Главная страница Содержание номера

Борис Дубин

О технике упрощенчества. И его цене

     Говоря о цензуре, я имею сейчас в виду централизованную практику контроля - отбора, запрета, разрешения - лишь в одной области, которую просто лучше знаю. Речь о писаных и неписаных нормах распространения научных идей и художественных образцов. Верней, об ограничениях доступа публики к этим образцам и идеям со стороны государства, во имя государственных интересов и его же - государства - средствами. (Впрочем, как станет ясно позднее, разговор не только о распространении и доступности этих образцов и идей для читателей, зрителей, слушателей, но и о самом их создании авторами: цензурные барьеры - не вне нас, они - в нас самих, они - это мы сами, какими себя сделали и приняли.) Ни бдение над непогрешимостью священной особы венценосца, ни охрана ключевых секретов военной стратегии, равно как закулисные тайны дипломатии и заботы духовной цензуры меня здесь интересовать не будут. Этим сразу обрисовываются две точки (две общественные инстанции, публичные роли, два типа социальных групп со своими ресурсами, авторитетом, ролью), которые в данном случае, по поводу и на материале научных идей и художественных образцов взаимодействуют. С одной стороны, интеллектуальная элита, производящая новые модели опыта, мысли, чувства, понимания, выражения. С другой - облеченные государственной властью блюстители порядка, они же распределители оценок сделанному, а далее - распорядители вознаграждений и санкций за заслуги и нарушения.
     Дело первых - а интеллектуалы как самостоятельный и влиятельный общественный слой сложились в Европе эпохи Просвещения и вслед за нею - создавать и выносить на обсуждение прежде не существовавшие или недовоплощенные точки зрения в любой культурно-значимой сфере и по любому культурно-значимому предмету. Иначе говоря, их забота - выражать, уточнять, заострять, додумывать позиции все новых и новых групп общества, как нынешних, реальных, включая дискриминированные, так и перспективных, завтрашних, "воображаемых", а тем самым приумножать его, общества, многообразие, равно как наращивать сложность, гибкость, плюрализм, даже известный полиглотизм культуры. Культуры, которая, замечу, не теряет при этом (трудами, кстати сказать, той же группы интеллектуалов) своей определенности, осмысленности и связности. Среди прочего, в расчете на всю эту интеллектуальную деятельность и в ходе ее развития в Европе складывается, по терминологии немецкого социолога Юргена Хабермаса, пространство "общественности", публичная сфера.
     Задача вторых (а цензура как общесоциальный институт оформляется на Западе вместе со становлением политических идеологий и пост-традиционных "идеологических государств", они ведь тоже намерены просвещать и воспитывать!) - не только ограничить набор подобных, для новой и новейшей истории постоянных, попыток интеллектуалов увидеть небывалое и стремлений по-другому посмотреть на уже известное. Может быть, еще важнее для контролирующих групп другое. Их цель - поставить пределы самому желанию общественной и смысловой альтернативы, а то и вовсе заглушить мысль о каких бы то ни было иных возможностях, подавить либо скомпрометировать даже мотивацию к такого рода деятельности - познанию, художественному творчеству, реформаторской социальной практике. Отсюда вывод: цензуруют, строго говоря, не книги и не фильмы, не натюрморты и не сонаты. Даже не генетику с кибернетикой.
     Во-первых, настойчиво суживается, обрубается, уродуется репертуар тех представлений об обществе, которые силами интеллектуалов этому обществу - через те же самые сонаты и натюрморты, фильмы и книги, генетические аналогии и кибернетические метафоры, сам пафос познания - предъявлены и в которых оно себя узнает (или не узнает), понимает (либо не понимает), оценивает (со знаком плюс или со знаком минус). Здесь я бы говорил о политическом измерении цензуры. Через средства массовой информации, систему оплаты, премий и отличий при этом санкционируются, поддерживаются, тиражируются, вознаграждаются лишь самые примитивные, даже "архаические", давно отработанные историей и удобные для простейшего управления коллективные модели мобилизации людей и масс, их лояльности и подчинения. Близкие примеры - парад, шарашка, колхоз, собрание, лагерь, что еще? А это значит, что упрощается, грубеет, даже скотинеет само "общество". И не просто на глянцевых картинках и в пустопорожних передовицах, но в его реальном повседневном существовании. Сереет, а потом чернеет, варваризуется совместная, коллективная жизнь. В семье и в подъезде. За столом и в постели. На улице и в транспорте. На службе и в отпуске. В будни и в праздники. В частности (об этом не раз и не два за последние годы писалось), под подозрение в подцензурных обществах попадает сам групповой уровень существования людей - вся сложнейшая сеть ближайших к человеку "малых" групп, "промежуточных" (по Гегелю) институций, союзов по интересам, профессиональных объединений и добровольных ассоциаций с их собственными запросами к личности, внутренними нормами оценки, ресурсами поддержки, ритуалами солидарности.
     Дефицитарно-распределительная экономика и культура, равно как моральный цинизм и двойное сознание, неизбежные спутники государственной цензуры, претендующей на тотальный контроль. Они - и результат, цена общественного упрощения (в частности, "культа недотеп", по выразительной формуле Василия Яновского), и компенсация за радикальное ограничение возможностей человека мечтать и реализовываться, делать карьеру и добиваться успеха, дающая ему все-таки возможность выжить, даже как-то существовать, за что, впрочем, тоже требуется "отдельное спасибо" (М. Жванецкий). Но отсюда же (если взять перспективу более дальнюю) отсутствие нормальных навыков самоорганизации и самоуправления, к примеру, в нынешнем постсоветском обществе. А потому - зависть, склока, нытье и все прочие прелести подопечного сознания среди многих и многих наших вроде бы взрослых современников вполне работоспособного возраста. И кажется, не безголовых и не безруких.
     Во-вторых, контролю, селекции, выбраковке со стороны цензуры подлежат определенные черты в образе человека, в системе его ценностей и ориентиров, среди мотивов его действия, символов признания и вознаграждения. Общий принцип здесь один - ограничение, а то и подавление независимости, поиска, инициативы, предприимчивости в мыслях, чувствах и действиях отдельного индивида, кружка, группы в интересах и для блага целого. Это целое в данном случае берется представлять и защищать власть, и только власть. Связанные с нею структуры претендуют - пусть и без стопроцентного успеха - на то, чтобы опосредовать все действующие в обществе коммуникативные потоки, любые процессы самопонимания и отождествления себя индивидами и группами, как бы стремятся встроиться во всякое "я", в каждое "мы" (их обобщенная фигура и называется "они": "они не советуют", "они не пропустят"). А конкретные области, в которых нежелательная для властей самостоятельность "частного" интереса может проявляться, - самые разные. Я бы сказал, это все те участки реальности, в которые проникает постпросвещенческий разум, рациональное знание, анализ, дискуссия, одним словом, кантовская "критика". Сначала таковыми считались религия и семья. Потом к ним прибавились политика и сексуальная мораль. Так или иначе имелись в виду сферы, где продолжали господствовать или дольше других удерживались безоговорочная власть, освященная традиция, непоколебимый авторитет. Куда не допускался чужой глаз (включая иноземный). Куда запрещали вход "чистому разуму". Куда не проникал рациональный расчет (кошмар антиутопий - цензуру со стороны самого обожествленного рацио - сейчас не обсуждаю, как не упоминаю здесь и многоразличных перипетий всей идеологии "только разума" в новейшее время).
     Назовем это антропологическим измерением цензуры. Наиболее жесткому контролю и усечению подвергаются здесь два уровня образов, идей, черт личности, мотивов поведения: так сказать, природа и сверхприрода человека. Речь идет о "верхней" границе человеческого - высших ценностях, идеальных образцах (отсюда - цензура духовная, а потом, в пореволюционных условиях будь то Франции, России или Албании, - антирелигиозная). И о "нижнем" пределе - телесности человека, обо всем, что вытеснено в интимное и связано, прежде всего, с полом (отсюда - цензура моральная, проблема и осуждение "непристойности", "порнографии" и т.д.).
     Попытки вычеркнуть и обесценить обе эти сферы в советскую эпоху, вытеснить их из школы, средств массовой коммуникации, из языка искусства, лишить признанных средств обсуждения, понятно, не дали желаемых результатов, хотя пропагандистская машина была запущена гигантская и работала вроде бы бесперебойно. Но на уровне общественных нравов эти попытки (их иногда сравнивают, соответственно, с лоботомией и кастрацией) сказались самым разрушительным образом. Они примитивизировали не только публичную, но и частную жизнь. Обиходное низкое представление о человеке и движущих им мотивах, равно как общепринятый в быту мат с его символикой унижения, изнасилованности и перверсий, самые явные последствия работы всего этого огромного "понижающего трансформатора". Кажется, реже замечают другое: торжество той же "ставки на понижение" не просто в официальном и закулисном языке советской власти, но и в постсоветском искусстве, взять ли его соцартовский, чернушный или стебный варианты. Сюда же я бы отнес и совсем уже новейший - гримирующийся под "молодежный" - неосоветский и неопатриотический стеб "общественных" ли, государственных ли каналов нынешней массовой коммуникации. Эта смысловая интонация, тип ее носителя в последние два-три года набирают вес. Причем явно в параллель и усилению державно-патриотической, даже просто националистической риторики в официальной пропаганде (скажем, вокруг Чечни или Белоруссии), и поднимающей голову цензуре в электронных и печатных средствах массовой информации (из самых последних примеров упомяну хотя бы склоку вокруг "Известий" и "Комсомольской правды", возню Госдумы в связи с освещением ее работы на ТВ и прочее).
     И это не случайность, а системное качество, свойство целого, пусть и распадающегося. Нынешний дефицит новых идей в науке и самостоятельных, не прячущихся под постмодернистское крылышко, образцов в искусстве - следствие той же прежней дефицитарности, одного из главных принципов организации советского общества, экономики, культуры (и импотентности его признанных "элит", как властвующих, так и творческих). А за этой вчерашней и позавчерашней дефицитарностью - вся система советского социума, антропологическая структура советского человека, усвоенные на уровне самых общих, уже анонимных, само собой разумеющихся и не продумываемых, не обсуждаемых теперь стандартов, первичных представлений, расхожих оценок. Кстати, сама неожиданность - воспринимаемая как "катастрофичность" - всех этих постепенно обнаруживающихся дефицитов для большинства членов общества (включая интеллектуальное сообщество) говорит о том, что советский тип социального устройства и цензура как его рабочее звено представлялся большинству социальных субъектов нормальным. Если он и не был для всех оправданным, то все же для многих и многих представал безальтернативным.
     А это значит, что принцип "положенного" и "неположенного", ось власти (и цензуры как техники для реализации идеологической программы власти, для защиты позиций и привилегий групп, которые теряют влиятельность и авторитет) постоянно так или иначе присутствовали в повседневных действиях, замыслах, планах, оценках членов социума. Разумеется, это относится и к интеллектуальному сообществу, к слою типовых служащих с высшим образованием, будь его представители писателями или научными сотрудниками, учителями или библиотекарями, живописцами или работниками издательств (а редактор, как правило, нес, наряду с общепедагогическими - уровень грамотности! - именно цензорские функции).
     Другой осью системы была ось подконтрольности, одинаковости, приниженности, "равенства в рабстве", по выражению Токвиля. На осмотрительной игре ("вы же понимаете...") символами то иерархии, то равенства, кодами то официального "кесарева", то частного, "богова" порядка, подстановками то "мы", то "они", принятием то той, то другой точки зрения на себя и партнера строилось не только внешнее поведение, но и самосознание, если, конечно, брать его общераспространенную норму. Учились этим общим и общепринятым правилам (а других правил такого уровня универсальности не было!) в ходе взросления - во дворе и дома, в школе и на работе. И умели ими пользоваться все, от мала до велика. О том, сколько позитивного было связано с этим, как казалось, "внешним давлением", со всем то подлаживанием, то противостоянием интеллектуалов цензорам (притом, что они были людьми одного воспитания и круга, а местами и функциями могли меняться и не так редко взаправду менялись!), свидетельствуют в последние годы и прямые высказывания благодарности цензуре, и косвенные настроения дезориентировки, растерянности многих авторов, когда, кажется, нет уже ни давнего гнета, ни недавнего эйфорического подъема...
     Подытоживая совсем коротко, цензура - не эксцесс, а часть системы, которая абсолютным большинством общества так или иначе принималась, немалым числом даже считалась естественной, а нередких не просто кормила, но и прикармливала. Так что для очень и очень многих - признают они это вслух и про себя или нет - система эта, и не только в виде ностальгии и фантомных болей, значима и сегодня. Стало быть, что-то ей в самих людях отвечало и отвечает, как и она, конечно, формировала и может формировать (как правило, на потоке, в массе) этих и именно таких людей. Что же до цены цензуры и стоящего за ней типа социального устройства, то она очевидна. Прежде всего, это непомерный человеческий отсев (гигантский "архив", неисчерпаемый в социальном плане и вряд ли упорядочиваемый в плане культурном, сколько ни публикуй). А к нему - отсрочка реализации, время, упущенное обществом, его в потенциале деятельными слоями и группами. И упущенное, конечно же, не только в прошлом. Нынешний интеллектуальный коллапс и культурная пауза в ближайшем будущем минимум на поколение - отсюда же. Русские "формалисты" (Юрий Тынянов, Роман Якобсон) писали в двадцатые годы об эволюции как механизме литературной динамики, движения литературы. Может быть, сегодня стоило бы подумать о явлениях инволюции как механизме культурного торможения, своеобразного "пути назад".