Моя критика современного общества оппонирует до сих пор очень влиятельной теории Юргена Хабермаса. Хабермас исходит из идеала самопрозрачной, полностью контролирующей себя субъективности. Это немного похоже на идею нейтрального ученого, который "видит ясно", потому что не дает себя захватить эмоциям, или на представление о психоаналитике как "абсолютном наблюдателе". Дело в том, что у Хабермаса еще присутствует рационалистический предрассудок, - я называю эту позицию "романтизмом Просвещения", ее заявил Адорно, - из чего вытекает претензия моделировать общество ненарушенной коммуникации, общество чистой рациональности. Хабермас говорит, что социальная коммуникация искажена, я же допускаю, что она никогда не бывает "чистой". Идеал чистоты социальной коммуникации с необходимостью подразумевает существование центрального комитета, диктатуры экспертов или передачу всей власти Хабермасу, поскольку возникает вопрос: кто же будет корректировать искажение социальной коммуникации? Вспомним: "существует класс, который не есть класс".

     То есть это возвращает нас к марксистско-гегелевской проблеме - кто является носителем истинного, неидеологического мировоззрения? Хорошо, это более не пролетариат, не коммунистическая партия. Но кто тогда? Правило неискаженной коммуникации содержит в себе риски всех догматических политик. Ведь если есть истина, которой нужно следовать, то должна существовать жреческая каста (интеллигенция, технократия, партия, правительство), которая знает эту истину. Чтобы состоялся мир неискаженной коммуникации, нужен сверхведущий.Поэтому я предпочитаю оперировать не критерием прозрачности коммуникации, а критерием снижения насилия. Мне кажется, что вся проблема в этом. Наше общество совсем не прозрачно, оно существует как общество боевых действий, где множество интерпретационных инстанций находятся в противоречии друг с другом. И это есть наша свобода, поскольку если бы существовали истинные интерпретации, мы уже не были бы свободны.

     Я за такое общество, в котором я могу вести диалог без насильственного предписывания. И я не доверяю обществу, в котором диалог был бы "трассой истины", неискаженной, не захваченной интересами. Последнее просто невозможно, за исключением случая создания тоталитарного субъекта, который не является субъектом интересов, знает все, способен судить о "нарушении, искажении коммуникации". Хабермас - все еще узник идеи истины для общества, я же уверен, что истина как объективность - это метафизический миф.В обществе не должен устанавливаться порядок, при котором в конце концов все смогут говорить правду, - но в нем необходимо создавать ситуацию, когда все свободны в высказывании любых абсурдных мыслей, какие только могут прийти в голову, не подвергаясь при этом насилию и не подвергая насилию меня. Такой мир выстраивается через множественность интерпретаций - заинтересованных, искаженных, ложных, - при этом все они легитимны, лишь бы не употреблялось насилие, чтобы заставить замолчать другие интерпретации.Когда другой говорит, я принимаю его всерьез, я не могу задавать себе вопрос, не искажено ли его сознание каким-то интересом. Потому что тогда я буду тем, кто знает истину другого. Если же я позволяю себе трактовать диалог с позиции: "Я знаю, а ты не знаешь", то я похож на философа, который говорит: "Все идут в церковь, а я же, напротив, знаю истину".

     Так мог бы рассуждать государь, суверен, руководитель какого-нибудь центрального комитета. Подобная позиция всегда несет риск установления в обществе диктатуры. Значит, надо всерьез воспринимать то, что говорят другие, поскольку они имеют те же права, что и я, и я не могу принудить их замолчать силой. Принуждение кого-либо к молчанию - это насилие.Подлинно философское определение насилия будет таким: это то, что мне препятствует спрашивать дальше Для меня это очень ясно, поскольку определения насилия, основанные на знании "сущностей", всегда открывают путь для другого насилия.С идеей истины я могу прийти к тоталитарному обществу, с идеей ненасилия - вряд ли. Если я буду мыслить в категориях ненасилия, а не в категориях истины, более вероятно, что я буду уважать права других. Диктаторы, принуждающие меня к дурным делам, к тому, что я не приемлю, говорят, что это делается для моего же блага и они знают это благо, а я, в силу своего непонимания, не знаю. В Италии, например, велась длительная дискуссия о том, как относиться к наркомании. Некоторые считали, что наркоманов нужно привязывать к кровати или даже бить, когда они хотят принять наркотики. Сторонники таких методов обосновывали свою позицию тем, что, выбирая наркотики, люди несвободны, они не знают, в чем их благо, и необходимо их к нему принудить. Так вот, если я увижу человека, который собирается броситься из окна, то, конечно, постараюсь удержать его Однако я пойду в этом только до определенного предела.Политика в отношении наркотически зависимых людей - это политика насилия, так как она запрещает им делать то, что они хотят.

    Логика сторонников такой политики строится на утверждении: наркоманы - это те, кто забыл свою сущность человека, а мы - знаем, и мы должны - соблюдать В современном мире нам следует ориентироваться на ту форму свободы, которая более подвижна и меньше идентифицируется с реализацией определенной модели. Например, наш опыт жизни в "мире масс-медиа", где через средства коммуникации есть возможность по-разному интерпретировать события, все менее стимулирует нас к поиску такого средства, в котором мир был бы отражен объективно. Когда существует много агентов интерпретации, интерпретации многочисленны. Однако жизнь в реальности, которая передается через множественность интерпретаций, есть своего рода искусство колебания Очень часто в критических высказываниях католиков о современном мире звучит опасение, что он слишком запутан, слишком воинственен, и поэтому необходим единый опыт реальности - единственной, прочной, определенной.

    Но это можно реализовать только традиционно - в тоталитарном мире, где существует единственное радио, единственное телевидение, единственное агентство информации, которое сообщает, как обстоят дела, и все этим удовлетворяются. Но если функционирует много агентств информации, то существовать - означает находиться в колеблющемся мире. Реальность появляется здесь на основе скрещивания многочисленных интерпретаций. Если я хочу знать лучше, как обстоят дела, я покупаю три газеты вместо одной, потому что, имея разную информацию, могу составить более полное представление о событиях.Ставка на объективность опасна, поскольку всегда в итоге приводит к авторитарной концепции реальности. Объективность - это значит, что "вещи таковы", и ты не можешь более ничего спрашивать. На самом деле наш современный опыт указывает на связь между свободой и интерпретацией, но не на связь между свободой и объективностью.