Главная страница Содержание номера Рубрика "От сумы и тюрьмы"

    Попробуйте вспомнить, как выглядят бракосочетания в "Тысяча и одной ночи"? Дворцы, фонтаны, павлины. Он и она, истомленные страстью, уединяются в чертог любви, архитектурные прелести чертога разжигают любовь свадебной ночи. Влюбленные купаются не только в неге, но и в роскоши.
    Впрочем, если память мне не изменяет, Восток в таком случае уделяет больше внимания трапезе, чем интерьеру. В брачном меню значатся одни лишь приторные блюда и - сохрани Аллах! - никаких селедок с картошкой, столь обязательных в наших свадебных застольях, во всяком случае, в наши советские времена. О, сладостные сны пряного Востока!
    Мне же выпало побывать на свадьбе как раз в арабских дворцовых покоях. Правда, дело обошлось без халвы и шербета, но именно с селедкой, а дело было не в Багдаде, а в Ленинграде, представьте себе. А свадьба была золотой, не потому что герои дня прожили в согласии половину столетия, ничуть не бывало.
    Просто жилплощадь, на которой событие это отмечалось, имела облик золотого чертога, и чертог, как ему полагается, сиял, озаренный лампочкой, свисавшей на голом, как искуситель-змей, шнуре.
    Тут необходимо отступление жилищного характера. И хотя по некоему авторитетному наблюдению квартирный вопрос изрядно испортил наших людей, к хозяину золотой жилой площади это никак не относилось. Ибо он, хозяин то есть, выдержал, как говорится, испытание кнутом, выдержал во след тому и испытание позолоченным жилпряником. Дело было так. Борис Зеликсон, судимый по делу "Колокольчиков", по отбытии срока в мордовских лагерях, занялся сложным многоактным обменом, не подвластным моему разуму, но его разуму абсолютно подвластным. С темпераментом, достойным его рыжей шевелюры, он что-то на что-то менял не глядя, а результат этой увлекательной игры, кажется, интересовал его куда меньше, чем сам процесс мены.
    Конечного пункта достиг он заочно, приняв подходящие параметры: метраж-этаж, коммуналка, но зато центр, угол Пестеля и Литейного. С лагерным чемоданчиком и с ордером на руках он вступил на территорию Шахрезады
    То был курительный кабинет дома Мурузи, с резьбой по ганчу, с арабскими медальонами, вырезанными в стене, алыми и синими, в золотых обрамлениях каждый - кобальт и киноварь, и густозеленый мрамор утонченных колонок при глубоких нишах арабских окон, и еще с тысяча и одной мелочью, выдающими склонности г-на Муризи к великолепию, неге и милому варварству стилизаций. Никакие усилия жильцов, между Муризи и Зеликсоном, не сломили царственной повадки этого невозможного интерьера. Органическая потребность нашего человека, одержимого жаждою либо обжить площадь, либо ее как можно более испакостить, желанного удовлетворения не принесла. Увы, все не так просто в этой жизни. Фактом своего существования золотой стиль доказывал неистребимую живучесть Серебряного века. Стиль был породист, как восточный верблюд, высокомерен, самодостаточен, и он, как и положено породистому верблюду, плевать хотел на черные выключатели, гвоздями прибитые к благородным стенам, на трубы парового отопления, крашенные в цвет общественных туалетов. И согласитесь - такой наплевизм был неприятен нашему человеку, и наш человек, не выдержав, сбегал, меняясь, куда-нибудь, где попроще, а потому жильцов тут сменилось множество. О том свидетельствовали разностильные следы, оставленные всюду, но как ни следи - дворцовое благородство сохранялось, сохранялся независимый нрав, что было дико в изменившихся исторических условиях.
    Итак, Боб, вступив сюда, охнул, восхитился, выругался и - широкая душа - постановил, что именно здесь и должна произойти свадьба его друга и подельника Сережи. И взбалмошный дух Мурузи, тут витавший вопреки историко-политическому контексту, в знак одобрения хлопнул Боба по плечу, хотя Боб и не знал, кто такой Мурузи.
    Да, не знал, тогда, по крайней мере, а что мы тогда знали? Особняк Ксешинской - это место, с балкона которого выступал Ленин; а если при нас говорили слова "завод Михельсона", в нашем целенаправленной воображении тотчас был готов отзыв - это где в Ленина стреляла Фани Каплан. А поскольку дом Мурузи Ленин не посещал, ну, о нем ничего и не знали. Да более того: в том же доме, но в другой крыле, жил некогда Иосиф Бродский - сам! Но Боб в ту пору не знал и этого.
    Итак, он собрал бесконечный узкий стол а из каких составных, об этом никто не мог догадаться. Итак, он покрыл стол простынями, клеенками и бумагой. Итак, чертог сиял, и лампочка Ильича, свисавшая на хамском проводе из потолка, усеянного тысяча и одною звездой, расстаралась, и золото стен засияло, по ее милости, вспомнив свою искреннюю любовь к парадам и гостям.
    А гости съезжались со всех сторон отечества по тому случаю, что Сергей женился. Сергей все гости, конечно же, знали, но невеста почти никому не была известна. Сережа отыскал ее в патриархальных закоулках Белоруссии, говорили, что она сирота и что воспитали ее тетки. Платьице, которое тетки соорудили ей для свадьбы, заставляло подозревать, что они старые девы.
    Но невеста с фонариками рукавов над нежными плечами была трогательна, доверчива и мила. Когда Сергей смотрел на нее, у него всякий раз очки туманились от умиления, но складку меж бровей он сохранял. Может быть, для солидности, Может быть, она улеглась на лбу в лагере или во время долгих напряженных допросов, да так и осталась при нем.
    Сергей был одним из "колокольчиков", издателей подпольного журнала "Колокол". Сроки, данные за "Колокол" группа отбывала в мордовских лагерях. Они были студенты, отличники, дружинники; на стезе полудетских дружин хранители общественного порядка насмотрелись бед, обид и несправедливостей, потому и затеяли "Колокол". В Мордовию они увезли с собой беспечность студенчества, на этапе, говорят, пели, как в турпоходе, "Ты не бей кота по пузу мокрым полотенцем".
    Зеликсон был старше, но в оптимизме не отставал. По их делу его загребли сгоряча и едва ли не случайно, вел он себя безукоризненно на допросах, на суде и в лагере, но не допускал, чтобы об этом говорили. Героический образ был ему нестерпим, и он его (то есть себя) спускал на тормозах в стихию беспробудного и непобедимого юмора. Рассказывал тотчас анекдот про летчика, который под пытками не выдал секрета самолета, а, чудом уцелев, доверительно сказал своим - "ребята, лучше изучайте матчасть".
    А гости были зеки, отсидевшие вместе с героем дня и уже освободившиеся. И они ехали на свадьбу со всех концов длинной страны, и каждый вез к столу, что мог, а, кроме того, еще и сверток с заветным подарком для молодых, но что это был за подарок - об этом скажу потом.
    Да! То были недавние зек и, великое племя. Незримо тянулся за ними след душной тьмы и серого небытия лагерей, терзаний унижаемой плоти и липких щупальцев, протянутых к душе. Эти зеки были призыва Брежнева, а он уже отличался от сталинских людоедских времен. Эти были в массе своей дерзки, хребты им не переломили, они имели шанс выжить несмотря ни на что. Они были мечены тавром неволи, однако неискушенный глаз мог и не увидеть это тавро, ибо они гнали прочь призрак лагерной преисподней жестким оскалом улыбки. Мощна была в них сила сопротивления, веселая, между прочим. Юлий Даниэль писал в лагере:

    Я устал огрызаться по-волчьи,
    Кислотою въедаться в металл,
    Я от ненависти, от желчи
    Я от челюстей сжатых устал.

    Засмеяться, запеть хорошо бы,
    Примиренно уснуть к десяти,
    Только пойло из тягостнлй злобы
    не от губ своих не отвести.

    Но: они, зеки, все-таки смеялись, и Юлий смеялся тоже, и адская гнусность заключенья могла быть расстреляна только иронией, шуткой и смехом.
    Застолье сложилось. Оно имело свой строй и внутренний закон, чередующий восклицания, пожелания и воспоминания, и смех венчал каждый лагерный эпизод, его рассказывали с удовольствием и заново.
    Вспомнили того незадачливого еврея, который срок получил за то, что продал американцам теорему Пифагора, разгласил, как по теореме этой высоту определять - секрет государственного значения.
    Вспомнили эстонца-кондитера: изучив его дело, лагерное начальство вызвало его и допросило, правда ли, что есть такая булка, торт называется, а если правда - может ли он изготовить для них, начальников, такую булку и что для этого нужно. Кондитер с профессиональной добросовестностью и эстонской обстоятельностью составил список необходимых продуктов - сливки,, ваниль, миндаль двух видов и прочее, более тридцати непонятных начальству слов. Оно и разозлилось - ты что, издеваешься? В карцер захотел?! А в карцера пустая баланда с гнилой картофелиной, хлюпающей в пустой жиже, - и та под вопросом.
    А вот это: не для начальников, а для лагерников русский народный умелец Алик Гинзбург умудрился сотворить мороженое. Рецепт я не запомнила, но помню технические подробности: литровая банка и резинка от трусов, Алик банку крутил, как пращу.
    Помянули добрым словом Бориса Здоровца, баптиста. Этот Баптист решительно не обладал ангельским смирением. Напротив. Когда начальник из Москвы посетил барак, Здоровец так и сидел за штопкой, не шелохнувшись. Спросил начальник, почему не встает, а Борис ему: "Вот когда вы меня отсюда выпустите, тогда и поговорим о манерах." Озлился начальник: "Да я тебя, (...), баптиста поганого, тогда выпущу, когда тебя поп обратно окрестит в православную веру." - "Это вас, гражданин начальник, поп крестил, а мои родители были комсомольцы", отвечал наш баптист.
    -- А этого, этого мужика помните? Что на Ленина был похож. Выйдет из столовой, встанет в позу "На броневике", да так и стоит. Вертухаи к нему: "Ты что, одурел?!" - "А что тут такого? Просто стою и все."
    -- А турок Иса? Ису помните? Маленький, щуплый, а как тому амбалу врезал? Эх, его бы да в эту комнату, турку в самый раз.
    -- Ты что, причем тут турки, это же арабский стиль...
    За столом завязалась приватная беседа, и несколько гостей тихо вынырнули прочь, оказались в углу и вдруг, как по команде, опустились на корточки, учинили кружок и закурили. Это был кружок зеков, их лагерная повадка. О, г-н Мурузи, негоциант и фантазер, где ему было вообразить такой способ курения в своем курительном кабинете! А ведь был любитель эклектики... Однако на корточках сидеть им было комфортно. В лагере такой кружок был тоже мерой противостояния действительности Или, по крайней мере, именно таким способом можно было выключиться из этой трижды проклятой действительности, и был это в некотором смысле магический круг курений. В арабских хоромах они были как дервиши, ей-богу. И Юлий Даниэль сидел на корточках и дымил в том пост-лагерном кружке, но никогда я не видела, чтобы он так устраивался дома: курить, сидя на корточках, - это не для воли.
    На свадьбу его пригласили и очень ждали, и мы отправились вместе, поезд из Москвы уходил поздно, но все же я не успела забежать в "Детский мир" на площади Дзержинского за подарком, подарок было необходимо купить именно там, но не успела - схватила по дороге не там и не то, и досадно было, что "не то".
    На свадьбе же выяснилось: едва ли не все привезли молодым именно "ТО". Один за другим гости разворачивали свои заветные свертки, один за другим обнажались купленные в подарок пластмассовые револьверы. Куча их, нестерпимо розовых, невозможно оранжевых, как мыльницы, росла перед озадаченной невестой.
    А дело было вот в чем: невесту звали Фаня Каплан. И дело было в том, что она, воспитанная тетками в отвлеченности от сует мира, ничего про свою знаменитую тезку не знала.
    Еще и в том было дело, что вышла она замуж за Сергея, отъявленного антисоветчика, но как она понимала это в ту пору - о том мне ничего неизвестно. Мне-то повезло - не успела приобрести тысяча первый в этой коллекции револьвер. Остроумие в тираже - это было бы досадно. Но там, на золотой свадьбе в доме Мурузи, чудесной и незабвенной, массовый тираж шутки никого не смущал и общей радости не испортил.
    И много прошло лет, когда я увидела первую Фани Каплан: в Санкт-Петербурге, в составе коллекции восковых фигур. Восковая низенькая женщина с выпуклыми светлыми глазами, с пробором сельской учительницы и блеклой шали на коротких сутулых плечах поджидала некоего человека у завода Михельсона. И скверно мне стало смотреть на убийцу, хоть и неудачницу. Анекдот о второй, нашей Фани Каплан с нашими дурацкими игрушками, сюда не монтировался никак, даже в качестве воспоминанья. Восковые персоны вообще серьезная вещь, а уж намеренье совершить убийство... Нет, хорошо, что я тогда не успела в "Детский мир".
    А потому перехожу в другой регистр. Я возвращаюсь в золотую комнату, у меня письмо, старое как мир, Господи, как же давно все это было! "Дорогая Ира, пожалуйста, пришлите мне номера Вашего журнала "ДИ СССР", где было что-нибудь про искусство Востока. В моей комнате все придется делать самому, чтобы не нарушить стиль. Я решил начать с лампы в восточном вкусе, у меня уже есть латунь и фанера. Привет Юлику. Ваш Боб."
    Но не спешите усмехнуться фанере, как таковой: ту говорит не инженер Зелексон, вступивший на путь кустаря-одиночки, но истинный наследник Мурузи, сполна оценивший право негоцианта-фантазера увидеть мир сквозь золотистые стекла Тысячи и одной ночи, и никак не иначе.