Главная страница Содержание номера

Ольга Багаутдинова

ДНЕВНИК ЗАЛОЖНИКА

     Наше заточение в чеченском плену продолжалось 53 дня - почти два месяца. И находясь в неволе, и особенно потом, уже после освобождения, пришлось услышать о себе массу самых невероятных сообщений, распространенных в СМИ и, как правило, ничего общего с реальностью не имеющих. Например, одна из радиостанций передала информацию агентства Чечен-пресс, где приводились слова министра МВД Чечни К. Махашева. Министр позволил себе предположить, что мы с Утробиным вступили с бандитами в сговор и хотим поделить выкуп пополам.
     Следующая "утка" была запущена, когда мы были на свободе: журналисты, мол, жаждут принять участие в следствии лично и присутствовать на суде над своими захватчиками.
     Насмешила и в то же время раздосадовала информация о том, как мы якобы проводили время в неволе: Багаутдинова, дескать, была поваром, а Утробин читал книжки...
     Примерно на второй день нашего захвата я начала тайно вести записи, что-то вроде "дневника заложника". Тетрадку от бандитов прятала, но писала в расчете на то, что ее все-таки могут найти. Поэтому самоцензура была довольно жесткой: любое неосторожно написанное слово могло стоить жизни.
     На свободе тетрадку пришлось прятать еще тщательнее: нашим спецслужбам это был бы слишком хороший подарок. Правда, перечитав все дома, я поняла, что ничего "такого" в записях вовсе нет, и тем не менее...
     Скоро будет два месяца, как мы дома. Записи, значительно дополненные, я решила предложить вашему вниманию.

     Черт бы побрал это воскресенье - 16 марта! Как говорят сами бандиты, "вы оказались не в том месте и не в тот час". До этого была неделя в Грозном, и мы шагу не ступали без охраны. Телохранителей нам совершенно бескорыстно выделил Салман Радуев. Мы свободно передвигались по городу, ездили по селам. С охранниками было интересно и безопасно. "Радуевские бандиты" оказались вполне нормальными ребятами: с ними можно было посидеть в кафешке, а вечером, когда дела закончены, побродить по разрушенному Грозному: некоторые из них были неплохими гидами. С каждым днем наша бдительность притуплялась, да и как иначе, когда вокруг одни доброжелательные, симпатичные люди, искренне пекущиеся о нашей безопасности и каждый норовит чем-нибудь помочь.

     Мы с Утробиным, не торопясь, брели по мосту, когда внизу началась беспорядочная пальба.
     Профессиональный рефлекс взял верх над инстинктом самосохранения, и мы шустро бросились к перилам. "Не лезьте под пули! Жить надоело?!" - крикнул вслед незнакомый голос. Под мостом неслась свадебная колонна, и каждый пассажир считал своим долгом палить вверх из автомата. Шанс схлопотать шальную пулю был действительно велик.
     Заботливый молодой человек показал удостоверение МВД и назвался Русланом (имя в документе было таким же). Белая шестерка с маячком подтверждала его причастность к "органам". Руслан сказал, что у него есть время, что он и раньше помогал журналистам и готов предложить услуги водителя. Если учесть, что каждый день в Грозном начинался с поисков транспорта, то согласились мы не то, чтобы радостно, но... во всяком случае, просто.
     Сразу предупрежу: это был еще не захват. Потом мы будем долго размышлять о роли Руслана. Гадать - наводка это или случайность. Сомнения разрешит сам Руслан, когда объявится недель через пять после нашего похищения. Войдет как ни в чем не бывало, заулыбается, спросит, как живем и в чем нуждаемся...
     И тогда, в последние часы перед захватом, он тоже был вежлив и предупредителен. Показывал места боев, отвез в легендарный ГУОШ - Главное управление объединенного штаба. Утробин снимал, я рылась в развалинах и мусоре, надеясь обнаружить что-нибудь интересное. Потом мы поехали к зданию нефтяного института, от которого остался один каркас. С нашим новым знакомым мы распрощались, чтобы встретиться вновь уже совсем в иной обстановке.
     Похитители обогнали нас на "Волге", когда мы медленно шли по пустынной автотрассе. Машина затормозила, из нее вышли двое и двинулись нам навстречу. Мне они показались близнецами: одинаково рослые и крепкие, одинаково одеты в камуфляж и одинаково вооружены. Когда они показали удостоверения спецназа МВД (подлинные, как я узнала позже), у нас не возникло и тени сомнения: внешний вид у этих парней был даже слишком "спецназовский". А один из них, Усман, вполне мог бы сняться в качестве модели для плаката "Служу свободной Ичкерии!" или, к примеру, "На страже правопорядка". Открытое лицо, ясные глаза, аккуратная "военная" стрижка, и сам весь такой подтянутый и уверенный... Кто бы мог подумать, что этот "рекламный боевик" окажется одним из самых циничных членов группировки?
     Словом, спецназовцы попросили документы и вполне резонно спросили у нас, почему мы одни. (Министр МВД К. Махашев недавно издал указ, запрещающий журналистам работать без охраны.) Мы объяснили, что охранника отпустили всего-то как полчаса. Усман забрал наши аккредитационные карточки и сказал, что нужно проехать в МВД. В машину я садилась с чувством, что мы влипли в малоприятную историю.
     В салоне находились еще двое, поэтому меня заставили сесть к Утробину на колени. Мы оказались зажатыми между нашими конвоирами. Когда "волга" промчалась мимо здания обещанного МВД, у меня взмокли ладони. Когда показались явные признаки городской окраины, бешено забилось сердце. Ну а когда водитель свернул сначала на грунтовую дорогу, а потом и вовсе в лесополосу, на душе стало тоскливо и тревожно.
     Во время поездки наши захватчики были непроницаемы. Гнетущую тишину я нарушила лишь раз, робко заметив: "Кажется, мы проехали МВД..." Никто на это не отреагировал. К нарастающему чувству тревоги примешивались и досада на свою беспечность, и интерес: что эти гады все же намереваются с нами сделать? В желудке ныло, как перед экзаменом, когда тянешь билет и гадаешь: повезет - не повезет.
     Машина, наконец, остановилась среди каких-то деревьев, похожих на фруктовый сад. Усман объявил: "Положение такое - вы нами захвачены в заложники".

     Захватчики потребовали от нас полного подчинения любым своим указаниям. Впрочем, многого они от нас в тот момент не хотели, достаточно было спокойно сидеть в машине. По одному нас вывели для обыска, вытряхнули на капот содержимое моей сумки, забрав при этом все документы и складной ножик. У меня, в отличие от Утробина, "личный досмотр" не проводили, по карманам не шарили и вообще не прикасались. (Кстати, в Чечне обыскивать женщин не принято - так же поступали и на погранпосту, и в радуевском штабе.) Благодаря этому мне удалось сохранить небольшую сумму денег, которую я потом берегла на черный день.

     Когда, наконец, стеменело, нас заставили поверх своей одежды надеть камуфляж: куртки, штаны и кепки. Потом, при въезде в город (мы тогда еще не знали, что возвращаемся в Грозный), приказали натянуть кепки на лица, а мне - еще и снять очки. Позже кто-то из захватчиков признался, что была идея завязать нам глаза и уши, но по какой-то причине они передумали. Машина остановилась возле здания, и нам пришлось быстро выскакивать из салона и бегом подниматься по лестнице в абсолютно темном подъезде. Квартира, в которую нас втолкнули, имела очень странную входную дверь: массивную, металлическую, с маленьким квадратным окошечком.
     За этой дверью нам пришлось провести первые восемнадцать дней заточения.

    
     Утробин сразу лег спать - накануне он провел бессоннную ночь в гостях у местного журналиста. Мне мешало расслабиться непроходящее чувство тревоги. Целей нашего захвата никто не объяснял, и оставалось лишь гадать, как с нами поступят. Еще в лесу, во время ожидания, мы попытались втолковать захватчикам, что взяли они совершенно не тех, на кого рассчитывали: мы представляли маленькие провинциальные газеты, а не крупные агентства. Теперь же, размышляла я, сидя в чужой комнате, они разберутся и поймут, что взять-то с нас нечего, и тогда... Тогда от нас захотят попросту избавиться.

     Ночью нам пристегнули наручники. Пришел молодой человек в черных джинсах, черной рубашке и белой маске и сказал:
      - Извините меня, ради Бога. Это не моя идея. Я их убеждал, что наручники - это лишнее. Но они настояли. Извините.
     От такой искренней вежливости я даже растерялась: как-то не очень она вписывалась в ситуацию. Но холод металла на запястьях был настоящим, и это ощущение, когда наручники надеты не "понарошку", было совершенно новым, доселе не испытанным: дома мне приходилось примерять "браслеты" лишь в шутку.
     Впрочем, когда человек в маске ушел, я неожиданно обнаружила, что рука у меня абсолютно беспрепятственно вынимается из железного кольца. С радостью избавившись от неприятной помехи, я, наконец, уснула. Правда, утром пришлось опять себя заковать, но тут мы начали громко требовать у охраны нашего "раскабаления".
     Спустя время "человек в маске", которого мы прозвали "Интеллигент", признался, что сей поступок был совершен им исключительно из чувства сопереживания.
     Зато вторую ночь в плену мы провели в наручниках, застегнутых по всем правилам. Было больно и неудобно, руки затекали. В пятом часу утра пришел Хасан, освободил нас тайком от других охранников. При этом вздохнул, покачал головой и потрогал ярко-красные следы на моем запястье. Вот тут-то я и разревелась - впервые за вторые сутки плена. Разревелась от ощущения собственного одиночества в чужой стране, неуюта чужого дома, присутствия чужих. враждебно настроенных людей. От внезапно нахлынувшего приступа острой жалости к себе... Однако ревела я так, чтобы никто не видел.

     На третий день я стала почти свободно передвигаться по квартире, выходить, когда вздумается, на кухню: там все же дневной свет, а наше окно занавешено светомаскировкой, да еще и шкафом задвинуто. Несмотря на строжайший запрет, иногда подкрадывалась к балконной двери - осмотреться, хоть одним глазом взглянуть на волю... В комнате охраны удалось разглядеть целый арсенал: гранатомет, огнемет, автоматы...

     Бандиты, державшие нас в неволе, во многом друг от друга отличались. И то, что я не делаю акцентов на самых негативных моментах нашего заточения, объясняется свойством человеческой памяти быстрее забывать плохое. Эмиль, лидер группы, был, скорее, положительным персонажем этого театра абсурда, в котором жизнь отвела нам такие незавидные роли. Когда мы мало-помалу разобрались в бандитской иерархии, то стали именно к Эмилю обращаться с разными бытовыми просьбами. Как правило, они выполнялись. Эмиль успокаивал нас по поводу отобранных вещей, обещал все вернуть при нашем освобождении. Он же просил сообщать ему, если кто-либо из охраны будет нас "обижать".
     "Интеллигент" выделялся хорошими манерами, мягкостью нрава и иногда проявлял по отношению к нам искреннюю заботу, старался успокоить нас: в вашей смерти, мол, никто не заинтересован, и все кончится хорошо.

     Одним из самых тяжелых испытаний, выпавших на нашу незавидную долю заложников-журналистов, стала информационная блокада. Находясь в плену, мы в полной мере оценили, сколь много значат в нашей жизни любые средства массовой информации.
     Через пару дней после захвата наши охранники стали говорить, что о нас якобы часто передают по центральным телеканалам. Мы понимали, что бандиты блефуют, стараясь поднять нам настроение (ищут, мол, вас, все в порядке). Кроме того, информационный шум был им выгоден - от этого напрямую зависит сумма выкупа, и они выдавали желаемое за действительное.
     Чуть позднее мы догадались попросить у захватчиков хотя бы радио (о телевизоре речь не шла, в послевоенной Чечне просто не тот уровень жизни, и телевизор имеет далеко не каждый). К нашему удивлению и радости, радиоприемник нам принесли - старую, полусломанную китайскую магнитолу. Прием был ограниченным, и слушали мы чаще всего "Маяк" и "Радио России".
     Но вскоре нас ждало большое разочарование, граничившее с потрясением. Мы поняли, что коллеги из столичных радиостанций о нас либо ничего не слышали, либо наше исчезновение никого не взволновало. Мы жадно ловили все новости из России, особенно внимательно следили за судьбой Николая Загнойко, Юрия Архипова, Николая Мамулашвили и Льва Зельцера, похищенных двумя неделями раньше. Тогда мы всерьез задумались о том, что понятие "журналистская солидарность" существует больше на словах.
     День 2 апреля стал для нас во многом переломным. Новость, услышанная на "Молодежном канале", буквально повергла в шок. В информационном выпуске сообщили о нашем похищении, а далее, без всяких оценок и комментариев, журналистка изложила реакцию на наш захват замминистра МВД Чечни К. Махашева. Махашев сказал буквально следующее: "Я знать не знаю никаких челябинских журналистов, они не зарегистрировались в МВД, не получили аккредитацию. Возможно, они находились в сговоре с бандитами и собирались поделить выкуп".
     Потрясло и вероломство этого человека, занимающего официальный пост: мы с ним познакомились в первый день приезда в Грозный и жали друг другу руки. Вызвала горькое недоумение и бездумность журналиста, так легко повторяющего чужие слова, которые задевают честь коллег, сидящих в это время в плену... "Радио России" высказалось корректно, сообщив лишь о самом факте похищения.
     Теперь мы изредка слышали свои фамилии по радио и знали, что нас ищут, за нас переживают и в Челябинске, и в Москве. По телеканалам в это время тоже проскальзывала информация, чаще всего, по РТР и НТВ. (Об этом мы узнали уже на свободе.) ОРТ упорно о нас молчало, вспоминая лишь четверых московских коллег. Пренебрежение и некий столичный снобизм официального канала вызывали у наших земляков недоумение: "Разве вы не такие же журналисты, исполняющие свой долг?"
     Итак, как бы то ни было, о нашем похищении узнало большое число людей и в России, и в Чечне. Боевики немедленно среагировали, перевели нас в другое место, в квартиру с ужасными условиями. Но радиоприемник не отобрали, а заботливо доставили по новому адресу. Следующим сообщением, повергшим нас в уныние, стала информация о сумме выкупа, запрошенного бандитами: неизвестный с кавказским акцентом позвонил в наш город, главе администрации, и затребовал два миллиона долларов... Мы поняли, что из плена нас никто никогда не выкупит.
     Впоследствии сумму снизили до 600 тысяч, но и она была непомерной для редакций нашего города и области.
     Проблема, насколько я понимаю, была не только и не столько в астрономических цифрах выкупа. Мы много размышляли и о самой ситуации - "платить нельзя расстреливать", ставшей в последнее время актуальной для нашей общественности, и о том, как эта ситуация освещается СМИ.
     Ясно, что выплата денег и освобождение людей через выкуп создают замкнутый круг, порождая новые и новые похищения.
     Есть вопросы, на которые я не знаю ответов. Надо ли постоянно трубить в СМИ, что бандиты никогда не получат никаких выкупов, пусть даже не надеются? Надо ли сообщать, что местонахождение заложников спецслужбам известно? Стоит ли предупреждать террористов о якобы готовящихся операциях по освобождению журналистов?
     Наши захватчики над нами посмеивались: "Что, не нравится слушать про себя? Надо бы у вас радио отобрать, оно плохо на вас действует". Действительно, довольно часто, послушав очередные новости, мы сидели с каменными лицами и долго приходили в себя. Но без радио нам бы, безусловно, пришлось гораздо хуже. К счастью, охранники только шутили и приемник забирать не стали.

     В конце апреля стало ясно - ждать нам больше нечего и надеяться не на кого.
     Утробин начал разрабатывать план побега.
     Ясно, что выходом на свободу могло стать лишь большое окно в "нашей" комнате. Оно, как и в других местах, было занавешено черным вельветом. Балкон был всегда заперт, ключ хранился у боевиков, а форточка открывалась лишь с позволения охраны. Наши сторожа были уверены, что окно заколочено полностью, но Утробин радостно обнаружил нижнюю раму, которую можно было открыть.
     Ночью мы разорвали крепкую большую простыню на две части. Предполагалось, что по этой веревке мы и спустимся с балкона.
     Несколько вечеров подряд мы шептались, обсуждая малейшие детали, вплоть до того, за что уцепиться рукой и как поставить ногу, чтобы не загрохотал жестяной карниз. В случае успешного спуска Утробин должен был бежать на шоссе, а я - скрыться в одном из соседних подъездов.
     На словах вроде бы все выходило гладко. Но когда я представила реальную ситуацию побега - третий этаж (высокий!), внизу даже не асфальт, а бугристая бетонка, ненадежная простыня, заросли колючего винограда на балконах, он же обязательно вцепится в одежду... И панический страх высоты. Мне было бы проще сигануть с балкона вниз (будь что будет!), чем ловко и осторожно перемахнуть через перила, ухватиться за самодельный канат и спокойно спускаться до нижнего балкона на втором этаже.
     Словом, Утробин реально взглянул на вещи и верно оценил ситуацию:
      -Я побегу один.
     Теперь предстояло правильно выбрать смену, то есть пару охранников, при которых можно решиться на побег. Тут уж я положилась на собственную интуицию. "Близнецы-спецназовцы" вели себя самоуверенно, излишнего рвения к службе не проявляли, покуривали марихуану... А Хасан и "Интеллигент", дежурившие накануне, пришли увешанные автоматными рожками, кинжалами и гранатами, будто специально готовились к штурму. Другие охранники - Эмиль, Хизир и Тимур - приводили подружек, а женщины стерегли нас еще бдительнее, чем сами боевики. Я не сомневалась, что бежать надо при Усмане и Мовлади.
     Было шестое мая, пять утра, когда Утробин бесшумно снял ткань, заменявшую штору, открыл раму и, выполнив поистине акробатический трюк, как кошка прыгнул на балкон. В квартире стояла гулкая тишина, лишь еле слышно бормотало радио. Охрана, похоже, не уловила ни звука. Затем мой коллега без всяких веревок спустился по балконам на землю. Старался лезть бесшумно, ведь в каждом окне - по соседу, и неизвестно, враг или друг... Запутался в чертовом винограде, но земли достиг благополучно.
     Я съежилась в кровати и стала ждать скорой развязки. На утробинской раскладушке одеяло было свернуто так, чтобы можно было подумать, будто там спит человек.
     Позже меня часто спрашивали: как ты провела эти часы до приезда группы захвата? Да никак не провела! Вполне обыкновенно. События начались в девятом часу утра. Кто-то с силой заколотил в металлическую дверь, и грохот продолжался минут пять. Я металась по комнате, потом решила вести себя естественно и вышла с заспанным видом в прихожую: "Вы что, не слышите, в дверь стучат!" Там уже стоял совершенно растерянный Усман. Он жестом велел мне спрятаться обратно.
     Вот тут-то и началось! Грохот стоял вселенский - спецназ штурмовал квартиру с двух сторон! Треск, топот, звон разбитого стекла... Я поняла, что спецназовцы уже в квартире и соображала: будут стрелять или нет? Лечь, как в кино, на пол или не надо?
     Наконец, в двери образовался пролом, в него сначала просунулось дуло пулемета, потом квартира быстро, как саранчой, наполнилась людьми в камуфляже. Их было несколько десятков. Из соседней комнаты слышались крики и шум борьбы.
      - Где оружие? - подскочил один из освободителей.
      - Слева за дверью, в стенном шкафу! Гранотомет и огнемет!
     (В стенной шкаф я однажды залезла из любопытства.)
     Усман и Мовлади уже стояли, закованные в наручники.
      - Ты кто? - штурмовики, наконец, вспомнили о моем присутствии.
      - Я журналист.
      - Тогда собирайся.
      - А вы кто?
      - Мы спецназ МВД и СНБ.
     Теперь квартира стала наполняться людьми в пиджаках и галстуках. Они быстро делали обыск, обшарили при этом и мои вещи.
     Из дома я выходила по живому коридору из снайперов. (Раньше мне приходилось такое видеть только в фильмах про итальянскую мафию.)
    

     С Утробиным мы встретились лишь днем, в здании Национальной службы безопасности. У него события разворачивались следующим образом.
     Благополучно спустившись вниз, он бросился в сторону шоссе, подальше от опасного места. Бежал, пытался останавливать редкие машины, но в этот ранний час никто не хотел брать пассажира. Наконец притормозил какой-то "уазик", и бандитского вида боевики согласились подвезти моего коллегу до здания МВД. Утробин боялся нового похищения, поэтому сочинил историю об ограблении: у нас, дескать, отобрали аппаратуру...
     В МВД заспанный дежурный, поняв, в чем дело, быстро, за сорок минут, поднял группу захвата. ("Быстро" - это не ирония. Чеченская милиция работает, не имея ни техники, ни связи.) Больше двух часов ушло на то, чтобы найти пятиэтажку, из которой мы так счастливо вырвались.
     Следующим этапом нашей затянувшейся чеченской эпопеи стало общение со всевозможными представителями силовых ведомств, сначала республики Ичкерия, затем с "родными", российскими.
     В первые же часы на свободе началась череда бесчисленных допросов. Следователи прокуратуры сменяли милицейских оперов, а тех - представители службы безопасности. Кто есть кто, я соображала плохо - не до того было, лишь гебиста распознала сразу, хотя тот и не представился: интересовало его не похищение, а моя деятельность у себя дома.
     Утробин сразу же пошел со следствием на доверительный контакт. Впрочем, следователи прокуратуры, работавшие с нами, вполне к этому располагали.
     Позиция моего товарища сразу была однозначной - активная дача показаний, сотрудничество с органами, чтобы те нашли и наказали всех, кто хоть краешком причастен к нашему похищению. Я же все время помнила про нашумевший указ Масхадова. Как известно, этот спорный во многих отношениях указ почти не оставляет похитителям шансов на жизнь: тем, кто держит заложников, грозит либо казнь, либо пожизненное заключение.
     Я отнюдь не идеализировала бандитов, и синдрома заложника, когда жертва становится заодно с террористом, у себя не наблюдала. Но людей, с которыми я провела бок-о-бок почти два месяца, мне невольно пришлось узнать ближе.
     Мой ровесник Хасан. На его попечении жена и двое голодных малышей (младшего жена рожала в Грозном, под разрывами бомб августовского штурма). Никакой работы, никакого другого источника доходов...
     Ислам. Он говорил, что к "этим грязным деньгам", то есть к выкупу, даже не прикоснется. Ему самому однажды пришлось платить выкуп федералам, когда те предложили обезглавленное тело брата за 10 миллионов.
     Юный Сурхо. Он не успел еще повоевать и как-то признался, что у него в жизни есть два желания. Первое - чтобы в свободной Чечне весь народ был счастлив. Второе - погибнуть ради этой цели в газавате.
     Усман. (Его-то и задержал спецназ.) Перед войной закончил техникум, учился на экономиста. Вместо книг пришлось взять в руки автомат. Однажды Усман произнес афористическую фразу: "Оружие взять в руки легко, а положить трудно".
     Президент Масхадов как-то заметил, что законы шариата можно применять только в устроенной, сытой, благополучной стране (цитирую не дословно, но за смысл ручаюсь). Когда многим людям не на что купить хлеба, нельзя отрубать руку голодному воришке. Когда война исковеркала души, сместила у людей все нравственные нормы и обесценила жизнь, нельзя наказывать убийством.
     Я даже обратилась в Генеральную прокуратуру и Шариатский суд с письмом, где просила не применять к двоим задержанным смертной казни. (Письмо я посылала факсом уже из дома. Оно дошло, но прислушаются ли к нему, не знаю.)
     Исходя из этого, я и не пошла на "активную дачу показаний".
     Встреча с родиной, а значит, и с родными спецслужбами, произошла еще в Грозном, в аэропорту "Северный", где располагается представительство Президента России и МВД РФ. Генерал А. Чернышев, зампредставителя Президента России в Чечне И. Рыбкина, встретил нас почти ласково: накормил, переодел, баню затопил и спать уложил. Эмведешники тоже проявляли радушие, приглашали к себе. Выпивки у них было несметное количество - неплохой коньяк производства памятного многим местного завода, через который в августе шли на штурм федералы, и сухое вино, разлитое в пластиковые бутылки. Правда, удивило, что приглашали нас с Утробиным порознь: сначала его, на другой день меня.
     Оказалось, "неформальное общение" было использовано для того, чтобы оказать на нас психологическое давление. Наше освобождение якобы произошло исключительно благодаря усердию сотрудников МВД России. По их версии Утробин вовсе не сбегал, его отпустили или "дали ему сбежать", а подстроено все было, конечно же, ими, доблестными представителями закона. То, что прекрасно сработали чеченские спецназовцы при штурме квартиры, тоже ни что иное, как заслуга наших эмведешников.
     Я чувствовала себя немного идиоткой, как человек, которому внушают, что белое - это черное.
     Массированная обработка продолжилась в Москве, в ГУОПе. Уж не знаю, по какой причине подполковник Виктор Морозов выбрал жесткую форму допроса, но порой я забывала, что я всего лишь потерпевшая, а не преступница.
     Но главное, что в ГУОПе продолжали вбивать нам в головы, будто освободились мы не благодаря геройскому поступку Александра Утробина, а в результате их удачно спланированной операции. Видимо, таким способом нужно было оправдать огромные средства, которые затрачиваются на содержание представительства МВД России в Грозном.
    

     Сегодня нам известны некоторые подробности чеченского плена съемочной группы НТВ в составе Елены Масюк, Ильи Мордюкова и Дмитрия Ольчева.
     На фоне их воспоминаний "Дневник" Ольги Багаутдиновой может кому-то показаться записками о летнем отдыхе. Однако, не следует забывать, что все это было с журналистами взаправду и всерьез - долгие недели под автоматными дулами, вполне реальная угроза смерти и полное отсутствие надежды на чью бы то ни было помощь. Ну а с условиями содержания в заложниках им, по сравнению с группой НТВ, конечно "повезло".
     После заявления руководства НТВ о круговой причастности высших должностных лиц Чечни к преступному бизнесу по торговле заложниками "Дневник" Ольги Багаутдиновой может вызвать некоторые вопросы и недоумения. Если заявление НТВ соответствует действительности, то почему спецслужбы Чечни помогли Утробину и освободили Ольгу Багаутдинову вместо того, чтобы заново вернуть сбежавшего журналиста в заложники?
     Мы не предполагаем ставить под сомнение ни утверждения НТВ, ни, тем более, правдивость "Дневника". Можно найти сколько угодно способов для объяснений, абсолютно не противоречащих всем этим данным. Например, вполне может быть, что группа, захватившая челябинских журналистов, никак не входила в отлаженный на всех уровнях заложнический бизнес. То есть, проявила самодеятельность и вторглась на чужую территорию, а это, как известно, жестко карается внутри всякого преступного бизнеса.
     Могут быть и иные объяснения. А может быть и так, что заявление руководства НТВ о поголовной причастности государственных органов и чиновников Чечни к преступлениям с заложниками - несколько огульное и поспешное.
     У нас пока больше вопросов. Более того - сплошные вопросы.
     Например, после освобождения журналистов ВИДа и НТВ было сообщение о громадном вкладе в освобождение заложников российских спецслужб. А в чем именно был вклад? Они выделили деньги на выкуп? Какие именно успешные операции они провели? Одну такую операцию мы все знаем. Российские спецслужбы на полные два месяца после захвата группы НТВ добились абсолютной информационной блокады всей темы заложников. Говорили, что в тишине неизвестности наши органы "сработают" лучше и без помех. Непонятно только, почему подобные аргументы должны встречать сочувствие - мы ведь видели "работу" по освобождению заложников в Буденовске и Кизляре. Почему же в тишине и темноте нашего неведения они будут работать лучше?
     Было и такое объяснение: информация о положении дел с освобождением заложников (в том числе и информация о выкупах) повредит оставшимся в неволе коллегам-журналистам. А теперь, значит, можно - т.е. оставшиеся в заложниках 42 человека (не журналиста) уже никого не интересуют?
     А может, все проще? Может, тема заложников мешала каким-то поспешным политическим играм? Может в основе молчания - грязные танцы наших и чеченских руководителей вокруг нефтяных труб и собственных амбиций? А когда понадобилось приструнить зарвавшихся партнеров - тут мы им и вмазали "заложниками"?
     Мы не знаем ответов - у нас вопросы. Но уверены мы в одном: чтобы поменьше было недоумений, непониманий и вопросов, информационные камеры не должны выключаться и сами вопросы не должны замолкать.