного приспособления к обстоятельствам и уровнем парадно-ударного "мы" делает дефициты и дефекты нашей идентификации (дефекты и дефициты модернизации нашего общества и сознания) крайне трудными для коррекции. Не знаю, возможна ли такая терапия вообще и даст ли когда-нибудь результаты подобная гомеопатия. Этим я вовсе не говорю, что нужно отказаться от врачевания, то есть от самой идеи другого, самой возможности стать другими. Я только говорю, что никаких гарантий на сей счет ни у кого нет. Ведь речь идет о долгом, протяженностью в цивилизацию, выстраивании сложной сети "промежуточных институтов" (по выражению Гегеля) - различных форм добровольной солидарности и взаимной ответственности. Постоянную, динамическую связь между ними, согласование между их требованиями, нередко противоречивыми и взаимоисключающими, и осуществляет "личность". Это проблемное поле и создает самоё "личность" - вызывает к жизни такое представление и гражданское установление, требует соответствующего понятия. И чем сложнее устройство общества, тем необходимее такие связи, и тем, в конечном счете, сложнее личность.
Две вещи в российском обиходе мне представляются тут решающими, и они, по-моему, взаимосвязаны: это недоверчивое, если не равнодушное, отношение к "другому" и слабая способность, равно как и вялое желание, создавать устойчивые формы взаимности. Первое вроде бы пытаются компенсировать стародавними мифами о каком-то особом российском радушии и всемирной отзывчивости; от второго, кажется, защищаются либо столь же старыми упростительскими соображениями об искусственности, формальности, фальши всяких общественных установлений, кроме "органических" вроде семьи (см. славянофилов или Толстого), или новейшими ссылками на принудительность советского коллективизма, на усталость, напротив, от пресловутого "чувства семьи единой". Оба довода для меня неубедительны: они асоциальны и антикультурны в том ответственном смысле слов "социум" и "культура", которые выработала модерная эпоха. Принцип индивидуальности, как ни парадоксально это звучит для российского уха, не может не быть общественным, иначе он просто не закрепится, не воспроизведется и в лучшем случае останется всего лишь одиноким психологическим бзиком. В воздухе принципы не носятся и с молоком матери не впитываются. Их вырабатывают с учетом "других" и поддерживают совместно с "другими".